На одной духовной широте

С. ПИСКУНОВА

НА ОДНОЙ ДУХОВНОЙ ШИРОТЕ

¹

У книги эссе и исследований В. Багно, созданных, по признанию самого автора, за «последние двадцать лет», удачное название: словосочетание «общая граница», с одной стороны, парадоксально заостряет знаковый смысл понятия «граница» – единственный в данном случае возможный, с другой – напоминает о глубинной общности исторических судеб и духовных предпочтений двух народов, обосновавшихся на противоположных окраинах Европы. Эта общность и является темой размышлений известного испаниста и компаративиста в открывающей книгу концептуальной главе «Пограничные культуры между Востоком и Западом (Россия и Испания)». Испания для России была и остается и крайним Западом Европы, и… ее Востоком, столь родным и притягательным… А также частью средиземноморского европейского Юга, лежащей где-то на широте Константинополя и противоположной европейскому Северу. Но и сама Испания, распятая между «готским», христианским, Севером иберийского полуострова и андалусийским, мусульманским, Югом с точки зрения ориентации в пространстве по оси Север-Юг по-своему схожа с Россией: В. Багно очень уместно и актуально вспоминает идею Д. Лихачева о «скандовизантийском» характере русского культурно-исторического пространства.

Перед Испанией, как и перед Россией, долгие века стоял четко сформулированный М. де Унамуно вопрос: «Европеизироваться или погибнуть?». «»Европа и мы», – вряд ли таким типичным для русских и испанцев вопросом могут задаться француз, немец или чех» (с. 8), – справедливо замечает В. Багно.

Конечно, интересы автора «…Общей границы» сосредоточены преимущественно в области истории обеих культур и литератур, рассматриваемых в широком диапазоне: от средневековой Испании и Древней Руси (см. главы «Русское люллианство как феномен культуры», «К вопросу о контаминации легенд об оскорблении черепа и о «бабьем насмешнике» (Миф о Дон Жуане и былины о Ваське Буслаеве и Алеше Поповиче)», «За Аристотелевыми вратами (Древнерусская и кастильская версии краткой редакции «Тайная Тайных»)») до середины XX века. Когда же ученый в своих размышлениях добирается до самой что ни на есть современности, как в работе «Образ испано-еврейской культуры в России XX века», то и здесь день сегодняшний оказывается тесно связанным с исторической далью.

В истории (особенно в посленаполеоновские времена) русские и испанцы постоянно стремились познать себя в глазах далекого и близкого Другого – об этом многие главы первого раздела «…Общей границы». Их названия говорят сами за себя: «»На другой духовной широте…» (Образ России в записках испанских путешественников)», «Образ Петербурга в Испании», «Испания русских писателей XX века». Читая эти работы, понимаешь, что такое истинная научная школа, в данном случае – школа учителя В. Багно академика М. Алексеева, памяти которого и посвящена книга. Скрупулезность и тщательность в подборе фактов, умение проследить «невидимые связи» между далеко отстоящими друг от друга явлениями, сопоставить – неожиданно, но и убедительно – казалось бы, совсем непохожие тексты – все эти качества, отличающие знаменитые «Очерки истории испано-русских литературных отношений XVI-XIX вв.» (1964) М. Алексеева, вполне унаследованы автором рецензируемого труда. Кажется, ничем уже и не дополнишь развертываемые В. Багно панорамы многообразных культурных контактов русских с Испанией и испанцев с Россией. Так что испытываешь поистине спортивно-состязательный задор, обнаружив, что в главе «Испания русских писателей XX века» имя Бальмонта мелькает только в цитате из очерка П. Перцова («молоденький Бальмонт»). Впрочем, Бальмонт является одним из главных «героев» глав «Испанская поэзия в русских переводах», «Пьеса Тирсо де Молины «Севильский обольститель, или Каменный гость» в переводе Бальмонта». В этих исследованиях и компенсируется отсутствие имени первого (по значимости) русского символиста-испаниста в списке русских путешественников начала XX века по землям Испании.

