Не надо упрощений…

Мне хотелось бы вернуться к мысли, уже высказанной сегодня, – к мысли об активности художественных поисков в романе Прибалтики. Точнее, я хотел бы коснуться проблемы идейно-астетического содержания и главных истоков этих поисков.

В одной из своих статей А. Бучис писал, что в литовской критике нет единого мнения о природе и значении расцветшего за последние годы психологического романа. Некоторые считают его результатом явного влияния Пруста, Джойса, Фолкнера и на этом основании протестуют против «мифа об имманентности литовского романа». По мнению других, здесь «модернистский «поток сознания» переплетается с традиционными элементами литовской прозы» (следовательно, добавлю в скобках, налицо, по мнению этих критиков, явная неорганичность художественного явления, эклектичность его природы). «Третьи же, – пишет А. Бучис, – снисходительно оценивают сегодняшнее состояние литовского романа, как не совсем новую, оригинальную, но все же «необходимую ступень в процессе литературного роста» («Дружба народов», 1969, N 2).

Зачисление «потока сознания» по «ведомству» модернистской поэтики, о которой говорит литовский критик, – факт достаточно распространенный. Для примера назову лишь работы такого исследователя литературы, как М. Кузнецов, который говорит именно о «модернистской школе «потока сознания» («Новый мир», 1963, N 8). Подобный подход к проблеме мне кажется неправомерным. Бессмысленно говорить о «потоке сознания» вообще, так как существует лишь «поток сознания» в творчестве того или иного писателя. Нет потока «чистого» сознания, есть поток определенного сознания. Забывать об этом – значит по существу становиться на путь формальной оценки художественного произведения. На самом же деле своеобразие идейно-эстетического постижения жизни, своеобразие художественного произведения во всей его содержательности еще не обнаруживается в выборе той или иной манеры повествования. Вернемся на минуту к произведению, о котором сегодня уже шла речь, о котором много писали и которое, несомненно, представляет собой роман «потока сознания». Я имею в виду «Каунасский роман» А. Беляускаса.

«Каунасский роман» – произведение драматической, напряженной и сложной тональности. В этом романе мы найдем алогичную стычку времен, когда прошлое властно врывается в настоящее, а настоящее завороженно тянется к прошлому; и контроверзу «расщепленного» самосознания героя, борьбу двух «я» героя; и хаотическое напластование, фрагментарность образов и ощущений, воспроизводящие состояние внутренней растерянности и взвинченности; и рассеянность, «внефокусность» воспоминаний, когда речь персонажей, образы, картины действительности сливаются в слабо расчлененный поток, когда все поступки и реакции героя затенены, «размыты» какой-то усталой отрешенностью, исполнены рефлексии. Мир «Каунасского романа» – это мир, открывшийся потрясенному в своих основах сознанию героя, сознанию, воспринимающему действительность в этот миг в известной мере однозначно, «монохромно», узко, строго «функционально» – в пределах жаждущего разрешения чувства.

Но, говоря, обо всех этих особенностях «Каунасского романа», которые дают формальное основание считать его романом «потока сознания», необходимо сделать существенный корректив: смысл книги – не констатация бессилия и разорванности человеческого сознания как такового. В противном случае мы могли бы говорить о модернистской позиции автора. Совершенно ясна социальная, земная обусловленность размышлений героя, направления его поисков. Конкретная, реальная человеческая драма, а за нею конкретные обстоятельства места и времени раскрываются на страницах романа.

Драма Сигитаса Селиса – драма человека, никогда, в сущности, не задумывавшегося над смыслом дел, которые он вершил, над смыслом слов, которые произносил. Он, бойкий и изрядно беспечный зав. кадрами горкома комсомола, считал, что имеет надежные и выверенные принципы. Но горделиво провозглашаемые принципы не помешали ему вечно забывать о существовании матери; оставаться слепым к отчаянному положению любившей его и как будто любимой им Геды, рвавшейся из затхлого и враждебного ей мира дяди – бывшего сметоновского министра Вебелюнаса; предать эту же Геду, когда она была репрессирована вместе с Вебелюнасом; стать мужем женщины, которую никогда не любил. Трусливо оправдывая свою неспособность противостоять обстоятельствам, Селис вопрошает: «Разве все зависит только от самого человека? От отдельно взятого индивидуума? От одного меня?» Потребовался ряд необратимых утрат, чтобы его пронзило горчайшее ощущение бесцельно и жалко прожитых лет, чтобы он осознал, почувствовал значение и ответственность «самого человека», «отдельно взятого индивидуума», чтобы в нем проснулся другой человек и вместе с тем вспыхнула вера в то, что еще не все потеряно, что впереди есть будущее.

Роман показывает пробуждение истинного самосознания человека, постижение им своей значимости.