«Мир спасется подвигом духа». Беседа о войне и современности

«МИР СПАСЕТСЯ ПОДВИГОМ ДУХА».
БЕСЕДА О ВОЙНЕ И СОВРЕМЕННОСТИ

 

Алесь (Александр) Михайлович Адамович – автор двух альбомов-справочников о замечательных белорусских писателях: «Слово об Иване Мележе» (1984) и «Василь Быков» (1986). Адамович писал о Мележе тогда, когда Иван Павлович уже ничем не мог ему помочь в работе. Поэтому наряду с собственными мыслями о жизни и творчестве И. Мележа Адамович широко пользовался высказываниями о нем известных, близких и Мележу, и автору альбома людей: сестры и жены Мележа, писателей Василя Витки, Веры Полторан, Янки Брыля, Василя Быкова, Нила Гилевича, Алены Василевич, Олева Йыги.

Работу над альбомом о Быкове Алесь Михайлович начал встречами с Василем Владимировичем. Эти встречи-беседы записывались на магнитофон. Все кассеты позже были подписаны рукой Адамовича: «В. Быков. Биография (или автобиография)». Две кассеты помечены датами: 6 и 12 марта 1985 года. Всего состоялось три встречи, первая в квартире Быковых и две у нас. Они обычно происходили во второй половине дня.

Я не была участницей этих бесед. Если Саша просил, подавала им чай. Отвечала на телефонные звонки. Короче, не мешала, вела себя как мышь под веником. Порой из кабинета слышался смех, разговоры на другие темы. Фужером вина они закончили свой трехдневный труд.

Алесь Михайлович попросил меня перенести текст беседы на бумагу. Это была и очень интересная, и одновременно трудная задача. Я не владею стенографией, да и машинистка я неважная. Но старалась сделать работу как можно точнее, как можно лучше. Много раз прослушивала текст, уточняла. Не позволила себе поправить ни одного слова. Записывала так, как слышала, со всеми особенностями разговора. Я знала, что текст будет редактировать Алесь Михайлович, а может, и Василь Владимирович.

В изданном позднее альбоме Алесь Михайлович кое-что использовал, процитировал. Но значительная часть записей так и осталась необработанной, неопубликованной. Алесь Михайлович обычно пользовался помощью стенографисток, машинисток, но здесь он к ним не обратился. Возможно, на то у него были причины. И до последнего времени о диалоге (если так можно сказать) никто не знал. Он хранился в архиве Александра Михайловича. Текст я передала Василю Владимировичу Быкову в день его рождения вместе с цветами – тогда, когда уже не стало Алеся Михайловича.

Прошло время, и ко мне обратился главный редактор журнала «Неман», чтобы я передала текст для публикации. Я ответила: «Только с согласия Быкова». А Василь Владимирович сказал: «Пусть полежит».

И вот новая просьба, на этот раз из редакции журнала «Полымя». Главный редактор С. Законников сказал моей дочери Наталье, что Василь Владимирович согласился на публикацию. Она и передала Сергею Ивановичу запись беседы, или, как назвал ее Алесь Михайлович, автобиографии.

А теперь я хочу обратиться к самому Василю Владимировичу Быкову. Большое спасибо Вам за то, что согласились на публикацию. У Вас, а также, надеюсь, и у Алеся Михайловича, очень, очень много преданных читателей и настоящих друзей. Им будет интересно прочитать новые, неизвестные прежде страницы о Вас и Вашей такой непростой жизни. Живите долго-долго.

(Это предисловие В. Адамович впервые было опубликовано в журнале «Полымя» в N 5 – 6 за 2001 год.)

Алесь Адамович. Расскажи, пожалуйста, о своем детстве, о семье.

Василь Быков. Думаешь, это очень приятно – вспоминать? Приятно вспоминать хорошее. Я уже говорил как-то: Твардовский не любил вспоминать свою юность.

– Твардовский не любил вспоминать юность, а ты – детство. В этом случае, ты редкий человек.

– Ну, знаешь, такое было детство… Что же ты хочешь? Такое было время…

– С какого времени ты помнишь себя? С какой минуты?

– Помню я себя лет с пяти. Мои самые первые впечатления о мире связаны с озером. Озеро было недалеко, правда, на чужом поле.

– Что значит – на чужом поле?

– Не на территории нашей деревенской общины.

– Как она называлась?

– Деревня называлась Бычки.

– А район Ушачский?

– Ушачский… Нужно было пройти свое поле, потом поле. соседней деревни. На землях соседей и находилось это озеро. У меня был друг Володя Головач, старше меня на четыре года. Случилось так, что сверстницами моими были в основном девчата, а все мальчишки оказались старше года на три-четыре. С ними я и дружил. Они в то время знали жизнь лучше, чем я. И вот однажды Володя Головач говорит: «Пойдем на озеро». Мне, конечно, было очень интересно, это же далеко, может, километра полтора.