Характерно, что первая из названных выше глав включена в первый раздел «…Общей границы», а вторая – во второй, начало которого графически почти не обозначено. Думается, что в прекрасно подготовленном и внешне привлекательном издании, снабженном интереснейшими иллюстрациями, можно было бы отметить начало второго раздела более выразительно. Но границы, разделяющие разные главы и разделы книги В. Багно, также весьма условны. Одна глава плавно переходит в другую, фрагментами рецитируется в третьей, которая в следующей уточняется и конкретизируется. Из рецензии на книгу недавно безвременно скончавшегося главы Российской ассоциации испанистов, поэта и переводчика С. Гончаренко «Испанская поэзия в русских переводах» (1978) под пером В. Багно вырастает солидное исследование на обозначенную в названии книги С. Гончаренко тему. С включением теории вопроса, с включением важной мысли о том, что чужеземный текст органично живет в культуре-реципиенте, лишь отражаясь во многих переводах-зеркалах, а также с тщательнейшим анализом отдельных стихотворений, например, знаменитого анонимного «Сонета Святой Тересы» в переводе И. Козлова, испанских романсов в переводах В. Жуковского и П. Катенина, сонета Кальдерона в пяти русских переводах-зеркалах – К. Бальмонта, О. Румера, Б, Пастернака, П. Грушко и Б. Дубина.

Вообще, теория и практика художественного перевода (последняя знакома В. Багно не только как объект научного интереса – он сам нередко выступает в роли переводчика и испанской поэзии, и испанской прозы) – особая большая тема книги, которую автор не представил в отдельном разделе, по-видимому, потому, что так или иначе она присутствует почти во всех его работах. И все же две из них, посвященные русской школе перевода – обе связанные с русской судьбой «Дон Кихота», – заслуживают особого упоминания – это исследование «Жуковский – переводчик «Дон Кихота»» и эссе «»Покроют плечи нежные камлотом…» (Михаил Кузмин как переводчик «Дон Кихота»)».

Эссе примыкает к еще одному «циклу» глав, спонтанно складывающемуся внутри книга: «Испания и русский Серебряный век». Важность испанского контекста для понимания культуры русского символизма (что далеко не всегда очевидно для специалистов-русистов) вполне осознаешь, прочитав небольшое исследование В. Багно «Вячеслав Иванов и Сан Хуан де ла Крус» (на мой взгляд, одно из лучших в книге). В. Багно совершенно по-новому интерпретирует позднее стихотворение Вяч. Иванова «Todo nada», написанное (и этого до Багно – знатока испанской мистической литературы – никто не видел!) как своего рода «глосса» к одноименному стихотворению испанского мистика. Таким же откровением для читателя (как испаниста, так и русиста, хотя для каждого по-своему) станет работа В. Багно, посвященная восприятию в России «начала века» образа и творений наставницы Сан Хуана – Св. Тересы или Тересы де Хесус, вокруг творческой личности которой сгруппированы интереснейшие фигуры, как реальные (Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Николай Бердяев и Лев Карсавин…), так и «фантастические» (такие, как Черубина де Габриак, гетероним, созданный имевшей испанистскую подготовку Елизаветой Ивановной Дмитриевой-Васильевой²

и М. Волошиным). («Черубина» была и одним из гипотетических переводчиков прозаического текста «Дон Кихота», опубликованного в 1929 – 1932 годах в издательстве «Academia».)

Другой сквозной сюжет книги – миф о Дон Жуане, которому посвящены главы «Мифы о Дон Кихоте и Дон Жуане во взаимопоясняющей перспективе», «»Каменный гость» Пушкина как перекресток древнейших легенд и мифов», «К понятию «донжуановская ситуация»: образ Ставрогина», а также уже упоминавшиеся работы «К вопросу 6 контаминации легенд об оскорблении черепа и о «бабьем насмешнике»…» и «Пьеса Тирсо де Молины… в переводе Бальмонта».

