Мужество поэзии

Все его творчество было повернуто к будущему, обращено к нам – «товарищам потомкам». Через головы «поэтических рвачей и выжиг» он протягивал нам – из рук в руки – «все сто томов своих партийных книжек». И бережно принимая это бесценное наследство, с уважением ощупывая «железки строк» и «отточенные пики» рифм, мы снова и снова убеждаемся в действенности и современности поэтического оружия Маяковского. Поэт-трибун, боец и революционер и сегодня в наших боевых рядах. Время воплотило самую сокровенную его мечту: поэзия его для нас не отдохновение «после служебных тягот», она нужна нам в повседневной жизни и борьбе.

Маяковский – явление огромное, гигантское, выходящее из ряда вон, во многом сохраняющее для нас значение образца и идеала, яркий пример предельно искреннего, не знающего компромиссов и скидок, бескорыстного служения делу строительства коммунизма. Живший интересами не собственного «домка» или даже «домкома», избравший своим местожительством всю землю, на которой он чувствовал себя хозяином, мастером, творцом, он ощущал жизнь, бытие «как деяние», а поэзию – как одно из важнейших средств революционного преобразования мира. Воздействие на действительность, «получение ответа» от самой жизни было для Маяковского и обязательным условием, и критерием подлинной поэзии. Образно сказал об этой особенности его В. Шкловский: «Владимир Владимирович считал, что если писать о Камчатке, то самым лучшим бы оказалось такое стихотворение, после которого на завтра не было бы билетов на Камчатку» ¹.

Жизнь – мастерская гения, – говорил поэт о Ленине. Такой же мастерской была жизнь и для него самого. Это ощущение – исток многих черт своеобразия его как поэта и как личности; отсюда – страстная заинтересованность во всем вокруг творящемся, не допускающая невмешательства или равнодушия, личное восприятие явлений большого общественного характера, боевая принципиальность и смелость в решении идейных споров. Безразличие было чувством, немыслимым в душевном строе Маяковского. Только игнорируя это самое внутреннее, исходное в Маяковском, можно утверждать, как это делают некоторые буржуазные интерпретаторы его творчества, что стремление поэта поставить свою поэзию на службу новому обществу было для него глубоко трагическим, что, совершая этот шаг, Маяковский наступал «на горло собственной песне», тушил искры лирического пламени своей поэзии, оказывался в условиях, невозможных для жизни истинного искусства, и т. д.

Революционное мировоззрение не погубило, а спасло Маяковского. И отдав свой талант революции, поэт не «снизил» свое творчество, а поднял его на высшую ступень, – ту, на которую может подняться только искусство, обладающее цельностью и глубиной мировосприятия, единством взгляда на мир, способное воссоздать целостную картину жизни. Великая поэзия без этого не существует.

Созданное Маяковским – не собрание стихотворений и поэм, а единое произведение, цельное в своей концепции мира, в идейно-художественном осмыслении того богатства и разнообразия жизненных проявлений, которое оно в себя вобрало. И большое и малое, и общественное и личное пронизано у него внутренним единством, согрето огнем взволнованного лирического чувства.

Неверно и то, что, как подчас уверяют за рубежом, социалистический реализм толкнул Маяковского к схеме, догме, упрощенности, лишил его тонкости в изображении душевных переживаний, психологических глубин, понимания сложности человеческих взаимоотношений. Нужно очень поверхностно, «цитатно» знать поэта, чтобы верить подобным измышлениям.

Поэзия Маяковского, как творчество всякого истинного поэта, насыщена напряженной духовной жизнью, объемна и неисчерпаема. Чем больше мы вникаем в нее, тем больше открывается перед нами новых, неожиданных глубин. О нем написано множество книг и статей – среди них немало умных и интересных. И все-таки мы в долгу перед поэтом, – в долгу гораздо более неоплатном, чем сам он был, как ему казалось, перед всем, о чем не успел написать. И сегодня нам еще рано складывать руки, еще много нужно сделать, чтобы возможно точнее воссоздать сложный, объемный, индивидуально-неповторимый поэтический облик.

В этих заметках хотелось бы очертить своеобразие внутреннего мира поэзии Маяковского, его лирического героя, в сфере «вечных тем»: любви, природы, творчества, – и таких, тоже «вечных», переживаний человеческих, как грусть, печаль и т. д. Лирический герой Маяковского – человек-творец, активный преобразователь мира, и в этом плане несет много неповторимо-своеобразного, истинно Маяковского.

* * *

Поэзия Маяковского от первой до последней строки устремлена к идеалу разумного человека. Эта устремленность накладывает яркий отпечаток на мир его художественных образов, всегда как бы пропущенных сквозь призму авторской оценки, всегда заостренных в положительном или отрицательном смысле. Сфера чувств и эмоций в поэзии Маяковского широка и многогранна, но, внимательный ко всему, Маяковский не позволяет своему читателю «любить любое».

Вот характерный пример.

