Неизвестная страница цензурной истории драмы «Дело» А. Сухово-Кобылина

«Письмо Ваше получил и прочел с особенным Удовольствием, преимущественно все то, что Вы говорите о Деле, которое и есть «тот самый, Он, Сын мой возлюбленный, о нем же благоволих»»¹: так начнет Сухово-Кобылин свое Слово о «Деле» – самой сокровенной, самой автобиографической пьесе – в пятом варианте письма к критику Ю. Беляеву, датированном 28 июля 1900 года. 19 февраля 1861 года Сухово-Кобылин закончил вторую часть своей трилогии – драму «Дело» (ее первую редакцию), В этот день он не без удовольствия записал в своем дневнике: «Встал в 5 часов. Стал писать или лучше переписывать в печать второй Акт. Пиэсса мне самому очень нравится – все уладилось и сложилось…» (ед. хр. 224, л. 32). Отлично осознавая взрывоопасность своей пьесы, где мишенью впервые в истории русской драматургии стали высшие сановные лица империи², Сухово-Кобылин придумывает и тщательно продумывает хитроумный, по его мнению, план, как провести вторую пьесу на сцену и в печать: сперва издать «Дело» небольшим тиражом за границей, а после, заручившись признанием публики и прессы, штурмовать отечественные цензурные бастионы. Первая часть этого плана была выполнена. 1 мая 1861 года пьеса была напечатана в Лейпциге тиражом 25 экземпляров – «для частного пользования». Это издание много лет считалось утерянным, хотя не где-то на позабытом чердаке, а в самом центре столицы – в отделе книжных фондов Московского Литературного музея – лежал экземпляр единственного вольного издания Сухово-Кобылина. Да еще с авторской подписью: «Моей дорогой Маме с моими слезами и моими поцелуями. Лейпциг. 1 Мая 1861» (запись на французском языке, перевод М. Моралевой). Книга, возможно, попала в Литературный музей из ценнейшего собрания Демьяна Бедного, рыскавшего по бесчисленным и плохо охраняемым завалам книг, захваченных чекистами у их законных владельцев. В мае 1861 года Сухово-Кобылин передает «Дело» в III Отделение, ведавшее тогда театральной цензурой, а лейпцигские экземпляры дарит своим друзьям, актерам («партизанам», как их именует драматург), влиятельным либеральным сановникам, ожидая от них поддержки. Начинается вольная жизнь неопубликованной в России пьесы: ее читают в Петербурге, в Москве, в провинции, в литературных салонах, в театрах, в драматических кружках, в редакциях газет и журналов. По словам князя В. Яшвиля, генерал-майора свиты, родственника драматурга, «ее все читают и кажется и в Импер[аторской] Фамилии» (ед. хр. 227, л. 18 об.). Тот же Яшвиль 26 мая пересказывает автору «следующие Петербургские суждения о Деле. – Эта вещь останется на века как Документ – Акт современного Состояния Судопроизводства. Как Горе от ума, как Митрофанушка, как Ревизор» (там же, л. 8). Но если устные высказывания о драме более чем восторженны, то печать либо хранит молчание о «Деле», либо отделывается глухими и невнятными откликами, из которых ровно ничего не поймешь, о чем же написана эта пьеса³. Вероятно, критики, догадавшись, как высоко метит Сухово-Кобылин, испугались прямо сказать об этом.

