«Мировая литература» как проблема и вызов

Исследование выполнено по гранту Российского научного фонда (РНФ), проект № 17-78-30029.

В ходе развития любой научной дисциплины неизбежно возвращение к истокам – к самому объекту изучения, который постоянно по мере его понимания и разработки переформулируется – или, если воспользоваться очередным англицизмом, проблематизируется. В отличие от многих словечек, долженствующих обеспечивать атмосферу напряженно современной научной мысли, этот термин кажется мотивированным и точным, приглашающим увидеть, казалось бы, известное в свете новых вопросов и проблем. Именно это и происходит сейчас с понятием «мировая литература».

Было бы странно, если бы не происходило. В момент, когда проблематизируется смысл и перекраивается реальность мировой истории, ход перемен не может не отразиться на производном явлении – мировой литературе, в котором исторические вызовы откликаются необходимостью реструктурировать само понятие.

Так или иначе к своему объекту компаративистика возвращалась всегда. Сетовали на его иллюзорность: разве кто-либо в состоянии выучить все языки или прочесть даже основные памятники всех мировых культур? Спорили о словах, подыскивая для них разные объекты: всеобщая и мировая…

Еще проще и наивнее решался вопрос в советском сравнительном литературоведении, где пытались внести терминологическое различие в разный перевод изначально немецкого понятия, введенного Гёте, –Weltliteratur. В переводе Е. Рудневой [Эккерман 1934] Гёте говорил о литературе «мировой». В новом переводе Н. Ман [Эккерман 1986], учитывая меняющиеся оттенки русского словоупотребления, –о «всемирной». Именно так названа статья о предмете в дополнительном, девятом, томе Краткой литературной энциклопедии (1978). Ее автор И. Неупокоева начинает с того, что «мировая» и «всемирная» выступают как синонимы, но сразу же усматривает «некоторое различие смыслового оттенка»: «всемирная литература подчеркивает прежде всего единство рассматриваемого многосложного целого», в то время как «терминологический вариант «мировая литература» используется в более конкретном контексте, указывающем на широкое значение тех или иных литературных процессов…». Например: «мировые образы», «мировая известность»… [Неупокоева 1978: 201]

Этот спор о тонкостях словоупотребления сегодня выглядит архаичным наукообразием, поскольку разговор идет о самой всемирности в век глобализации, о сущности составляющих это понятие и о характере их связи: язык – культура – нация – территория. Здесь в каждом моменте –проблема и вызов:

Именно в этом и заключается суть: мировая литература – это не объект, а проблема, которая требует нового литературоведческого метода [Моретти 2016: 80].

Этим противопоставлением (фраза широко расцитирована) Франко Моретти имеет в виду, что «мировая литература» более не воспринимается как данный объект кабинетного размышления. Это – вызов для научной мысли, повод для научной революции (по Т. Куну). В широком плане – вызов, который сегодня остро ощущается как мировая политическая и гуманитарная проблема. В узко научном значении – вызов для сравнительного литературоведения, в рамках которого постоянно происходит колебание интереса от вопроса о методе: «What is comparative literature?» – к вопросу о предмете исследования: «What is world literature?» Впрочем, эти два вопроса нераздельны, и меняющийся объект незамедлительно требует поправки в подходе к его изучению.

При всем разнообразии оттенков в определении мировой литературы все они могут быть отнесены к двум типам, согласно избранному принципу оценки, –пространственный или динамический. Пространственный принцип может применяться как буквально, так и метафорически.

В первом случае речь идет о географии мировой литературы. Желание раздвинуть ее рамки за пределы Европы по сути дела и руководило побуждением к всемирности. Поздний Гёте был устремлен не в эллинский, а в восточный мир, сопрягая части света в «Западно-восточном диване». А автор первой книги на английском языке, в название которой вынесено словосочетании «Comparative literature» (1886), Х. М. Поснет (англичанин, преподающий латынь в Новой Зеландии, – как будто нужно было отправиться на край мира, чтобы увидеть его целиком), завершил свой труд главой «Мировая литература в Индии и Китае». В самом же тексте затронуты и другие культурные области, включая Россию.