Юрий Олеша в своей книге «Ни дня без строчки» рассказывает о восторге, который испытал он, наблюдая в кинохронике бой быков: «Я чувствовал в эти несколько мгновений, пока колыхался передо мной этот темный, тяжело дышащий кадр с быком и матадором, приведенными в движение тайные и очень мощные силы души. Я был и женщиной, влюбленной в матадора, и наоборот, как раз больше всего презирал в эту минуту женщин, и все время у меня стучало сердце, и я готов был кричать вместе с этим древним цирком.

Ну и ответил бы мне на это Маяковский, который, видя бой быков, жалел, что к рогам быка не прикреплен пулемет, который стрелял бы по зрителям» ².

Олеша имеет в виду следующее место из заграничных очерков Маяковского, где описывается бой быков – «живодерня», по определению поэта:

«…Когда быку в шею втыкают первые копья, когда пикадоры обрывают быкам бока, и бык становится постепенно красным, когда его взбешенные рога врезаются в лошадьи животы, и лошади пикадоров секунду носятся с вывалившимися кишками, – тогда зловещая радость аудитории доходит до кипения. Я видел человека, который спрыгнул со своего места, выхватил тряпку тореадора и стал взвивать ее перед бычьим носом.

Я испытал высшую радость: бык сумел воткнуть рог между человечьими ребрами, мстя за товарищей-быков…

Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце. Только по бешеному грохоту толпы я понял, что дело сделано… Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять.

Почему нужно жалеть такое человечество?» (7, 279 – 280) ³.

Дело не в том, чтобы, приведя эти цитаты, отдать предпочтение одному писателю перед другим. Хотя Маяковским руководят, без сомнения, более высокие человеческие чувства, однако изображение таких человеческих эмоций, как страсть, азарт, тем более сопряженных с восхищением силой, ловкостью и смелостью, всегда было притягательным для поэзии. Этот частный пример важен как своего рода ключ к пониманию своеобразия «внутреннего мира» поэзии Маяковского.

Стихия, азарт, страсть, если они противостоят разуму, если не облагорожены высокой целью, не только не поэтизируются Маяковским, но представляют собой мишень, которую он не устает разить. Он резко критикует писателей, классиков и современных, за традиционную в искусстве поэтизацию вина.

Обнимай

бутылки,

поэтика!

Вторьте

пробкам,

театр и музыка! –

издевается он.

Сам любивший игру в карты и бывший первоклассным игроком в бильярд, он и эту страсть, страсть игры, поэтически разоблачает:

 

 

Эх,

перевесть

эту страсть

хотя б –

на паровое отопление!

 

Досадуя на то, что сильные чувства пропадают, не претворившись во что-либо полезное, он, чуть-чуть подшучивая над собственным рационализмом, «вносит предложение»: «Пускай Курой на турбины течет и жадность, и страсть, и азарт!»

В этой шутке, выраженной с демонстративной публицистической прямолинейностью, без снисхождения не только к слабостям человеческим, но и к подсознательному, иррациональному началу в мире человеческих переживаний, – очень много выстраданного и важного для Маяковского. Более того, в ней можно ощутить своеобразную «формулу», к которой сводится очень многое, сложное и трудное, в творчестве поэта. Но к этому придется еще вернуться.

Самой дорогой, заветной мечтой поэта было представление о будущем как о «едином человечьем общежитье», о разумном содружестве людей-единомышленников. Коммунизм не был для Маяковского только политическим идеалом. Он был для него той единственной подлинно человеческой основой, без которой не существовало для него ни красоты, ни счастья, ни любви:

…Я ж

с небес поэзии

бросаюсь в коммунизм,

потому что

нет мне

без него любви.

Мечта о разумном, истинно человеческом устройстве общества естественно сочеталась в поэзии Маяковского с мечтой о разумном человеке, разумном и в общении с другими людьми, и в собственном поведении, человеке, умеющем управлять собой, совладать со стихией своего внутреннего мира. Строки о том, что без коммунизма для поэта нет любви, имеют, кроме очевидного широкого смысла, и более частный, относящийся к любви как к одному из стихийных чувств, «О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей!» – писал поэт XIX века, который с особой остротой и болезненностью отмечал иррациональные и роковые, неподвластные разуму силы человеческой души. Соединение любви и коммунизма в едином образе у Маяковского – это поиски гармонии в сложной сфере чувств, мечта о победе сознательного, светлого, разумного над иррациональным и мучительным, мечта о новом человеке коммунистического склада.

Поэма «Про это» недаром завершается крахом любви для поэта в настоящем и верой его в то, что свою любовь он найдет только в прекрасном «человечьем общежитье» будущего. Здесь художественно «реализована» мысль о том, что без коммунизма нет для поэта любви.

Сам Маяковский иногда склонен был преувеличивать свой рационализм, чтобы отчетливее показать идеальную цель своих стремлений, – так поступил он, например, в «Клопе», когда, изображая общество будущего, намеренно сгустил и дистиллировал атмосферу разумности, не побоявшись даже некоторого шаржирования. Но такова была художественная задача в комедии. В существе же своем рационализм у Маяковского никогда не был сухим, узким и – главное – облегченным, каким он мог бы быть у человека холодного, никогда не испытавшего могучей силы страсти. Для Маяковского тоже существует опрокидывающая разум стихия чувств, когда, выражаясь словами другого замечательного поэта, «хаос опять выползает на свет, как во времена ископаемых». Ему ведома первобытная «косность», о которой говорит Пастернак:

И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю, не подымаюсь с ней?

