Ничей современник (Виктор Соснора: случай самовоскрешения)

Андрей АРЬЕВ

НИЧЕЙ СОВРЕМЕННИК
(Виктор Соснора: случай самовоскрешения)

В эту статью включены фрагменты из моей работы о В. Сосноре, опубликованной в журнале «Согласие» (1993, N 3). – А. А.

Чайки кричали: «Чьи вы?»

Мы отвечали: «Ничьи!»

Н. Асеев

Судьба этого столпа отечественного нонконформизма на редкость для петербуржца диковинна. Он родился в Алупке в семье гастролировавшего в Крыму ленинградского жонглера-эквилибриста. Восьмилетним ребенком оказался связным партизанского отряда на Северном Кавказе. Отряд был уничтожен немцами, спасся один маленький связной, и спас его немецкий врач. Затем мальчик попал в свободную от оккупантов Махачкалу, где его нашел отец, ставший командиром дивизии Войска Польского. В роли «сына полка» Соснора дошел до Франкфурта-на-Одере. После войны жил в Архангельске, Львове, Ленинграде, из которого по собственной инициативе подался в армию. Демобилизовавшись, работал слесарем на заводе, одновременно поступив на философский факультет ЛГУ, но не закончил его, предвидя необходимость писать дипломное сочинение. Вдохновленный культурой Древней Руси, от философии он ушел в поэзию и в конце 1950-х был поддержан такими разноориентированными авторитетами, как Николай Асеев и Д. С. Лихачев, оставаясь при этом ярким лидером и выразителем нонконформизма тех лет. В дальнейшем, выбрав как писатель сравнительно тихую, отшельническую жизнь, Соснора неожиданно обнаружил свою артистическую келью в розе ветров отечественного авангардизма, среди тех, кто при помощи новых слов жаждет уберечься от скверны старого мира.

Здесь человек скрывается и появляется художник. «Мы шагом бежали в пустынный огонь» – вот формула его пути. «Ни о каком диалоге с обществом не может быть и речи», – заявляет он в конце второго тысячелетия тотальной борьбы за налаженную общественную жизнь. У общества организовался свой, отличный от художественного, словарь. Новых слов о Викторе Сосноре в нем нет. Без малого за полвека у поэта появился всего один не забывающий его надежный исследователь – москвич Вл. Новиков.

Поэтическая азбука Сосноры – в полном соответствии с этимологией слова – начинается на «А» и кончается – тут же – на «Б». Вся его словесность сводится к безысходно веселой перебранке этих двух букв.

«А» – это «Аз», то есть «Я», поэт своей собственной персоной. Последней букве русского алфавита Соснора, как того и следовало ожидать от честного лирика, вернул первенствующее значение. С такой же великолепной простотой он объявил, что дальше второй буквы поэту заглядывать не резон. (Тем паче после топорной работы большевиков по усекновению их смысла.) Ибо «Б» – это «Буки», «буквы», все остальные сразу. Они смешиваются не в установленном семнадцатым годом беспорядке, а в нужном произволу творца порядке. Назовем его «звукорядом»: вопрос о звучании совпадает у Сосноры с вопросом о понимании.

Много меньше прочих граждан творец этот уповает на грамотность. Грамотность нужна лишь как подспорье в труде, которым у нас с упоением побивают творчество. «Я не знаю ни одного, кто б не писал, – начинает Соснора свою недавнюю книгу «Камни Negerep», – от маршала мирных лет и до доярок по мерзлой воде – пишут все, и не по своей специальности, а художественно. Но это не писатели. Ни один из этих кресел и корыт не написал книгу жизни, и это не литература, а конец».

Книга жизни Виктора Сосноры обеспечена жизнью букв. Она – буквальна. Не прячась в рядах окостеневших слов, буквы сосноровского алфавита идут в стихотворении «Несостоявшееся самоубийство» на крест. Новеллистически закрученная фабула этого строфического повествования много отчетливее тех текстов, что почитаются у Сосноры за прозу: плывущим на лодке овладевает предсмертное забытье, но поэтическая греза его спасает. Приветствуя «жизнесмерть», он выбирается к «смертожизни»:

Сколько веков в моей жизни нет и вздоха жизни,

сколько веков в моей смерти нет и шага на смерть…

Духовидческие озарения тематически схожей с этой вещью повести Сосноры «Башня» куда как загадочнее. А главное, говорят о ценностях внутреннего авторского бытия много изощреннее, чем в «Несостоявшемся самоубийстве». Говорят о том, на что преимущественно направлено воображение любого поэта сравнительно с любым прозаиком.

Что же касается поэтической интонации, метрики, ритма, то они в текстах Сосноры, имеющих строфическую графику, зачастую так далеко уклоняются от параметров стиха, рассматриваемых стиховедческой наукой, что легче искать и устанавливать в них не исследованную еще толком просодию прозаических жанров. Или же следует признать, что формальными признаками поэтического обладают и прозаические конструкции.

Стихи Сосноры давно уже слились с прозой, и пишет он вообще не стихи и не прозу, а книги. (Другое дело, что издавать их ему удается редко. И никогда – в естественной последовательности.) Его звукопись нуждается в резонирующих объемных пространствах: она человекоптичья.

По мнению Вл. Новикова, в стихах Сосноры господствует «гулко-тревожное ритмическое движение, не допускающее мелодической плавности» ¹. Так кричат птицы, добавим мы от себя. Даже соловьи.

В единой сосноровской Книге жизни первой главой были «Совы». В ней поэт разговаривает не с людьми, а с птицей, существом древнейшим и почтеннейшим. Новаторство Сосноры гиперархаистично, отбрасывает к долитературному, неведомому нам языку, к праязыку.

