Мир Шолохова и современный мир

Шолохов властно вошел в XX век со своими идеями и образами и населил его живыми человеческими характерами. Они пришли вместе с ним словно бы не из его же книг, а из самой жизни, еще дымящейся пожарищами войн, развороченной бурными переменами революции. Шолоховские герои – как тут не вспомнить меткое наблюдение Серафимовича – «вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого свой нос, свои морщины, свои глаза с лучинками в углах, свой говор», каждый ненавидит по-своему, и любовь «искрится и несчастна у каждого по-своему»…

Свой «внутренний человечий строй», свое открытие человека и истории в дни величайших революционных потрясений принес Шолохов в мировую художественную культуру.

Первые фельетоны молодого литератора, а затем и его рассказы печатались в то время, когда Великому Октябрю минуло пять лет. Вторая книга «Тихого Дона» дописывалась в те дни, когда Советская страна отмечала свое первое десятилетие. И вот за это время не только родился, но и окреп, стал на ноги, заговорил о жизни самобытным, мощным голосом большой художник, которому выпала доля произнести такие слова о судьбах народа в революции, какие до него никогда и никем еще не были сказаны.

Считал же Серафимович, что «самый прозорливый не угадал бы, как вдруг уверенно развернется он», шагнув от «подававших надежды» рассказов к «Тихому Дону», в котором и предстал как «писатель особенный», ни на кого не похожий.

В год появления «Тихого Дона» многие сразу же почувствовали, что роман Шолохова – «целое событие в литературе», что в нее пришел большой художник и «сразу же дал монументальную вещь». И все-таки понадобилось немало времени, чтобы осмыслить то новое, что он принес с собой. Слишком громадными и еще свежими перед лицом всего мира были заслуги русской литературы, чтобы тут же в ряду великих имен поставить имя автора «Тихого Дона».

Связь с ними виделась, тем более что Шолохов открыто шел в фарватере реалистических традиций русской классики, ничуть не прикрываясь разноцветными дымами модернистских новаций. Но порой, особенно поначалу, преемственность понималась на уровне слишком очевидных и чисто внешних параллелей (особенно с Л. Толстым). Раздавались голоса о несамостоятельности автора «Тихого Дона»: в изображении человека виделось влияние Достоевского, в батальных сценах и даже в философии войны – робкое подражание Л. Толстому, этнографической точностью изображения быта автор «Тихого Дона» будто бы был обязан Мельникову-Печерскому, пейзажами – Чехову и Бунину, показом офицерской среды – Куприну… А с другой стороны, восхищались сочностью изображения «дикарской среды казачества с ее чертами дикой воли, грубой стихийности, «скифства»… Словом, не всеми и не сразу был принят и понят Шолохов.

Сейчас, с высоты нынешнего опыта, легко опровергнуть и неоправданные упреки, и наивность иных восторгов. Не забудем, однако, что Шолохов входил в литературу в пору острейших дискуссий о том, какой быть революционной культуре, о том, каким быть новому, революционному художнику. Вот и на оценках «Тихого Дона» нередко сказывались и ошибочные взгляды, и даже групповые пристрастия. Но люди истинно проницательные сразу же поняли, какой громадный художник пришел в искусство.

«Шолохов, – судя по первому тому – талантлив… Очень, анафемски, талантлива Русь» ¹, Это высказывание принадлежит Горькому, и в нем с лаконической четкостью выразилась кровная связь шолоховского романа с народным мировоззрением, народным характером. Как известно, еще ранее и почти в тех же словах Горький выразил свое отношение к Ленину как к сыну своего народа, вождю революции.

Приход замечательного таланта в литературу приветствовал Серафимович, писавший о Шолохове как о восприемнике лучших традиций русской литературы, как о художнике гуманистической сущности и подлинного эпического склада, ставшем в ряд «с очень крупными писателями» ².

В то же время Луначарский оценивает шолоховский роман о судьбах народа в революции, как «ценный вклад в литературу о массах». Он видит в этой книге, напоминающей ему лучшие явления русской литературы всех времен, «произведение исключительной силы по широте картин, знанию жизни и людей, по горечи своей фабулы»: «…Тихий Дон на самом деле не тихий, а кипящий и бурный, бесконечно богатый человеческими силами» ³.

С радостью вчитываясь в финальные страницы «Тихого Дона», Вяч. Шишков тут же без всяких колебаний скажет, что роман этот «занимает в советской литературе первое место». Вторя ему, Алексей Толстой заявит, что «Тихий Дон» стоит «на высоте, до которой вряд ли другая иная книга советской литературы поднималась за двадцать лет». Это – чисто эмоциональный отклик, а позднее, уже по завершении «Тихого Дона», Толстой скажет о Шолохове такие слова: «Он целиком рожден Октябрем и создан советской эпохой.