Только в самом конце декабря 1861 года III Отделение выносит первый приговор «Делу». Запись в дневнике Сухово-Кобылина 1 января 1862 года: «Дело запрещено и для Сцены и для Печати. Были журналы, которые могли бы об этом сказать слово – но и они ничего не сказали. Дело покуда кануло в воду» (ед. хр. 227, л. 42об.). В конце 1862 года Сухово-Кобылин добивается встречи с самим начальником III Отделения А. Потаповым. 13 декабря тот «обещает пиэссу в будущий Сезон пропустить» (там же, л. 98). Однако 25 июня 1863 года старший чиновник особых поручений III Отделения, цензор драматических сочинений И. Нордштрем «не просто запрещает Пиэссу – его Слова: Мы на себя поднять рук не можем! Здесь все осмеяно»; «Да кто же не поймет, что Это Министерство, Министр, его Товарищ – Правитель дел и т.д. Он заметил это с желчью. Дело мое потерянное. Я вышел разбитый. Пропало» (там же, л. 133об.). Что ж, согласитесь, по крайней мере, абсолютно откровенно. 29 июня Потапов сам приглашает к себе автора для задушевной беседы: «В настоящем виде пиэсса запрещена. – Он просит переделать следующее: Князя и Выс[окое] Лицо совершенно выбросить и все Сцены, в которых они участвуют, и оставить только Варравина и низших чиновных Лиц. – Я согласился – надо переделывать» (там же, л. 134об.). Но Сухово-Кобылин вовсе не собирался ни смириться с жандармским вето, ни тем более переписывать драму по официальным художественным рецептам, сводя весь ее пафос к дозволенному обличению чиновников не самого высокого ранга. Хотя писатель отлично понимает, что власти могут не только «Дело» преследовать, но и его самого привлечь к суду за крамольную пьесу. В октябре 1865 года, приехав в Петербург, Сухово-Кобылин узнает как будто обнадеживающую новость: театральной цензурой ведает уже не карательное III Отделение, а Комитет по делам печати. Но эта либеральная реформа никак не повлияла на судьбу гонимой пьесы. 3 декабря друг драматурга получает известие от С. Сушкова: «Сегодня (23 ноября) я удостоился иметь дружеский разговор с целым Цензурным] Управлением в присутствии самого Председателя. Все объявили, что нельзя дозволять представление Пиэссы даже при некотором смягчении разговоров, находя Характеры Лиц слишком преувеличенными, а самые происшествия неестественными» (ед. хр. 230, л. 51об.). Исчерпав все официальные возможности провести «Дело» сквозь цензурные редуты, Сухово-Кобылин обращается к своему старому знакомому по Московскому университету, ныне влиятельному политическому деятелю, редактору журнала «Русский Вестник» и газеты «Московские Ведомости» М. Каткову. Драматург описал свою беседу с ним так: 10 января 1866 года Катков «принял меня очень любезно, я с ним советовался, могу ли рискнуть напечатать пиэссу, и он просил прислать ее прочесть. – Я думаю, он будет просить ее для Журнала…» (там же, л. 68об.). 12 января Сухово-Кобылин отправляет пьесу Каткову и нетерпеливо ждет ответа. 17 января: «Посылал к Каткову – еще известий о пиэссе нет» (ед. хр. 230, л. 71). Не дождавшись ответа от редактора «Русского Вестника», СуховоКобылин осмеливается обратиться к самой императрице: он крепко запомнил, как ее вмешательство помогло ему в самый опасный момент следствия по делу об убийстве его гражданской жены Луизы СимонДеманш. 21 марта «отправил письмо к Императрице и Мою пиэссу чрез Сушкова. – Это моя последняя попытка хоть как-нибудь смириться с Россией – очень возможно, что Императрица отклонит от себя это Дело – и тогда все минуло – я в полном Разрыве с Россией» (там же, л. 83об.). Но через две недели прогремел каракозовский выстрел, и у Каткова, а тем паче у императрицы на первом месте оказались отнюдь не литературные заботы нашего героя. 