Праязык этот далек от обыденной внятности, это язык становления, намечающейся связи, известной единственно творцу. Изнутри его легче понять, чем снаружи. Поэтому, пишет Вл. Новиков, «лучшим комментарием к «непонятному» стихотворению здесь будет… другое стихотворение»².

В каждой книге Сосноры свой алфавитный порядок, букв одного стихотворения может оказаться недостаточно для постижения его смысла.

Книжный терем Сосноры – обитель духовидца. Духовидца, не утратившего детской впечатлительности, упоенно играющего своим даром. Мыслью-мышью растекается он по мировому древу и взмывает «шизым орлом под облакы». Как это происходит, хорошо видно по тем же «Совам»:

– Как ты думаешь, откуда произошло слово Мышь? – выпалила Мышь.

– Откуда? – вяло поинтересовалась Сова.

– От мыш-ления.

– Чепуха! – отрицательно захохотала Сова. —

Слово «Мышь» произошло от

вы-кормыш.

Вы-корм, Мышь!

Теперь, надеюсь, понятно, почему я начал с долитературной биографии. Виктор Соснора – вот кто «награжден каким-то вечным детством». Духовидец- эквилибрист, с младенчества он работает без сетки. Этим объясняется, почему образ сетей стал доминирующим теневым образом его поэтического бессознательного.

Если говорить об интимно значащих для Сосноры предтечах, то прежде всего мы высветим лик Григория Сковороды. «Мир ловил меня, но не поймал» – это изъявление философа поэт любит повторять как свое. Но и с русской мистической традицией поэт связывает себя едва ли не ребяческими узами. Вместо соловьевского «неподвижного солнца любви» он показывает нам детский, но грозный «кулак неизменного солнца»:

Не дари оживляющих влаг

или скоропалительных солнц, —

лишь родник,

да сентябрь,

да кулак неизменного солнца. И все.

Так кончаются «Совы», и кулак до поры до времени прячется в карман. Солнце у Сосноры, как у фокусника, в нем поместиться может.

В стихотворении «Бодлер» он назвал поэта «мистификатором солнца» вполне со знанием дела. Но больше это определение подходит не к Бодлеру, а к родимому русскому футуризму. Вызывает в памяти декларации Маяковского, заявлявшего, что электрическая молния в утюге ему любезнее молнии в небе. В чем, конечно, остроумия и дерзости больше, чем правды. Для Маяковского – тем более для Сосноры – интерес к мирозданию глубже интереса к человеческой цивилизации. Справедливо тут несколько иное: футуристического толка эгоцентризм Сосноре никак не чужд, и ему «гвоздь в сапоге» может показаться «кошмарней, чем фантазия у Гете».

Поэтическая работа состоит в увязывании несовместимого – такова философская аксиома поэтики Сосноры. Язык «несоответствий» он предпочтет языку «соответствий». Целостное у него можно лишь предполагать на гипотетическом витке спирали как завихренную в будущее, а сегодня распыленную, суть вещей (поэтому оно и является духовидческим). Это чистая философия: понимание есть уразумение связи противоположностей. Сохраняя детскую импульсивность восприятия, поэт занимается плетением «несоответствий» играя. Заигрываясь, он меняет «весельчака» на «висельчака» («Баллада Эдгара По») и обнаруживает, что как раз этот гость из петли – необходимый для сюжетной коллизии образ.

Мы подозреваем: и сам поэт не всегда растолкует, что пронеслось ураганом сквозь его строчки, сам заплутает в чуть тронутых рассветом потемках их смысла. Но такова его поэтическая задача: обнаружить то, чего мы не знаем, то, что в нас лишь теплится и что никем не явлено. «Поэма потеряна; я говорю повторима», – убеждает себя и нас Соснора. То есть, повторяя, мы не умножаем, а теряем. Здравому смыслу это противоречит, но не противоречит – поэтическому. Поэзия есть очищение бытия путем выметания из него здравого смысла. Орудие этой чистки – метафора, проще говоря – трюк, позволяющий рассматривать общее как частное, универсальное как единичное, примелькавшееся как неповторимое.

Взглянув на небо, мы видим в нем облака, Соснора – «снего-дубы». В женских объятиях находим то, что искали вчера, И позавчера… И лишь Соснора вопрошает: «Что ты меня обнимаешь, как ножницы, дева?» Мы счастливы, мы просыпаемся «райским утром», за окном тихая роскошь природы. Но вот он, эдем, по Сосноре (простой случай его духовидчества):

Раем оросило, солнечно и утро…

Во дворе осина, а на ней Иуда.

Это стихи. Но и его проза являет собой продолжение лирики, иными, более философическими средствами: «Что-то во мне человеческое, видно, конец недалек…» Это из прозаического по способу размещения на странице «рождественского раскраса» «Вид на дверь». Ну, как в этой сентенции не распознать оружие русской лирической меланхолии, дактилический трехстопник: «Что-то во мне человеческое, видно, конец недалек…»?  ³

Так что не лета, но сама поэзия склонила Виктора Соснору к свирепой прозе. Эта свирепость пугает, завораживает и влечет к себе так, как пугает, завораживает и влечет нежданно увиденный континент с неведомым зверьем. Все на нем для путешественника внове, но, не струсив и обжив эту землю, он удивится еще сильнее: уж не в Прибалтику ли его занесло?

1. Владимир Новиков, Диалог, М., 1986, с. 184.

   [↩]

2. Там же, с. 193.[↩]
3. Ср., например, у Георгия Иванова: «Мертвый проснется в могиле, / Черная давит доска…» Или взятое на эпиграф стихотворение Николая Асеева «Простоволосые ивы / Бросили руки в ручьи…». [↩]