Н. Н. С м и р н о в а. Фрагмент и незавершаемое произведение: замысел, чтение. М.: Канон-Плюс, 2023. 288 с.

Книга Н. Смирновой посвящена сложной и до сих пор мало исследованной междисциплинарной теме — незавершаемым произведениям и фрагменту как особой форме существования текста, особенному статусу принципиально незавершаемого произведения в русской литературе в конце XIX — первой четверти XX века. Очевидно, что на замысел книги оказал влияние и учитель Смирновой Н. Гей: известно, что свою дважды, с промежутком почти в 10 лет, изданную книгу, роман «Хронотавр и Солнце: роман-реквием» (2018), автор переписывал 18 раз, создавая незавершаемое произведение.

Монография состоит из предисловия, в котором обосновывается постановка проблемы и дается ее историография, пяти глав, заключения и списка литературы. Обратим внимание на внутренний сюжет книги: пять пронумерованных глав составляют его основу, первая — о фрагментах, посвященных Льву Шестову, Николаю Федорову, Василию Розанову, Виктору Шкловскому и Михаилу Гершензону. От постановки проблемы автор движется к последней главе под названием «Незавершаемое деланье вещи», с аллюзией на «веселые вещи» формалистов, оставляя открытым, незавершенным финал и самой своей книги о незавершаемом.

Уже в предисловии «Незавершаемость и фрагментарность. К постановке проблемы» сформулирована основная идея книги: показать влияние «внутренних течений идей», которые «могут переворачивать мышление эпохи, когда приходит их время» (с. 5). Традиционно, если не сказать — шаблонно, в истории литературы незавершаемое произведение воспринимается как неотъемлемая часть поэтики романтизма — Sehnsucht, как вечное томление по недостижимому идеалу («нечто» и «туманна даль» Владимира Ленского). Однако, как показывает Смирнова, в динамике историко-литературного процесса незавершенное (и незавершаемое сознательно) произведение не только приобретает самостоятельные жанровые черты, но и наполняется новым философским содержанием. И здесь автор книги довольно успешно решает поставленную задачу: перевести произведения, созданные на языке ушедших культур, на язык культуры современной, прояснить для нас понимание творческими личностями прошлых эпох «мышления истории» (А. Михайлов) как фундамента языка культуры, мышления, которое они сами не всегда ясно понимали. Жаль, что термин Михайлова (особенности восприятия исторического времени и восприятия человека в культуре этой эпохи) не взят в кавычки в названии главы книги Смирновой, хотя работы самого Михайлова в этой главе цитируются.

Жанровая и смысловая трансформация фрагмента и незавершаемого произведения представлена в монографии на основе значительного корпуса философских и художественных текстов, позволяющих проанализировать возникновение и становление концепции незавершенности и сознательной незавершаемости как творческой установки художника. Со страниц книги звучат голоса Шестова, Гершензона, Федорова, Розанова, Шкловского и многих других — полифония как один из способов «непрямого говорения» (Л. Гоготишвили). Смирнова занимается изучением творчества Гершензона, которому посвящена более ранняя монография исследовательницы [Cмирнова 2018], и Шестова, поэтому логично, что в ее книге, как и в докторской диссертации («Незавершаемое произведение как теоретико-литературная проблема», 2020) именно эти два философа и культуролога (А. Хрусталева называет Гершензона «культуртрегером») занимают центральное место.

Интересна установленная автором монографии связь между философской идеей незавершенности, фрагментом как новым, переосмысленным в ХХ веке литературным жанром, и принципом «медленного чтения» как сотворчества писателя и читателя. Вокруг этого принципа, или метода, в особенности в связи с общей рецепцией творчества Гершензона в 1920–1930-е, шли напряженные споры с участием литературных критиков и академических ученых — Абрама Лежнева, Александра Воронского, Бориса Томашевского и других. Естественно, что монография не должна быть библиографическим справочником, но жаль, что Смирнова не упоминает книгу А. Лежнева «Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования» (1937), в которой он критикует метод Гершензона с марксистских позиций и указывает на недостатки формалистского подхода к этому же методу в книге Б. Томашевского «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения» (1925). Важным, на наш взгляд, было бы упомянуть и А. Воронского, который, несмотря на диаметрально противоположные общественно-политические взгляды, не только посвятил «Переписке из двух углов» Гершензона и Вяч. Иванова одну из своих статей («Из современных настроений (По поводу одного спора)», 1921), но и развивал идеи об особом видении поэта («Искусство видеть мир», 1928) и роли подсознательного и интуиции в художественном творчестве.