Он пришел в литературу с темой рождения нового общества в муках и трагедиях социальной борьбы… «Тихий Дон» по языку, сердечности, человечности, пластичности – произведение общерусское, национальное, народное» ⁴.

Стоит вспомнить и отзыв Николая Асеева, поэта весьма далекого от Шолохова по художественному взгляду на мир. Смело поставив рядом Шолохова и Маяковского, он так объяснил кажущуюся парадоксальность подобного сближения: «…Оба они – новаторы… И у того и у другого главное устремление – на раскрытие изменений, происходящих в мире» ⁵.

Продолжая своими романами реалистические традиции классики. Шолохов доказал их неисчерпаемость, великую жизненную силу в современных, подлинно новаторских формах социалистического реализма. Силой своего великого таланта впервые так широко и полнокровно Шолохов открывал мир народной жизни в динамике ее революционных перемен, мир больших человеческих чувств и страстей, страданий и радостей, духовного богатства народа, раскрывал в своих романах философию борьбы за новое общество, утверждал веру в торжество идей революционного гуманизма.

Мир этот у Шолохова обретал масштабные формы эпического повествования, поднимавшиеся на высоты мирового искусства. Рисуя характеры русских людей крупно, захватывая психологические глубины, показывая их благородные идеалы, самоотверженность и человечность в достижении великих целей, Шолохов обогащал человечество знанием нашей эпохи, нашего народа, вносил в сокровищницу мировой культуры еще не оцененный по достоинству вклад.

А ведь уже к концу 20-х годов книги Шолохова начали триумфальное шествие за рубежом. Случилось так, что мировое признание автор «Тихого Дона» впервые получил в Германии, где особенно остро подводились итоги первой мировой войны. Печать немецких коммунистов, сопоставляя «Тихий Дон» с романами о «потерянном поколении», увидела у русского писателя художественно самобытное, смелое, правдивое раскрытие «почти незаметного поворота в сознании, рождении новых мыслей, росте новых, еще никогда ранее не существовавших взглядов у уставших от войны солдат» ⁶.

Роман Шолохова воспринимался в Германии как «эпос революции» с присущим ему зрелым пониманием событий всемирно-исторического значения, Огромную силу художественного воздействия Шолохова и, главное, его «новый угол зрения» как художника революционной эстетики отметил Франц Вейскопф: «Величием своего замысла, многообразием жизни и проникновенностью воплощения этот роман Шолохова напоминает «Войну и мир» Л. Толстого» ⁷.

Отмечая огромную познавательную роль романов Шолохова во всей Европе, их большую художественную силу, Лион Фейхтвангер писал: «Тихий Дон» – это художественное полотно большого мастера. В Европе это признают даже враги советской власти» ⁸.

Сходные мысли обнаруживаются и в высказываниях крупнейших писателей других стран Европы. О том особенном впечатлении, которое произвел на него «Тихий Дон», говорил Герберт Уэллс. Мартин Андерсен-Нексе приветствовал Шолохова как певца новой, социалистической России. Ромен Роллан, отмечая художественную силу эпоса о революции, увидел в нем кровную связь «с великой реалистической традицией прошлого века, в которой воплотилась сущность русского искусства и которую обессмертило мастерство Толстого» ⁹. Вместе с тем Р. Роллан считал, что в шолоховском романе ярко выражены воля и разум новой эпохи, отмечал новаторский характер «Тихого Дона» как эпического повествования.

За короткое время книги Шолохова стали широко известны не только в Европе (Германии, Франции, Чехословакии, Швеции, Дании, Англии, Венгрии, Болгарии, Польше, Югославии, Испании, Норвегии), но и на других континентах. Перевод «Тихого Дона» в Китае осуществлялся при активном участии великого Лу Синя, написавшего к роману восторженное предисловие – своего рода обращение к писателю новой России, вышедшему из народных масс.

Многочисленных друзей нашел советский художник и в Японии, где его книга издавалась и оценивалась как «монументальное произведение эпохи». Несколькими изданиями вышли шолоховские книги в Америке,

Не нужно думать, однако, что путь советского классика к зарубежному читателю был легок и накатан. Невозможно забыть ту ожесточенную борьбу, в которой участвовали романы Шолохова и которую они с честью выдержали (книга К. Приймы «Тихий Дон» сражается» показывает это на большом фактическом материале).