Но как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

 

Пастернак далее прибавляет:

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

 

В последнем Маяковский не был согласен с Пастернаком. В его творчестве – «высшей страсти отданы места», и «вакансию поэта» он видел там, где особенно ощутима необходимость поисков гармонии, необходимость борьбы с «косностью». Эта борьба, потребовавшая от поэта колоссального напряжения всех сил, особенно отчетливо проявилась в поэме «Про это».

Начало поэмы рисует лирического героя во власти душевного хаоса:

…из древнейшей древности,

где самку клыком добывали люди еще,

ползло

из шнура –

скребущейся ревности

времен троглодитских тогдашнее чудище…

Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!

Пойди – эту правильность с Эрфуртской

сверь!

Сквозь первое горе

бессмысленный,

ярый,

мозг поборов, проскребается зверь.

 

В этих не менее сильных строках много сходства с образами Пастернака, можно провести отчетливые параллели. Овладевшая всем существом лирического героя Маяковского стихия ревности, которую он сам с ужасом воспринимает как чудище троглодитских времен, образно перекликается с хаосом у Пастернака, выползающим на свет «как во времена ископаемых». А циркуляры ВЦИК и Эрфуртская программа, как символы безупречно правильного и рационального, оказывающегося бессильным перед неуправляемой стихией чувств, выполняют ту же художественную функцию, что у Пастернака – «пятилетка», не могущая воздействовать на «косность» в грудной клетке поэта.

Но есть и существенная разница в смысле этих образов. Пастернак обращается «к временам ископаемых», чтобы подчеркнуть древность, исконность, первобытную силу стихийных человеческих чувств. Здесь нет осуждающих интонаций. Он только взором поэта исследует загадочные глубины хаоса. Иное у Маяковского. Для него «древнейшая древность» нужна, чтобы подчеркнуть в стихийно вспыхнувшем чувстве ревности звериное начало, нечто, низводящее человека до зверя: «бессмысленный, ярый, мозг поборов, проскребается зверь». Так возникает в «Про это» образ «медведя» – человека, стихией неуправляемых чувств отброшенного назад, к зверю. Это отнюдь не комический, напротив, это в высшей степени трагический образ смертельно раненного, с рогатиной в сердце, воющего от невыносимой боли зверя.

Но не в натуре Маяковского поставить здесь точку, смириться с «хаосом». Все душевные силы лирического героя поэмы напрягаются в стремлении освободиться от власти слепого и разрушительного начала в собственной душе, обрести гармонию и свет. В конце поэмы, в строке: «так хотел бы разрыдаться я, медведь-коммунист» – слово-образ «медведь» переосмысливается и просветляется тесным союзом со словом «коммунист». В этой выразительной и емкой образной «формуле» соединены два полярных начала – стихия и разум, – то, что владеет героем и к чему он устремлен. Нетрудно увидеть, что здесь воплощена все та же не дающая покоя поэту мысль о коммунизме, без которого нет для него любви.

Поиски гармонии были трудными и мучительными и увенчались успехом не в поэме «Про это», а позднее; но, может быть, потому с такой покоряющей силой зазвучало то, что было наконец обретено, что было оно выстраданным, лично добытым.

Как мы помним, Маяковский в шутку говорил о том, что хорошо бы найти страстям человеческим разумное применение – хотя бы заставить вращать турбины, – чтоб не пропадали зря заряды энергии. Шутка оказалась вещей по крайней мере для одной из страстей – любви. Спасение для поэта открылось в залежах творчества и вдохновения, таящихся в подземных глубинах этой страсти:

Нам

любовь

не рай да кущи,

нам

любовь

гудит про то,

что опять

в работу пущен

сердца

выстывший мотор.

 

Знаменитые строки о творческой силе любви («Любить – это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику…» и т. д.) были воистину огромным художественным открытием Маяковского. В них вольно и широко раскрылся его талант, торжествуя свою победу над «хаосом» и «косностью». Эта победа не обеднила его творчество, наоборот. Как бы освобожденный от силы, унижавшей его, он весь раскрылся навстречу новой, помирившей сердце и ум эмоции. Недаром «Письмо товарищу Кострову…» есть вместе с тем и страстный гимн вдохновению, которое здесь не только воспевается и прославляется, но обретает зримые формы, слепит глаза своим сиянием:

…когда

докипело это,

из зева

до звезд

взвивается слово

золоторожденной кометой.

1. »Октябрь», 1962, N 7, стр. 201. [↩]
2. Юрий Олеша, Ни дня без стройки, «Советская Россия», М. 1965, стр. 176 – 177.[↩]
3. Здесь и далее цитаты даются по Полн. собр. соч. В. Маяковского в 13-тн томах, Гослитиздат, М. 1955 – 1961. Курсив в стихах мой. – Ф. П.[↩]