«Мысль чувствующая»

В. С. Баевский, История русской поэзии 1730 – 1980. Компендиум, М., 1994, 296 с.

Книга известного историка литературы и стиховеда В. Баевского «История русской поэзии 1730 – 1980» представляет собой учебное пособие, как бы контурную карту русской поэзии за два с половиной века ее существования. Предпринята попытка представить историю русской поэзии в настоящем ее виде, вне идеологической тенденции; описать реальный, а не фальсифицированный литературный процесс. Попытка эта, надо сразу сказать, удалась, несмотря на трудность задачи: слишком долго наука о литературе развивалась однобоко, под давлением.

Разумеется, и ученые, и поэты решают для себя вопрос целостной картины; без следов такого решения исследования в области литературы несут печать узости и непреднамеренного искажения, а поэзия хромает на все четыре ноги. И с тем и с другим приходится постоянно сталкиваться. Не говорю уж о том, что многие поколения советских школьников никогда не слышали на уроках имена великих поэтов нашего столетия.

И вот возникла наконец возможность профессионального свободного разговора на эту тему. Впервые, например, прозвучала идея самодостаточности поэзии. Баевский показал, как поэзия классицизма была «служанкой государства», как затем «сперва очень робко, еще у Сумарокова, потом смелее на переломе от XVIII к XIX вв. формировалась мысль о поэзии как личном деле частного человека», как Пушкин «с предельной силой и ясностью многократно выразил убеждение в том, что поэзия не зависит ни от государства, ни от общества, что у нее нет задач вне ее самой» (с. 112).

Давно пора было включить в учебники имена Анненского, Кузмина, Ходасевича, так же как вынести за пределы рассмотрения некоторых назначенных в поэты деятелей советской литературы. В учебнике Баевского не просто заполнены «белые пятна» (или, придерживаясь приведенной аналогии, очерчены контуры этих «пятен»), в нем прослеживаются причинно-следственные изменения, которыми характеризуется литературный процесс.

Книга состоит из трех разделов. Как сказано в предисловии, «прослежены три доминанты исторического процесса и их смена. В XVIII в. доминирует в поэтическом сознании иерархия жанров, в XIX в. – стилевое мышление, в XX в. доминирует борьба поэтических школ» (с. 8).

Может быть, следовало сказать несколько иначе: иерархия жанров тесно связана со стилевым мышлением; в сущности, это одно и то же; именно строгим разграничением стилей жанровая система и осуществлялась. Жанровые рамки расшатывались и разрушались путем смешения стилей.

Одни каноны сменялись другими, и те поэты, имена которых представляют для нас поэзию и ее историю, заслужили славу великих именно тем, что нарушали канон. Л. В. Щерба заметил, что художественный эффект связан с обоснованными, как он выразился, отступлениями от стилистической нормы. Не только от стилистической, от всяких норм. «Большие поэты умели сочетать узнаваемое с неожиданным. Эпигонам это было не по силам», – писала Л. Я. Гинзбург¹.»Темы, мотивы, образы, стиховые формы автоматизировались под пером эпигонов» (В. Баевский, с. 133).

Можно сказать, что история поэзии – это история возникновения форм, установок, тенденций, правил, питающих литературный фон, и – нарушений, осуществляемых сильными дарованиями. Поэзия жива именно нарушениями. Но без правил их бы не могло быть.

Поэтому естественно, что автор придает большое значение литературным школам, обществам, направлениям, литературной полемике и уделяет особое внимание формированию первых стиховедческих представлений и поэтических традиций. Из 280 страниц книги 55 посвящено начальному периоду развития. Тредиаковский, первый теоретик стиха и поэт-реформатор, не успев утвердить свою реформу 1735 года, уже через четыре года приобретает оппонента и соперника в лице Ломоносова: в 1739 году была обнародована Хотинская ода и «Письмо о правилах российского стихотворства».

Разногласия между Ломоносовым и Тредиаковским положили начало старшей и младшей линии стихотворства, как это показывает В. Баевский. Провозглашая эстетическое равноправие всех метров и отдавая предпочтение ямбу, Ломоносов открыл «старшую линию»: «Почти все лучшее в поэзии было написано ямбом, хореем, дактилем, амфибрахием, анапестом, дольником. От Тредиаковского пошла младшая линия, в большой степени ориентированная на народный стих» (с. 19).