Главная идея монографии заключается в создании постоянно изменяющейся подвижной картины живого литературного пространства, «подспудных движений в литературном процессе» (с. 5) и, что самое главное, диалога писателей и их текстов в «большом времени» (М. Бахтин), в их совместном, в духе «одной поэмы» Федорова, создании «открытого произведения» (У. Эко). Действительно, согласимся со Смирновой, каждая эпоха говорит известные вещи, но на своем языке (так, например, «искренность» Аполлона Григорьева прошла долгий путь в ХХ веке от искренности перевальцев до статьи В. Померанцева и «новой искренности» Д. Пригова). Перечитывая вместе с автором монографии художественные, историко-литературные и философские тексты первой трети ХХ века, мы вступаем в противостояние с формирующимся каноном эпохи, становимся своеобразными соавторами возникающего гипертекста фрагментов и незавершаемых произведений. Эта переходная историко-литературная эпоха характеризуется, кроме глобально-катастрофических изменений в общественно-политической жизни России, также и особой, исключительной подвижностью, текучестью всех элементов историко-литературного процесса, что нашло выражение и в общей языковой стихии, «языковой смуте» (М. Панов) после Октябрьского переворота 1917 года, и в языке ключевых текстов тех лет — романов «Голый год» Бориса Пильняка и «Россия, кровью умытая» Артема Веселого.

Историко-литературный процесс первой трети ХХ века, особенно после 1917 года, традиционно предстает в теоретических исследованиях и в академических учебниках как огосударствление литературы, как наделение ее несвойственными внеэстетическими функциями, как трагическое разделение литературы, как формирование особого феномена — советский писатель. Важно, что книга Смирновой еще раз показывает нам, что литература развивается не только по «столбовой дороге», что существовало не только сопротивление литературы «подземной» литературе «белодневной» (Н. Огарев), но и что внутри самого творческого процесса возникало сопротивление «внележащей идеологии» и формирующемуся канону, при этом «целые пласты культуры, хрестоматийно известные, в определенные исторические периоды вновь начинают перечитываться, пересматриваться, перевоссоздаваться…» (с. 213).

Описывая эпоху, для общей характеристики которой В. Эйдинова в свое время подобрала удачный эпитет — «осколочность бытия», автор монографии справедливо указывает на этот важный принцип представлений о распавшемся мире, об особенном статусе принципиально незавершаемого произведения в русской литературе в конце XIX — первой четверти XX века. Смирнова, к сожалению, обращает внимание только на эту особенность художественного мышления тех лет (очевидно, сказывается своеобразная, но вполне понятная завороженность героями своей книги), в то время как Ю. Тынянов, также один из героев ее книги, призывал изучать литературу как систему. Для научной полноты возможным было бы упомянуть и попытки Воронского, перевальцев и близких им авторов создать синтетический культурный идеал эпохи. Это же замечание можно отнести и к разговору о книге Шестова об И. Тургеневе (в частности, его речи 1860 года «Гамлет и Дон-Кихот»), а также о дальнейшей рецепции этих образов: А. Скабичевский, чья творческая судьба в современной истории русской литературной критики печальнее, чем судьба А. Григорьева, упоминаемого в книге Смирновой, не только ввел понятия «гамлетства» и «донкихотства», но и связывал преобладание того или иного типа с характером эпохи. Очевидно, что в разговоре о значимом для Гершензона образе Дон Кихота эти мысли Скабичевского могли бы дополнить общую картину историко-литературного процесса тех лет.

Безусловно, «память жанра» — фрагмент и незавершаемое произведение — определенным образом ведет автора за собой, словно обязывая продолжать свои исследования, расширив их до конца ХХ — начала ХХI века, привлекая «промежуточную литературу» — «Записи» Л. Гинзбург, «Минимы» Л. Пинского, возможно, «уклейки» П. Улитина как очередную в русской литературе попытку высказать невысказываемое и многое другое. Своеобразная метапроза Улитина — «называние неназванного и неназываемого» (З. Зиник) — остановилась в одном шаге от современного гипертекста, будучи естественным образом незавершенной.

Вполне возможно, что в поле зрения исследователей произведений в эпоху Веб 2.0 попадут и фанфики, и пушкинский гипертекст от текстов самого поэта, многочисленных воспоминаний о нем, статей и работ литературных критиков, художественно-биографических текстов, анекдотов псевдо-Хармс, сериалов и фильмов альтернативной истории («Пушкин. Лермонтов. Дуэль») до проекта «Пушкин на карантине» и книги «Код Онегина»; все это, возможно, служит примером незавершаемого произведения — но уже в медийном формате.

Книга Смирновой о фрагменте и незавершаемом произведении — первый серьезный шаг в этом направлении, и одно из важных достижений автора — систематизация представлений о сущности этих изучаемых явлений литературы, что позволяет дать более точное определение феномену фрагмента и незавершаемого произведения, а значительный корпус привлеченных персоналий и разножанровых текстов, погруженность в эпоху, оригинальность и нешаблонность оценок и выводов создают надежную теоретическую базу для дальнейших исследований.