– Да, можно увидеть целый мир.

– Для пятилетнего и в самом деле целый мир. Причем все самовольно. И вот мы пошли. Нужно пройти поле, затем овраг, подняться на гору, а с нее открывался вид на озеро. Озеро лесное, лежит внизу, тот берег тоже крутой, гористый, поросший ельником, и дубы там, а на этом берегу – ровнолесье. Перед озером небольшой лужок на покатом косогоре, затем отмель. И вот я увидел это чудо. Наверно, и погода была хорошая, тихо. Висит лесной берег вниз головой – ели, дубы… Поэтому самое поэтическое, самое романтическое, самое первое восприятие мира – и не только в детстве – шло от этого озера. Там все интересно. Купались, рыбу, раков ловили. Тогда они еще были. Когда немного подрос, помню, ходил ночью со смоляком. Смоляк зажжешь…

– А они выползают.

– Выползают, страшновато было. Засунешь руку в подмытое корневище, а он за палец… Тащишь его. Немного дальше, на болотистом берегу, жили бобры. Строили себе домики. И порой, особенно по вечерам, можно было увидеть, как они плывут и что-то тащат на свою стройку…

– Был двадцать девятый год? Если считать…

– Да, примерно, так. Во всяком случае, еще до колхозов. А еще сохранилось впечатление от другого озера. Немного подальше там проходит дорога из местечка Кубличи, километра три до него.

– Извини. У вас, наверно, озера как-то называли? У нас, если собирались идти на речку, то и говорили – на речку, если в город – это Бобруйск, – тоже без имени.

– Озеро, о котором я говорил, называлось Беляковское. А другое – Комаровское. Большое озеро с островком, и рядом, как двойник, поменьше. А между ними через речку, по мосту, проходит дорога. И вот помню, это тоже еще в двадцатые годы, когда единолично жили, пришел какой-то праздник, не Троица ли. Поехали мы на коне с отцом и мамой в Стайки. Там какой-то молебен, архиерей, говорят, приехал. И вот едем мы из Кубличей по этой дороге. Было очень интересно, но под гору конь понес, и мне, малому, показалось, что он в озеро как раз целит. Озеро было очень красивое, я восхищался им, там есть островок, стоянка периода неолита, которую после войны раскопали белорусские археологи. Но тогда, когда конь понес, я почувствовал страх.

– Может, расскажешь о семье?

– Да, сейчас.

– Только подробно. Отец, мать, братья, сестры. А может, и про деда с бабкой? Не помнишь?

– Помню, еще бы. Но хочу сперва отметить вот что. Деревня наша была в каких-то двух километрах от границы с Польшей. И это обстоятельство, разумеется, накладывало отпечаток на многое: и на быт, и на политику, и на атмосферу тех лет.

– Вы ловили шпионов, и вас ловили как шпионов?

– Да. Именно так. Очень часто, кстати. У меня многое связано с границей. В местечке рядом со школой была пограничная комендатура. А около школьного двора была конюшня и стрельбище, тир, можно сказать, в котором пограничное начальство стреляло из револьверов. Кроме того, можно было увидеть пограничников конных. Они всегда ездили куда-то группами по двое, с винтовками, шашками, в седлах. Командиры жили в местечке.

– С семьями или…

– С семьями. Конечно, с семьями. Порой пограничники показывали кино, возили по деревням – как бы наши шефы. Во время праздников на местечковой площади они устраивали джигитовку на конях, шашками рубили лозу. Все это было очень интересно. Летом они купали в этом Комаровском озере коней, и мы иногда помогали… Не обходилось, конечно, без драматических и даже трагических событий на границе. Очень часто в деревню приезжали какие-то люди, и мужчины шли кого-то выслеживать, делать засады – это потому что прошел нарушитель.

– А вооружали мужиков или нет?

– Нет, они только глядели и подавали сигналы. В конце 20-х, в начале 30-х годов из Польши шло сюда много людей, и в основном молодежь. Как я теперь понимаю, они шли сюда во время разгрома компартии, комсомола – с гармошками переходили в новый мир.

– В новый мир?

– Совершенно новый. Мы видели, как их ведут с заставы в комендатуру. Сперва они улыбались, а потом, когда мы возвращались из школы, а их из комендатуры везли на машинах или на подводах куда-то дальше, и руки были сзади, уже не улыбались. Однажды какие-то нарушители убили нашего пограничника, и его хоронили на центральной площади перед комендатурой. Многое из этой романтики, если можно ее так назвать, окрашивало мое детство, атмосферу тех лет… Родители мои, отец и мать…

– Все назови. Имена, отчества.

– Отец – Владимир Федорович. Это, может быть, самое несчастное поколение, так я теперь понимаю, которое за всю свою жизнь, может, лишь к концу почувствовало какое-то облегчение, а так никакой жизни и не было.

– Потомственный крестьянин?

