Незаинтересованность собой. Александр Чудаков

…Ты не утонешь в этих грудах,

Просеешь с тщанием тома,

Отыщешь блестки в серых рудах,

Все нити сердца и ума.

Ты океан бурлящей мысли

В систему твердую сведешь

И жизнь отдашь — но все расчислишь

И пункты твердые найдешь.

А. Чудаков. Комментатор

Сборник памяти Александра Павловича Чудакова — одна из тех книг, которые обязательно должны быть изданы. Чаще всего заведомо некоммерческие, они тем не менее заполняют пустоту, вакуум, образующийся после ухода из жизни людей, которые сумели выйти за профессиональные рамки, и олицетворяют время, даже оставаясь неизвестными широкому читателю. Состав этих изданий, как правило, вполне понятен и традиционен: дневниковая, мемуарная или автобиографическая проза героя в них соседствует с воспоминаниями о нем друзей, коллег, учеников. Подобных книг никогда не бывает много (просто потому, что и фигур таких единицы), и поэтому они, даже будучи изданными весьма скромными тиражами в условиях крайне перенасыщенного рынка, неизменно попадают в фокус внимания профессионального и читательского сообществ. Среди изданных за последние годы вспоминаются «Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов (1940-2007)» (2010), сборник дневников, художественных произведений, документов и материалов следственного дела Ольги Берггольц «Ольга. Запретный дневник» (2010), чуть раньше — «Неизвестный В. Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости. Переписка» (2003).

В книгах этих, как следует уже из фразы in memoriam, ключевым является понятие памяти. Философ и социолог Морис Хальбвакс, ставя это понятие в центр интересов исследователя, писал о том, что память всегда является реконструкцией, она подвержена изменениям и трансформациям, которые все более прогрессируют со временем: «…наше сознание словно не может обращать внимание на прошлое, не деформируя его; поднимаясь на поверхность, наше воспоминание словно преобразуется, меняет облик, портится под действием интеллектуального света»¹. Несколько позднее об этом же говорил Ян Ассман: «Память занимается воссозданием. Прошлое не может сохраняться в ней как таковое. Оно постоянно реорганизуется сменяющимися контекстными рамками движущегося вперед настоящего»². Поэтому столь важны эти книги, издаваемые, как правило, сразу после ухода их героев из жизни (а если и спустя годы, то составляют их именно такие материалы), ибо они участвуют в формировании той самой «коллективной памяти» буквально по горячим следам, не давая возможности представленным в сборниках индивидуальным воспоминаниям ощутимо деформироваться, произвести — вольную или невольную — подмену понятий и фактов³.

Сборник памяти Александра Павловича Чудакова, составленный его современниками и соратниками Сергеем Бочаровым и Ириной Сурат при участии Мариэтты Чудаковой, со своей задачей более чем справляется: прямая речь героя и воспоминания, написанные сразу же после его ухода, рисуют целостный и живой образ, но притом уже отрефлектированный.

Чудаков в полной мере воплотил представление о человеке одновременно и Ренессанса, и Просвещения. Неутолимая страсть к познанию, аналитической работе, желание «дойти до самой сути» («ведь человек есть его ум» — Николай Кузанский) органично⁴ сочетались в нем с мощной деревенской традицией, вниманием и интересом к быту, жизненному устройству и обустройству («Назад, к природе!» — Жан-Жак Руссо). Ирина Сурат пишет об этом:

…он ставит лишайник и слово на одну шкалу познания — таково было его ценностное и целостное отношение к миру, подлинно гуманистическое отношение (курсив мой. — Т. С.), не в сегодняшнем ограниченном смысле, а в том смысле, в каком говорят о гуманистах Возрождения, например. И гуманитарной науке он, как мне кажется, возвращал ее гуманистический пафос, возвращал ее в жизнь, от которой она искусственно уводится усилиями целых филологических школ⁵.

В Чудакове удивительным образом сошлись самые разные стороны, качества, интересы. Работа над знаменитыми чеховскими и прочими научными трудами велась параллельно с собственноручным осушением болот и строительством забора на даче. Только подобный интерес к жизни вообще, к самым разным ее сферам и проявлениям, не ограниченный узкой специальной областью, мог породить замысел тотального комментария к «энциклопедии русской жизни» — «Евгению Онегину». Увы, планам этим не суждено было осуществиться, и коллеги А. Чудакова прекрасно осознают фатальность этого обстоятельства: едва ли кому другому сегодня по плечу подобная — поистине энциклопедическая — работа. Чудакову же присущ был подлинный и серьезный интерес к слову, языку. К «Евгению Онегину» необходим полный комментарий.

1. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Перевод с франц. и вступ. ст. С. Н. Зенкина. М.: Новое издательство, 2007. С. 56.[↩]
2. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Перевод с нем. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 43.[↩]
3. Тема памяти, запоминания, свидетельства исторических фактов занимала и самого А. Чудакова. В своем дневнике он пишет про работу над романом «Ложится мгла на старые ступени»: «Мне интересен в герое не ребенок, а тот, кто запомнил взрослую жизнь 50 лет назад, т. е. запомнил уже — историю» (Александр Павлович Чудаков: Сб. памяти / Сост. С. Г. Бочаров, И. З. Сурат, при участии М. О. Чудаковой. М.: Знак, 2013. С. 75). [↩]
4. И именно это наиболее ценно и поразительно: не искусственные попытки привить одно к другому, но естественное состояние.[↩]
5. Сурат И. Слово и мир Александра Чудакова // Александр Павлович Чудаков: Сб. памяти. С. 320[↩]