Между злободневным и трансцендентным. Гайто Газданов: от автобиографизма к метанарративности

«Человек тоскующий» всегда занимал заметное место в мировой литературе, особенно в эпоху романтизма, но в ХХ веке классическая квалификация психологических типов пополнилась непоправимо травмированным человеком, экзистенциальный опыт которого пропитан фатальной безнадежностью — утратой дома, безвозвратным изгнанничеством, отчаянием.

Известная утешительная формула «не в изгнании, а в послании» призвана была приподнять мирочувствование вынужденного эмигранта поверх беспросветной и жуткой для него реальности, как бы ослабляя радикальный зигзаг судьбы.

Шестнадцатилетний Гайто Газданов поднялся на пароход, чтобы навсегда покинуть alma mater — в переводе с латинского мать-кормилица — и оставить позади страну, в которой прошло его детство, но не дано было пройти юности.

В преддверии разрыва с Россией Газданов, уроженец Петербурга, повидал Кавказ, Полтаву, Харьков, Крым, затем чудом остался жив после годичного разъезда в разгар гражданской бойни на белогвардейском бронепоезде, удостоенном сравнения со «зверем, загнанным облавой».

Переступив разделяющий два мира порог, Газданов как писатель сформировался всецело за российскими пределами, явно выделяясь в ряду младоэмигрантов как, по слову В. Варшавского, «незамеченного поколения».

С опозданием и посмертно он — в жизни и литературе Гайто, в общении Георгий Иванович — все-таки вернулся в русло большой русской литературы поверх материковой и диаспорной разделенности. Набиравший силу литературоцентричный настрой ночного парижского шофера, каким был Газданов, сам по себе уникален своей творческой результативностью.

Первый роман «Вечер у Клэр», изданный в 1930 году в парижском издательстве Я. Поволоцкого, был принят восторженно читателями и критикой, поставившей в один ряд В. Сирина и Г. Газданова, второй — «История одного путешествия» — подтвердил творческие возможности автора.

Сюжетная и композиционная архитектоника «Вечера у Клэр» предопределена форматом повествования от первого лица, в роли которого выступает не авторское «я», а антропоним Николай Соседов. Текст можно аттестовать как выстраданный нарративный поворот автобиографической памяти к пережитому опыту, когда юный Гайто был вовлечен в железные жернова Гражданской войны.

Между автобиографией во всей ее фактологической полноте и избирательным художественным автобиографизмом — дистанция огромного размера. Газданов вошел в литературу, затрагивая и обнажая глубинные струны своего трудного и горького экзистенциального опыта. Это не мемуаристика, более или менее верная фактам, а память как попытка продления оборванной силой обстоятельств нити межпоколенческой преемственности, возвращения в родительский дом и к себе в этом доме, как дума об утраченном родном очаге, контрастно соотнесенном с эмигрантской действительностью. И, конечно, о вынужденном разрыве с матерью: только однажды по ее настоянию («Обязательно надо иметь письмо от А. М. Это непременное условие» — из письма В. Абациевой-Газдановой к сыну от 8 июня 1935 года [Камболов 2003]) Газданов обратился к М. Горькому с просьбой ходатайствовать о посещении больной матери, но на дворе был уже 1935-й, да и Горький через год неожиданно умер в Горках-10.

Движение вспять в счастливое детство, когда рядом родители, воспринимается и как внутреннее превозмогание деидентификации, неизбежной в условиях диаспоры. Воспоминание проходит через воображаемую реконструкцию, в тени которой остаются неопознанными какие-то давние впечатления, прокладывая обратный путь к родовому гнезду — утешительный и потому альтернативный вектору известной поэтической сентенции: «Не растравляй моей души / Воспоминанием былого…» (Е. Баратынский).

В современном мире гиперболизированная память — приватная и коллективная — почти подменила собой историческое знание. Газданов не раздувает функции автобиографической памяти, избегая сакрализации и «злоупотребления памятью» (П. Рикер): превратности судьбы обострили его писательский интерес к иному — экзистенциальной глубине человеческого существования при всем понимании ее непостижимости.