16 апреля он записывает в дневнике: «Моя пиэсса кажется совсем забыта. – Она пропала» (там же, л. 96). Однако Катков помнит о «Деле». 12 июля Сухово-Кобылин снова у него: «Хорошая встреча <…> Пиэссу он печатать пока что не советует, хотя заранее показал ее Прокурору Ровинскому» (там же, л. 116). Катков не решился опубликовать пьесу в журнале, но посоветовал, дождавшись благоприятного момента, выпустить ее отдельной книгой. А чтобы помочь этой публикации, он заручился поддержкой прокурора Московской Судебной палаты – Дмитрия Александровича Ровинского – одного из самых просвещенных юристов того времени, энергичного противника всех видов телесного наказания, автора записки о введении суда присяжных. Наконец, 12 января 1867 года Катков полагает, что уже время пришло и «советует печатать теперь Дело» (ед. хр. 331, л. 57 об.). Сухово-Кобылин хочет «все три пиэссы напечатать Разом» (там же, л. 60), то есть объединить «Свадьбу Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина» в трилогию, которая позже будет названа «Картины прошедшего». 11 февраля 1868 года Сухово-Кобылин приходит в типографию Московского университета, принадлежавшую Каткову как издателю «Московских Ведомостей», «чтобы покончить дело о печатании Кречинского и Дела» (ед. хр. 232, л. 70об.). Печатание трилогии растянулось более чем на год, потому что Сухово-Кобылин все правил и правил «Смерть Тарелкина». Чуть ли не ежедневно его видят в типографии. Наборщики, измученные бесконечными вставками и переделками, запротестовали, объявив драматургу, печатавшему книгу за свой счет, «будто у них труд не вознаграждается. Я доказывал противное…» (ед. хр. 233, л. 40 об.). Только 18 марта 1869 года Сухово-Кобылин вносит последние «несколько прибавок к Тарелкину в 1-ю сцену и в Предпоследнюю 1-го Акта» (там же, л. 42 об.). В то время оригинальные сочинения объемом не менее десяти печатных листов, освобождались от предварительной цензуры, однако, вероятно, либо сам Катков, либо по его совету Сухово-Кобылин до выхода трилогии в свет показал ее влиятельным лицам из цензурного комитета, чтобы застраховаться от возможных неприятностей. Писатель с тревогой ждет вестей от ведомства, которое так упорно запрещало его пьесы. 26 марта 1869 года он с облегчением записывает в своем дневнике: «Из Цензуры Слухов нет. Стало Моя пиэсса Прошла» (там же, л. 44 об.). Подразумевается, очевидно, «Дело», за которое Сухово-Кобылин опасался пуще всего. Еще 13 марта драматург подводит итог своей многолетней борьбы за издание пьес: «Четвертого половина. Кончил переделку Финала Смерти Тарелкина и вздохнул. – Эта часть Моей Жизни совершена. Что будет далее» (там же, л. 40 об.). 1 апреля из типографии принесли два экземпляра «Картин прошедшего» – в красной и синей обложках. «Я целый день рассматривал велленевые Экземпляры. – Это истинная роскошь. Это дело хорошо прикончено. Хоть и поздно, да Хорошо» (там же, л. 46 об.). «Красный» экземпляр автор посылает редактору «Русского Вестника» и «Московских Ведомостей»: «Михаилу Никифоровичу Каткову в знак особенного уважения. А. Сухово-Кобылин. Москва. Апреля 1е»⁴, Для сдержанного на признания драматурга это едва ли не самая сердечная благодарность. Только благодаря энергии и связям Каткова трилогия была полностью издана в 1869 году, да еще – единственный случай в жизни Сухово-Кобылина! – почти без всякого цензурного вмешательства. «Картины прошедшего», напечатанные драматургом, – самый авторитетный источник для дальнейшей публикации всех пьес писателя. 