В. Багно – далеко не первый из критиков, решившихся на сопоставление Дон Кихота и дона Хуана (как это имя звучит в родной для героя Испании). Но если испанские критики сравнивали образы двух литературных персонажей, то В. Багно сопоставляет два мифа, сложившихся в читательском (писатели – те же читатели) восприятии на основе творений Сервантеса и Тирсо де Молины. Правда, сам он, четко различая образ Дон Кихота, героя романа Сервантеса, и миф о Дон Кихоте, по отношению к герою Тирсо не так последователен. Во всяком случае, его характеристика дона Хуана Тенорио – героя «Севильского озорника» Тирсо де Молины – включает откровенно романтическую интерпретацию образа «озорника», а точнее, «охальника», у Тирсо, на мой взгляд, отсутствующую: «Подобно Дон Кихоту, – пишет В. Багно, – Севильский Насмешник Тирсо предстает перед читателем как личность. Подобно ему, он – этическая личность (правда, со знаком минус), личность, способная на самостоятельное решение, поступок, способная бросить вызов общепринятым этическим нормам. Отсюда – неразрешимость противоречия, неизбежность расплаты и закономерная двойственность читательского отношения, почти невозможная в предшествующей литературе и фольклорной традиции. Неразрешимость трагического конфликта обусловлена прежде всего тем, что восхищение героем-бунтарем, отметающим традиционные табу, отвергающим нормы средневековой морали, сочетается с осуждением человека, бросающего вызов морали как таковой, многовековому нравственному опыту человечества» (с. 145).

Я привела столь обширную цитату, так как в ней запечатлена двойственность отношения автора книги (ученого, но не поэта, которому просто нужно быть противоречивым!) к дону Хуану Тенорио, в чьем образе В. Багно справедливо видит отправную точку становления мифа о Дон Жуане. Под обаяние этого мифа В. Багно и попадает. Двойственность³

предлагаемой трактовки образа героя пьесы Тирсо проявляется и в излишней, как мне представляется, акцентированности в нем личностного начала, и в не совсем для меня понятном противопоставлении «норм средневековой морали» (то есть христианских этических норм) и «морали как таковой» (?). И что такое «этическая личность»»со знаком минус»? Ведь тирсовский дон Хуан, пользуясь своим социальным положением, своей кастовой неуязвимостью для человеческого суда (никаких женщин он в себя не влюбляет, но всех – изобретательно обманывает), откровенно попирает человеческое достоинство всех, с кем сводит его судьба: и женщин, и стариков, и живых, и мертвых. А не видящий личности в другом, сам личностью быть не может.

Преимущественно в неоромантическом ракурсе (что вполне закономерно, учитывая предлагаемую символизмом трактовку сюжета о Дон Жуане, которым-де движет вечная «жажда любви») дон Хуан фигурирует в главе о бальмонтовском переводе пьесы Тирсо. Но – вот парадокс! – именно в главе, посвященной этому переводу, автор «…Общей границы» вдруг освобождается от магии донжуановского мифа, делая саморазоблачительное признание: «Все мы, вольно или невольно, воспринимаем образ Дон Жуана сквозь призму пушкинской интерпретации. Бальмонт не был в этом смысле исключением. В «Каменном госте» Пушкина перед нами впервые за всю историю бытования образа Севильского Насмешника в мировой культуре предстает не привычный искатель приключений, который проходит по жизни, «со всех цветов сбирая аромат» (именно так! и никакой «этической личности» или романтического бунтаря, бросающего обществу вызов, под его личиной не просматривается! Здесь и далее подчеркнуто мной. – С. П.), но человек, одаренный талантом поэзии и любви. Когда Бальмонт в эссе «Тип Дон-Жуана в мировой литературе» утверждает, что жажда любви, а в действительности влюбчивость, пусть даже и «высшая», выдает натуру Дон Жуана, он сам выдает желаемое за действительное. Магия пушкинской, а затем и собственной интерпретации заставляет Бальмонта заявить, что Севильский Насмешник Тирсо де Молины «влюбляется» в Исабелу…» (с. 420). К процитированным словам нельзя, как принято говорить, полностью не присоединиться.

Но если герой пьесы Тирсо не ведает любви, а знает лишь неутолимый сексуальный голод, не отделимый от комплекса горделивого кастового самоутверждения, то откуда же в Дон Жуане позднейших времен появилась трагическая двойственность? Она, как показывает В. Багно в исследовании источников «Каменного гостя», осложнила образ барочного «похабника», «злого шутника»⁴

только в романтическую эпоху (здесь хорошо было бы и байроновского Дон Жуана вспомнить!), обогатившись под пером Пушкина фаустовской темой. «Встреча Дон Жуана и Фауста в эпоху романтизма в одном сюжете – это вторая по значимости для развития мифа встреча после пересечения, контаминации двух легенд в замысле Тирсо» (с. 238), – прозорливо утверждает В. Багно, подтверждая свое наблюдение анализом изменений, произошедших в образе дона Хуана при превращении в Дон Гуана, – таких, как возникшая у героя «тайная верность прошлому, способность к возвратам» (с. 239). Точка встречи двух образов обозначена также безукоризненно – отказ от донжуановского принципа у пушкинского героя связан с его «готовностью остановить мгновение, прервать порочный круг, бесконечную череду все новых увлечений» (с. 239).