В Германии с приходом к власти Гитлера книги Шолохова жгли на кострах. Роман о народе, охваченном «красной бурей революции», запрещается в фашистской Италии, издание «Тихого Дона» арестовывают в хортистской Венгрии, во Франции грубо фальсифицируют текст «Поднятой целины». В других странах цензура или запрещает, или уродует книги Шолохова. В Англии и Америке «Тихий Дон» долгое время издается с большими, нередко искажающими смысл сокращениями. При этом английского и американского обывателя убеждали еще и в том, что шолоховские герои – «дикари», пугали «ужасами революции», неистовой «жестокостью русских»…

Но сила правды и сила таланта непобедима, она преодолевает любые препоны. Эптон Синклер, вспоминая о круге своего довоенного чтения, называл Шолохова среди тех великих писателей, которые научили и его, человека другого народа, другой культуры, других традиций, «понимать и любить русский народ, наблюдать с интересом и надеждой его борьбу за свободу и социальную справедливость…» ¹⁰

При первом же знакомстве с Шолоховым почти во всех странах его сравнивали с Л. Толстым. Пожалуй, только в Америке была сделана единственная в своем роде попытка противопоставить этих писателей (Шолохову, дескать, «не хватает гуманизма А. Толстого»), но эта злая тенденциозная мысль тут же была опровергнута в передовой американской критике. В то же время за рубежом отмечали новаторство Шолохова как художника революции, – чем дальше, тем определеннее эта мысль начинала звучать в критических выступлениях. Отсюда закономерно следует вывод о том воздействии, которое Шолохов оказал на современную художественную культуру. Применительно к Англии об этом писал Д. Линдсей¹¹, а Джеймс Олдридж, отметая тенденциозные, ложные суждения, будто «Тихий Дон» обязан во всем старой, темной, безразличной земле и ничем не обязан новой эпохе, так развил мысль своего соотечественника: «Мы узнали из этой книги («Тихого Дона». – В. Г.) не только, что значит революция, но и то, что она сделала с жизнью людей, и как невероятное противоречие между старым и новым создало конфликт, который в действительности был настоящей проблемой в первые двадцать лет Советской власти» ¹².

Книги Шолохова учат активному отношению к миру, зовут к борьбе за торжество нового в нем. Они участвовали в боях на баррикадах республиканской Испании, были с партизанами, сражавшимися за свободу и независимость Болгарии и Югославии, вдохновляли на борьбу антифашистов в оккупированных странах…

Сегодня Шолохов всемирно известен прежде всего как великий художник, ушедший глубокими корнями в русскую национальную почву и питающийся ее живительными соками, как глубоко оригинальный современный писатель, реалист и новатор, воздействие эстетических принципов которого испытывают писатели разных творческих индивидуальностей и судеб и у нас и за рубежом. Своими бессмертными романами он прославил свой народ, нашу родину и, находясь в первых рядах выдающихся советских художников, завоевал советской литературе мировое признание.

Рассказы, повести, романы Шолохова, его публицистика внутренне объединены неослабевающей сквозной мыслью. Это, собственно, единая Книга о судьбах народа на разных этапах его революционного пути, об узловых моментах эпохи борьбы за торжество социализма во всей ее суровой правде, драматической глубине, трагических коллизиях и человеческих судьбах. Книга, рожденная Октябрем и разворачивающаяся вместе с развитием его идей, его морали.

Проведенное на Дону детство, впитанный с молоком матери язык, родной говор и тот особый мир повседневного крестьянского быта, который для окружающих был ничем не примечательными буднями, но воздухом которого дышал будущий писатель с первых шагов по земле, годы первой мировой войны, своими глазами увиденные и остро пережитые ожесточенные схватки войны гражданской, непосредственное участие в напряженнейшей и особо сложной на юге страны борьбе за становление советской власти в казачьих хуторах и станицах – все это не просто факты «долитературной биографии» писателя. Это – жизнь, прожитая вместе со своими героями, это – истоки творчества, его жизненная основа, питавшая Шолохова в пути от первых фельетонов и рассказов к «Тихому Дону» и «Поднятой целине».

Истоки, жизненная основа творчества, развороченное революцией время определили и эстетические позиции художника, которому довелось с такой мощной художественной силой выразить самый дух революции. Вспоминая о тех днях, когда после окончания гражданской войны один за другим вступали в литературу совсем молодые люди, А. Фадеев называет Михаила Шолохова как наиболее талантливого среди них. При разности жизненных судеб и творческих индивидуальностей автор романа «Разгром» отмечает в первую очередь то, что объединяло их, – «ощущение нового мира как своего и любовь к нему».

Делая самые первые шаги в литературе, Шолохов ступал по горячим, опаленным дыханием времени следам событий. Его донские рассказы тематически связаны с годами гражданской войны, но большинство их – об исходе этой войны, о трудном становлении новой жизни на Дону. По времени эти рассказы близки к финальным страницам «Тихого Дона», в них нередко изображаются ситуации, предшествующие событиям, воссозданным затем в «Поднятой целине».