Гражданская война как иррациональный и беспощадный к человеку исторический катаклизм удерживается автобиографической памятью, но повествование не становится заложником больной темы: «человек выживший», возвышаясь над страданием и давлением обстоятельств, расстается с катастрофическим прошлым, возвращаясь к субстанции самой жизни как таковой. О подобном душевном и духовном состоянии писал С. Франк в книге «Смысл жизни»: «Происшедшее ужасающее потрясение и разрушение всей нашей общественной жизни принесло нам <…> одно ценнейшее <…> благо: оно обнажило перед нами жизнь, как она есть на самом деле» [Франк 1976: 11].

Интровертная доминанта превалирует, но самоописание наблюдателя, свидетеля, участника принципиально свободно от тональности и пафоса обвинения или даже проклинания демиурга за status quo ante — прошлое положение. Память под пером Газданова актуализируется как компенсаторная реакция на обезличивание в чужой среде: воспоминание не только акт самоузнавания или оппозиция забвению, но и форма изъ­ятия страдающей души из экзистенциальной бездны.

Роман выстраивается как многоуровневая структура: сюжетная динамика разворачивается так, что повседневности сопутствует самодовлеющая рефлексивность, тяготеющая к выходу за пределы переживаемого опыта. Автобиографичность предстает как перманентная гетерогенность наблюдений в форме комментирующего и подчас критического описания ситуации, расширяющего приватное пространство героя. Николай Соседов атрибутирован как герой-нарратор, который на протяжении всего романа отличается нетривиальными суждениями и нескрытым чувством личностной самодостаточности.

Газданов прибегает к эффективному художественному приему — к закольцованной композиции: пролог и эпилог сходятся в синхронном обращении к одному имени: «Клэр была больна; я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий раз неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитена…» и финальная фраза: «…только звук колокола соединял в медленной стеклянной своей прозрачности огненные края и воду, отделявшие меня от России, с лепечущим и сбивающимся, с прекрасным сном о Клэр». Но между первым словом и заключительным аккордом она почти не появляется, не переставая быть Прекрасной Дамой, все больше напоминающей о символической любви на фоне устойчивой преданности поклонника: «все эти четыре месяца я думал только о Клэр» или «мысль о Клэр лежала в глубине моего сознания».

Мир на глазах Николая раскалывался, но неизменной оставалась мысленная сосредоточенность на Клэр, придавая настоящему некоторую спасительную онтологичность вопреки чудовищным обстоятельствам. Любовь к Клэр, как бы она ни отдалялась, — нить Ариадны, архимедова точка опоры, залог выживания, но и психозависимость от нее, которая прочитывается как эмоционально-мистическая власть над влюбленным.

Магический образ Клэр присутствовал в воображении, уподобляясь виртуальной нирване — метафизическому пространству, где человек освобождается от страха, разрывая цепь страданий и переживаний. Трансцендентное, запредельное состояние сознания сродни стоической этике или античному идеалу мудреца, вооруженного атараксией — безмятежностью, хладнокровием, самообладанием. Если же вспомнить один из лучших романов Газданова «Возвращение Будды», то особого рода созерцательность героя-рассказчика отсылает и к буддийской медитативной практике, не позволяющей эмоции управлять реакцией.

Находясь в гуще событий, рассказчик в «Вечере у Клэр» как будто отстранен от них. Жуткие военные будни описываются в деталях, но с той невозмутимостью, которая побуждает вспомнить древнюю мудрость «И это тоже пройдет» или стои­ческую установку на невозмутимость в любых обстоятельствах — никто и ничто не отвлекают тебя от самообладания.