Миф о Дон Жуане в книге просвечен во всех направлениях – не только к романтическому будущему, но и к древнейшему прошлому. Здесь В. Багно опирается и на классические исследования Р. Менендеса Пидаля, и на не очень-то известную в России книгу Р. Шульца «Пушкин и Книдский миф», вышедшую в Мюнхене в 1985 году, в которой сюжет «маленькой трагедии» Пушкина связан с древнейшими языческими преданиями о мстящей статуе. Единственное, чего мне во всестороннем исследовании источников донжуановского мифа недостает, так это объяснения (столь же точного, как в случае с подключением к анализу «Каменного гостя» фаустовской темы), на каком же основании соединились под пером Тирсо легенда об оскорблении черепа и рассказы о распутном дворянине. Почему оскорбитель мертвецов обязательно и оскорбитель женщин (повторюсь: именно оскорбитель, а не соблазнитель!)?⁵

Последний удар по романтическому мифу о Дон Жуане В. Багно – вовсе, вероятно, такой цели перед собой не ставивший, – наносит в небольшой работе о донжуановском начале в образе Ставрогина. Характерно, что, начав с все тех же рассуждений о противоречивости образа Дон Жуана, подкрепленных цитатой из труда академика Н. Балашова, В. Багно затем точно формулирует суть дела: «Миф о Дон Жуане – миф, рожденный христианской цивилизацией. Достоевский дал второе дыхание его глубинной сути, а не поверхностной эротической интриге» (с. 332). Восстановив, добавила бы я, истинный смысл образа Севильского Насмешника, созданного монахом-мерседарием Габриэлем Тельесом в Испании в начале XVII столетия (предположительно в 1613 – 1616 годах).

Впрочем, мой полемический пыл (естественный, когда речь идет об оскорбителе всех женщин!) свидетельствует в первую очередь о том, что, чем содержательнее работа, тем больше хочется читателю подключиться к творческой активности ее создателя.

Эссе о Ставрогине – по обозначенному выше принципу перетекания образов и мотивов из главы в главу – соединяется с еще двумя исследованиями: «К источникам поэмы «Великий инквизитор»» и «Достоевский и писатели Испании». Последнее, в свой черед, построено по тому же принципу, что и глава «Гоголь и испанские писатели»: первая часть главы посвящена влиянию испанского источника – и в том, и в другом случае «Дон Кихота» – на русского прозаика, вторая – рецепции произведений русского автора в Испании. Для филологов-русистов особый интерес, естественно, представляет проблема трансформации сервантесовских образов и повествовательных форм в русском романе.

Обращаясь к творчеству Достоевского – специально к роману «Идиот», но не только к нему⁶

, – В. Багно опирается не столько на законченный текст романа, сколько на этапы воплощения много раз менявшегося замысла писателя, отразившиеся в его записных книжках. Вывод, к которому приходит ученый, – о том, что органичное сочетание в образе Мышкина черт героя Сервантеса и образа Христа не случайно, так как обусловлено аналогичной структурой образа Дон Кихота, в котором сосуществуют Дон Кихот и Алонсо Кихано Добрый, карнавальный ряженый и безумствующий «Христа ради», – мог бы существенно помочь примирению двух контраверсных подходов к оценке героя Достоевского, сложившихся в современной критике.