13 апреля драматург покупает на Страстном бульваре 82-й номер «Московских Ведомостей», в котором на первой странице опубликовано большое рекламное объявление о «Картинах прошедшего». Однако пока Сухово-Кобылин радуется изданию, миновавшему все опасные рифы, московские цензоры пытаются хоть как-то взять реванш за ускользнувшую из их рук крамольную пьесу. Московский цензурный комитет 7 апреля бдительно сигнализирует Главному Управлению по делам печати, подчиненному Министерству внутренних дел: «В напечатанной без предварительной цензуры книге, под заглавием «Картины прошедшего», соч. Сухово-Кобылин, обратила на себя внимание Московского Цензурного Комитета драма под заглавием «Дело». В этой драме, не лишенной тенденциозности, выставляется довольно резко взяточничество в одном из высших судебных мест в С. Петербурге и набрасывается тень на все чиновничество вообще. Приняв на вид: 1) что выставленное в настоящей драме нарекание на чиновников вообще и на высших чиновных лиц какого-то судебного места в С. Петербурге в частности, относится, как следует предполагать, к судебным учреждениям прежнего состава, ныне признанным неудовлетворительным и потому отмененным; 2) что автором драмы если и наносится оскорбление каким-либо судебным местам или лицам, то на основании 5 ст[атьи] Высочайше утвержденного 12 Декабря мнения Государственного Совета о порядке судопроизводства по делам печати инициатива возбуждения судебного преследования в данном случае принадлежит самим оскорбленным и 3) что в драме нет вообще нападений на принцип власти Комитет признал книгу г. Сухово-Кобылина не подлежащею судебному преследованию, но по своим выходкам заслуживающею внимания Главного Управления по делам печати. О выше изложенном заключении своем по означенной книге Московский Цензурный Комитет имеет честь донести Главному Управлению по делам печати. Председательствующий И. Росков. Секретарь Н. Егоров»⁵. Насколько сбавлен тон, если сравнить записку с не столь давними грозными резолюциями III Отделения! Сухово-Кобылину вменяются в вину всего-навсего какие-то «выходки», да и то не ясно, против чего и кого. Однако ж именно об этих «выходках» московские цензоры и доносят своему петербургскому начальству. Логика беспроигрышная, чиновничья: завертится в столице дело против «Дела» – отлично, мы же первыми и сигнализировали; нет – ну и ладно, мы же только выразили свои сомнения, не более того. Забавен совет московских цензоров сановным лицам: если вы обиделись на пьесу, то сами и подавайте в суд на Сухово-Кобылина. Записка Московского цензурного комитета была получена в Главном Управлении по делам печати 11 апреля 1869 года. Резолюция на первой странице записки кого-то из петербургских начальников: «прошу доставить мне экземпляр этой книги». Прочитав текст пьесы, в Главном Управлении решили не поднимать шума из-за проскочившего все заслоны «Дела»: видимо, верно рассчитав, что цензурный, а тем паче судебный скандал лишь привлечет внимание общества к преследуемой драме. Сам Сухово-Кобылин, вероятно, так ничего и не узнал о записке Московского цензурного комитета. Во всяком случае, ни в его дневнике, ни в его письмах никакого упоминания об этой записке нет. г. Саратов

1. РГАЛИ Ф. 438. Оп. 1. Ед. хр. 256. Л. 9. В дальнейшем при ссылках на этот фонд указываются в тексте только единица хранения и лист. Сухово-Кобылин неточно цитирует Святое Евангелие от Марка: «И глас был с небес: Ты Сын Мой Возлюбленный, в – Котором Мое благоволение» (1, 11).[↩]
2. См.: Селезнев В. Министр или император? (О Весьма важном лице в «Деле» А. В. Сухово-Кобылина) // Русская литература. 1961. N 2. [↩]
3. См.: Общественные и литературные заметки // Иллюстрация. Всемирное обозрение. СПб. 1861. N 182 (17 августа); Русская Речь и Московский Вестник // 1861. N 70 (31 августа); [Панаев И. И.] Петербургская жизнь. Заметки Нового Поэта // Современник. 1861. N 8[↩]
4. 4 РГАЛИ. Ф. 262. Оп. 1. Ед. хр. 17. Л. 1.[↩]
5. ЦГИА. Ф. 776. Оп. 4. Ед. хр. 255. Л. 43 – 44.[↩]