Стремление расширять границы и горизонты никогда не спасало мировую литературу от подозрения/обвинения в европоцентризме. Идея была европейской, и требование к компаративисту выучить хотя бы один-два экзотических языка дела не меняло, так как начальное знание грамматики и нескольких сотен слов слабо приближало к постижению литературы. Теперь надежду возлагают на носителей языков, среди которых, впрочем, также нет равенства, поскольку некоторые из них – языки культур более древних, чем европейские, а другие принадлежат дописьменным народам.

Равны ли они по своему культурному (не говоря уже о литературе) статусу? Сама идея культуры в качестве основания всемирности была провозглашена И. Г. Гердером как условие равенства, закрепленного метафорой Великой Цепи Существ, возрожденной в век Разума: «...одна цепь культуры соединяет своей кривой и все время отклоняющейся в сторону линией» все нации ([Гердер 1977: 441]; курсив автора). Однако равноправие культурных пространств, декларируемое в качестве (политкорректной) идеи, остается утопическим предположением. Реальность мировой литературы подразделяется на зоны. Иерархичность (противопоказанная принципу культуры) неизменно вызывает протест, но утверждается вновь и вновь. В традиции французской компаративистики эту мысль обновила Паскаль Казанова: есть провинция и есть столица «мировой республики литературы», «фабрика славы» – Париж: «Парижское посвящение – это средство, необходимое для авторов подчиненных литературных пространств» [Казанова 2003: 147].

Делаются попытки более тактично – в духе социологии всемирности – подойти к миросистеме Weltliteratur, как (вслед И. Валлерстайну) предложил Ф. Моретти, сводя все мировое разнообразие к трем вариантам пространства: «ядра, периферии и полупериферии» [Моретти 2016: 180].

Таковы аспекты проблемы мировой литературы, взятой в географическом пространстве. Они ретранслируются в пространстве собственно литературном: что подразумевать под мировой литературой – все множество опубликованных текстов, или только те из них, что пересекают границы и переводятся на другие языки, или это некий канон мировой классики? Ответы варьируются в своей утверждающей части, но чаще всего с отрицанием канона, как это делает Дэвид Дэмрош, сразу же переходя к смене принципа в определении мировой литературы – от пространственного к динамическому:

Я утверждаю, что мировая литература – это не некий бесконечный необъятный канон, а скорее способ распространения (mode of circulation) и чтения текстов… [Damrosch 2003: 5]

И спустя несколько страниц в той же главе почти дословно: «…не установленный канон, а способ чтения (mode of reading)…» [Damrosch 2003: 11].

Идея справедливая и декларативно не новая. Ей вторят даже справочные издания в статьях о comparative literature: «…изучение литературы разных народов на разных языках, сосредоточенное на исследовании и анализе их взаимоотношений, взаимных влияний и их природе…» [Hofman 1980: 94]. Слово «взаимоотношения» (relationships) стоит первым.

И в отечественных справочниках «всемирная литература» трактуется как «сложная динамическая система (макросистема») [Неупокоева 1978: 206]. С теоретической установкой, как видим, и в 1960–1970-х годах было все в порядке. Оставалось самое трудное – научиться, как сказано в американском словаре, «исследовать и анализировать» эту самую динамику. Компаративная практика, хотя и обширная, была менее удачной. Даже если и желанный (что было далеко не всегда) союз между компаративистикой как собиранием фактов и компаративным прочтением текстов носил в лучшем случае индивидуальный и редкий характер. Ощущалась необходимость в том, что Эрл Майнер [Miner 1990] вынес в название своей книги – «компаративная поэтика» («Comparative Poetics: An Intercultural Essay on Theories of Literature»). Актуальная и удачная идея была заявлена в неудачный момент, когда сама поэтика стала неактуальной ввиду поворота гуманитарного исследования в сторону, которая также обозначена в названии книги, – intercultural.