Конечно, некоторые наблюдения В. Багно хотелось бы оспорить или дополнить: так, сервантесовской функциональной параллелью образа Лебедева мне видится не Санчо Панса (по крайней мере, не только он), но бакалавр Самсон Карраско (впрочем, самого Карраско роднит с Санчо общий архетипический предшественник – трикстер⁷

): Санчо обманывает Дон Кихота в простоте душевной (он – комический простец), а Лебедев манипулирует Мышкиным (как и Самсон Дон Кихотом – персонажем Второй части) с высоты своей немалой, но какой-то маргинальной, неакадемической, учености. А вот параллелью Радомскому мне, напротив, представляется не Самсон, а дон Диего де Миранда… Но применительно к обоим романам, где почти все персонажи связаны отношением двойничества (включая и двойничество антагонистическое), возможны интерпретации, не только друг с другом спорящие, но и друг друга дополняющие.

Вероятно, наибольшие проблемы при сближении русской и испанской культур возникают у любого компаративиста при обращении к творчеству Кальдерона, столь популярного у западных романтиков и столь долго и мучительно укореняющемуся на русской почве⁸

. В главе «Пушкин и Кальдерон» сделана попытка доказать, что Пушкин не только имел сведения об испанском драматурге из «вторых рук» (сочинений Сисмонди и А. Шлегеля, отзывов П. Катенина, П. Киреевского и других современников), но и читал самые прославленные его пьесы… В каких-то случаях (сравнение «Сцены из Фауста» с эпизодом из «Мага-чудодея») В. Багно приводит убедительные доводы в защиту своего тезиса, в других, как мне представляется, нет (возможное влияние пьесы Лопе «Великий князь Московский» на «Бориса Годунова»)… Ясно лишь, что Пушкин прекрасно чувствовал место Кальдерона – и испанской литературы в целом – в европейской традиции и умело апеллировал к ним в полемике с французоцентристской парадигмой развития европейской цивилизации.

Большинство исследований (хотя далеко не все) из вошедших в книгу «Россия и Испания: общая граница», уже известны российским (и испанским) ученым, так как печатались в виде статей, звучали в виде докладов. Но лишь собранные вместе (а во многом и существенно переработанные), они дают адекватное представление о многообразии научных интересов В. Багно и о его подлинно кихотическом «хитроумии» (оно же изобретательность!), позволяющем отыскивать новые темы и новые ракурсы в неплохо изученной области русско-испанских и испано-русских литературных контактов. Главное же состоит в том, что сам автор «…Общей границы» находится на одной духовной широте с ее героями, как вымышленными, так и реальными

1. Багно В. Е. Россия и Испания: общая граница. СПб.: Наука, 2006. 477 с.[↩]
2.  Одно из частных мелких замечаний: в статье о Михаиле Кузмине как переводчике «Дон Кихота» Черубина фигурирует как Васильева, а в статье о Святой Тересе – как Дмитриева; но не всякий читатель (а рецензируемая книга написана так живо, что у нее будут читатели не только из академической среды) объединит Васильеву и Дмитриеву (девичья фамилия поэтессы) в одно лицо.[↩]
3. Она выражается и в не всегда оговариваемом варьировании русского перевода названия пьесы: и Севильский Насмешник («…»женский насмешник» – наилучший, наиболее точный и одновременно буквальный… перевод слова «burlador», вынесенного в заглавие пьесы» (с. 157), – справедливо замечено в статье о доне Хуане и героях русского былинного эпоса), и Севильский Обольститель (что, на мой взгляд, к герою Тирсо никак не относится!).[↩]
4. Именно в роли таких «burladores» выступает во Второй части «Дон Кихота» герцогская челядь, встречающая Рыцаря издевательским ритуалом омовения бороды (самой сакральной детали облика мужчины в восточной – а значит, и в испанской – традиции).[↩]
5. Не служит ли основанием для слияния двух образов – оскорбителя могил и оскорбителя женщин – присущее архаическому сознанию отождествление могилы и женского лона, превратившееся для драматурга века Барокко в метафорическую сюжетную связь?[↩]
6. Очень перспективной мне видится намеченная В. Багно тема «Дон Кихот и роман «Подросток»».[↩]
7. Каковой никак не может рассматриваться как прообраз Дон Кихота![↩]
8. См. недавно вышедший библиографический указатель «Педро Кальдерон де ла Барка», подготовленный В. Гинько (М.: Рудомино, 2006), в котором тщательнейшим образом зафиксировано «присутствие» Кальдерона в русской культуре на протяжении трех столетий,начиная с 1709 года и заканчивая 2000-м.[↩]