– Крестьянин, но ходил на заработки на кирпичные заводы в Лифляндию, как он выражался, это значит – в Латвию.

– А земли было мало?

– Мало, я не помню сколько. Позже он служил четыре года в армии – в Гродно, кстати. Пришел из армии, началась война, отца мобилизовали в самсоновскую армию. Здесь, в августовских лесах, попал в плен и оказался в Германии. Работал у бауэра. Тогда много наших людей попало в плен. Тем, которые попали на шахты, на заводы, на фабрики, – тем было очень плохо. А отец, вспоминая плен, говорил, что хоть там пожил по-человечески. Работал он как батрак, а еще были там две девицы, работали и сами немцы. Их молодые мужчины были на войне. Конечно, он там много работал, но относились немцы к нему довольно хорошо, по-человечески. Был сыт, одет. Не помню, однако, сколько это продолжалось, видно, до революции и сразу после нее. А еще отец был на гражданской войне, на войне с белополяками. Мать жила в деревне по ту сторону границы.

– Деревня осталась в Польше?

– Да. Там полтора километра от границы и здесь два.

– Маму твою как звали?

– Анна Григорьевна. За границей остался ее брат. Она постоянно вспоминала. Для нас это тоже была какая-то драма, которую мы постигли еще в раннем детстве: разъединение, объединение. Я был старшим. А еще была младшая сестра и брат, родившийся в 30-м… Если говорить о родителях… Отец был довольно строгим, и его дома все побаивались. Мама, наоборот, очень мягкая, жалостливая, я никогда не слышал от нее даже громкого слова. Она всегда была нежной, ласковой к детям, и ко мне тоже. И я считаю, что это плохо.

– Почему?

– Потому что я от нее что-то перенял в своем характере, и в жизни это мне всегда мешало. Вот так. Школа у нас организовалась, кажется, где-то в 30-м или 29-м году. Это была начальная школка, там, в нашей же деревне, через две хаты. В этой хате теперь живет мой брат, она и сейчас стоит. А тогда хозяева просто переселились в пристройку, а самую чистую комнату отдали школе. Поставили два длинных стола и собрали человек пятнадцать…

– Огольцов.

– Огольцов. Учителем был Антон Васильевич Авласенко из соседней деревни Дорожковичи. Кстати, его дочь живет в Минске, замужем за старшим Машеровым, генералом. Ну, так вот. Я уже говорил, что все мои друзья были старше меня. Они пошли в школу, а мне еще шесть лет. Каково? Друзья мои в школе, там что-то таинственное происходит, а я дома один. Помню, начал капризничать, плакать. И однажды отец взял меня за руку и повел в школу. Поговорил с Антоном Васильевичем. Тот сказал: «Ну, пусть ходит». Дал мне тетрадь, дал перо. А Володя Головач, о котором я уже вспоминал, повел меня на замерзшее болото, вырезал ножиком тростинку, вставил перо…

– Сделал ручку.

– Да. И начал я учиться. Наверно, к этому времени, а может, и немного более раннему, относится мое знакомство с художественной литературой.

– Подожди, ты вспоминаешь Володю Головача, но ты не рассказывал о нем.

– Рассказывал, он же меня на озеро водил.

– А, это тот парень.

– Да, тогдашний мой друг. Он, кстати, и теперь живет там, в Селище… Начал я тогда понемногу учиться. Читать я еще не умел, и первое художественное произведение, которое одолел, был «Гой» Лынькова. Да, «Гой». Его по вечерам читал мне отец. А еще читал «И плакала Рива». Это я хорошо запомнил. А в школе… Принес как-то учитель несколько книжек детских и начал раздавать: на тебе, на тебе, на тебе. Мне досталась тоненькая книжечка, сказка «Царевна-лягушка». А вот Володе досталась сказка «Конек-горбунок». Это была, кажется, первая школьная обида. Не хотел я читать про царевну-лягушку, а хотел про конька-горбунка. Но, как говорится, обошла судьба на этом этапе… Во второй класс ходил я уже в другую деревню – Двор Слободка. Это немного дальше, примерно в полутора километрах. Там была панская усадьба. Дом пана, дома для челяди, вязы вокруг. А пана, конечно, уже не было. Под школу отвели половину этого дома. Комната была большая, грубки кафельные имелись. А учил меня Степан Григорьевич Троцкий. Троцкий и Кротенок. Два учителя было. Троцкий Степан Григорьевич теперь на пенсии, живет в Браславе. Хороший был молодой учитель. Такой простой, как теперь вспоминается, такой доброжелательный, веселый – он нам очень нравился. Учил он, кажется, одну зиму. Потом пришел другой учитель, Новиков Сергей Степанович, из нашей же деревни. Позже он погиб в партизанах. Это был активист, очень решительный и общественно активный человек, организовывал колхозы и все такое. И следует сказать вот что. У него была своя система, он очень нажимал на обществоведение, на историю – не помню, что там еще преподавали в этих классах.