Каждый раздел книги содержит главы, носящие имена крупнейших поэтов рассматриваемого периода. Кроме того – творчеству поэтов, так или иначе влиявших на литературный процесс, посвящены отдельные страницы или абзацы. Есть неизбежная неровность в написании глав, а главное – досадная диспропорция материала. Например, Мандельштаму – поэту, совершившему поистине революционные открытия, – отданы полторы страницы текста. О Кузмине, влиявшем не только на своих современников, но также и на поэтов «петербургской линии» второй половины XX века, сказано обидно мало. Самая большая несправедливость совершилась по отношению к Заболоцкому, который просто-напросто оказался выведенным за пределы истории русской поэзии, его имя лишь один раз упомянуто в списке обэриутов!

Это произошло оттого, что автор был нацелен на теоретическую основу истории поэзии: «Не факты сами по себе, а их соотношение находится в центре внимания. Отобраны те факты, которые поясняют закономерности…» (с. 8). Понятный и почтенный крен в сторону теории, к общим явлениям литературного процесса, где как бы на равных сосуществуют два Пушкина – дядя и племянник, – объясняет недоразумения. Однако граница между историей поэзии и поэзией как живым явлением современности все-таки должна быть проведена хотя бы негласно; хотелось бы ее почувствовать. В конечном счете свою историю пишет сама поэзия в том смысле, что исследователь призван регистрировать не столько общие явления, сколько отдельные, с пониманием того, что объяснений требует не фон, а то, что на нем выделяется, хотя сами объяснения нуждаются, конечно, в рассмотрении фона.

Менее всего, пожалуй, повезло XIX веку. Отметив содержательные, насыщенные интересными и разнообразными подробностями главы о Жуковском и Пушкине, нельзя не посетовать на скудость сведений о Баратынском, Батюшкове и Вяземском.

В очерке «Пушкин» вызывает сомнения версия причины его гибели. Вслед за Владимиром Соловьевым В. Баевский считает, что Пушкин «не сумел смирить своего бурного темперамента, который заставлял его нарушать Христовы заповеди» (с. 114). В. Баевский утверждает: «В конечном счете это его и погубило» (с. 115).

Да, существует подсказанный религией выход из конфликтных

ситуаций. Но речь идет не просто о человеке – о поэте, который, как сказано, «вечности заложник, у времени в плену». В плену общественных установлений, понятий, человеческих отношений. Добровольно сняв с себя путы этого плена, поэт отказался бы таким образом от творчества. Напрасно спрашивать: «Почему он не уехал в деревню, «в обитель дальнюю трудов и чистых нег»?» Литература – занятие светское. Увы, ближайшие друзья – Жуковский, Карамзины – Пушкина не понимали. Но нам присоединяться к заблуждениям стопятидесятилетней давности, наверное, не стоит.

Несогласие вызывает глава о Тютчеве. «Самые пессимистичные поэты рядом с Тютчевым представляются бодрыми оптимистами» (с. 129); «Восприятие Тютчева точнее всего назвать апокалиптическим…» (с. 129); «Любовь в этом мире – проклятие», – считает у Баевского Тютчев (с. 131).

Возможно, я не права, но думаю, что не апокалиптическое сознание стоит за строкой: «Лицом к лицу пред пропастию темной», – а воображение, пытающееся обнять темный, непознанный мир природы и представить место человека, «мыслящего тростника», в этом мире.

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных…

«Когда» – говорит поэт. Он воображает этот мир, а не констатирует его пришествие.

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Это тоже – «мысль чувствующая», как сказал о Тютчеве Аксаков², а не утверждение реальной ситуации. Тональность представлений адекватна их существу. Человеческое бытие таинственно, вселенная бесконечна, человек одинок в борьбе с природой, «на самого себя покинут он». Так и есть. Что делать? И нет оснований утверждать, что, по понятиям Тютчева, «гибла вселенная, распадалось время, уничтожалось пространство» (с. 129).

И тютчевская любовь, мне кажется, не была для него проклятьем хотя бы потому, что он так в ней нуждался всю жизнь. Конечно, он писал не о счастливой любви (многие ли писали о счастливой?), но сколько в этих его стихах нежности, сколько косвенных свидетельств пережитого счастья!

В какой-то момент, как будто испугавшись того, что выходит из-под его пера, но не смывая написанных строк, В. Баевский спохватывается: «Теперь необходима очень важная оговорка. Тютчев – могучий лирик, его стихотворения создавались не как рационалистические философские конструкции, а как вдохновенные импровизации. Поэтому искать постоянного взаимнооднозначного соответствия определенных временных и пространственных понятий и понятий философских или политических у Тютчева невозможно» (с. 130).

Так что самому автору как бы ясно, что этого делать не следует.

1. Лидия Гинзбург,О лирике, изд. 2-е, дополненное, Л., 1974, с. 47.[↩]
2. К. С. Аксаков, И. С. Аксаков, Литературная критика, М., 1981, с. 344.[↩]