Острота классовой борьбы на Дону, осложненная сословными предрассудками, напряженность схватки приходящего мира с миром, отжившим свое, предстают в рассказах одновременно с утверждением высокого гуманизма революции. Герои Шолохова не только беспощадны в своей ненависти к врагу. Они несут в себе благородные качества людей, рожденных революцией, утверждающих новые человеческие отношения.

Молодой писатель показывал, как революционные идеи проникали и находили живой отклик в среде бедняцкого казачества, как целыми семьями переходило оно на сторону советской власти. Герой рассказа «Нахаленок» матрос Фома Коршунов участвовал в революции, встречался с Лениным. Теперь он «ставит» советскую власть в родной станице. Беззаветно преданный революционной нови человек предстает и в житейских буднях, и в мечтах своих, и в борьбе за их осуществление. Рядом с ним – его сын Мишатка, растущий с именем Ленина, мечтающий поступить в его «войску» и «воевать за бедный народ». Сын, в сущности, из рук своего погибшего отца перехватывает революционную эстафету, и эта преемственность лишний раз убеждает: победа революционного дела неизбежна. Недаром же и герой другого шолоховского рассказа («Смертный враг») Ефим Озеров, павший от руки кулаков, вспоминает перед смертью слова своего друга: «Попомни, Ефим, убьют тебя – двадцать новых Ефимов будет!»

Жестокую войну навязали народу косные, отчаянно цепляющиеся за жизнь силы старого мира. Гибли в этой войне лучшие люди, и Шолохов уже в рассказах передавал не только накал непримиримой схватки, но и великое мужество, благородство и человечность простых солдат революции.

Игнат Бодягин из рассказа «Продкомиссар» изображен еще схематично, но это именно тот человек революционной воли, долга, чуткости, который, по мысли автора, выражал дух времени. Жестокое это было время, непримиримое – и Игнату пришлось убить даже родного отца, ставшего под вражеские знамена белогвардейщины. Но тут же – и качество высокой человечности: несгибаемый, твердокаменный, жесткий Игнат спасает замерзающего в степи мальчика-сироту. Шолохов был прав, отвечая критикам рассказа: непримиримость Бодягина к врагам революции и высокая человечность «определенно стреляет в цель», раскрывая сущность «человека революции», торжество справедливости и истинно революционной гуманности: «Я хотел им показать, что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся «зверем» (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка (ребенок-то, мальчишка, ускакал)…» ¹³

А с другой стороны, ничем – никакими обстоятельствами – не оправдать деяния тех людей, что лишены высокой жизненной цели и движимы лишь животным чувством самосохранения. Таков «семейный человек» Микишара, своими руками убивающий старших сыновей, – им якобы движет отцовская забота о малых детях-сиротах. Косые глаза этого дремучего человека и теперь глядят из-под припухших век «жестко и нераскаянно», ему не понять, почему подросшие дети стыдятся отца-убийцы. И все-таки в душе Микишары – горечь, нет ему покоя ни днем ни ночью, он ищет сочувствия у отвоевавшегося красноармейца и не находит его. Шолохов уходит здесь от лобового «ответа-осуждения», но он беспощаден в обнажении порожденных войной язв «пустой души».

К числу произведений, завершавших цикл донских рассказов, относится рассказ «Обида», увидевший свет уже в наши дни.

1. »Новый мир», 1937, N 6, стр. 19. [↩]
2. »Правда», 19 апреля 1928 года. [↩]
3. »Красная панорама», Л. 1929, N 1, стр. 5. [↩]
4. А. Н. Толстой, Четверть века советской литературы, «Советский писатель», М. 1943, стр. 20 – 21.[↩]
5. Н. Асеев, Неповторимые черты, «Литературная газета», 8 октября 1947 года.[↩]
6. «Die Rote Fahne», 1930, 8 November.[↩]
7. »Die Zinkskurve», 1929, N 3, S. 34 [↩]
8. «Книга и пролетарская революция», 1937, N 2, стр. 16.[↩]
9. R. Rolland, Par la révolution la paix, Paris, 1934, p. 165.[↩]
10. Цит. по кн.: К. Прийма, «Тихий Дон» сражается, Ростовское книжное изд-во, Ростов н/Д, 1972, стр. 441.[↩]
11. Джек Линдсей, Советская литература в Англии, «Советская культура», 25 декабря 1954 года.[↩]
12. Джеймс Олдридж, Снова и снова…, в кн. «Слово о Шолохове», «Правда», М. 1973, стр. 384.[↩]
13. »Вопросы литературы», 1965, N 4, стр. 5. [↩]