Вовлеченность в диалектическую игру эмпирического и трансцендентного, реального и вероятного, правдоподобного и иллюзорного выдает субъективную тревогу, диагностику которой обозначил Г. Адамович:

Газданов не любит резких красок, пышных выражений и декламации. Он рассказывает скорее о тихом помешательстве, овладевшем жизнью, о неразберихе в поступках, о путанице в страстях и стремлениях, о призрачности того, что мы называем личностью, о том, наконец, что «все течет», и только расстроенное человеческое воображение находит в этом стихийном потоке источник, русло и даже цель [Адамович 1939].

Позднее Вяч. Вс. Иванов, определяя художественный метод Газданова, прибегнул к понятию «магический реализм», хотя задолго до него, в 1932 году, это словосочетание отстаивал Э. Жалю, а через год — С. Шаршун, русский художник-дадаист, литератор, друг поэта Б. Поплавского. Манифест Шаршуна «Магический реализм» в парижском сборнике «Числа» открывался ссылкой на слова Жалю: «Роль магического реализма состоит в отыскании в реальности того, что есть в ней странного, лирического и даже фантастического…» Вспомнился и давний разговор с А. Ремизовым, обратившим внимание на новации Пруста, Жакоба, Джойса, которые не вписывались в устоявшиеся направления: «Это и не романтизм, и не реализм, а вот… что-то теперешнее, новое».

Шаршун не без оснований акцентирует необходимость переосмысления Гоголя как «великого родоначальника нашего магического реализма» и затем переходит к современной литературе, выделяя «талантливых молодых писателей», к числу которых относит Сирина, Газданова, Берберову, Одоевцеву — «все они магические реалисты» [Шаршун 1932: 230]. Газданов предстает таковым благодаря своему первому роману.

Николай, вспоминая Клэр, заметил, что «ее смех и глаза соединялись в нечеловеческий и странный образ, в котором фантастическое смешивалось с настоящим…». Игривое признание Клэр как дурной сон («Клэр теперь замужем, — подумал я, не понимая»), абсурд на грани галлюцинации, когда жизнь приобретает качество иллюзорности — даже такое потрясение не в состоянии загнать героя-рассказчика в плен тотального разочарования: покидая Феодосию на борту парохода, он не думал о том, что покидает свою страну, «и не чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр». Только очнувшись от мысли о Клэр, он вдруг «заметил, что нет уже России…».

Неожиданные и нарочито экзотические ассоциации отвлекали от идеи фикс: ночной севастопольский порт «напоминал мне картины далеких японских гаваней <…> Я видел японские гавани и тоненьких девушек в картонных домиках…». Самой прекрасной мыслью оказались, однако, не японские гавани и девушки, а все та же Клэр в метафизическом сопровождении звука колокола, который «соединял в медленной стеклянной своей прозрачности огненные края и воду, отделявшие меня от России <…> с прекрасным сном о Клэр».

Рассказчик внимателен к событийности, к конкретным страдающим лицам, но интонация хладнокровной констатации превалирует: с крыши поезда Николай увидел «лошадей и всадников, густая лава которых рысью шла на нас», но разглядел и менее важный ситуативный эпизод: «Забившись между буферами, плакал старый полковник…» Вот типичная реакция, которую не назовешь адекватной: «Я знал, что та часть составов, где я находился, была окружена буденновской кавалерией, отрезана…» И дальше: «…рано или поздно, но не позже сегодняшнего вечера, мы будем убиты или взяты в плен. Я знал это хорошо, но мечта о тепле, и книгах, и белых простынях так занимала меня, что у меня не оставалось времени думать о чем-нибудь другом», хотя трезвая адаптация к ходу событий дала знать о себе: «…мы начинали понимать, что произошло нечто непоправимое».

В вербальной реализации автобиографизма смыслопорождающую роль сыграл экзистенциально-художественный психологизм, склонный к интроспекции и такому уровню осознанности, когда непротиворечиво совмещаются самоопрос и самокритичность, незрелое юношеское сознание и здравый смысл не по годам. Николай не скрывает того, что он «слишком равнодушен к внешним событиям; мое глухое, внутреннее существование оставалось для меня исполненным несравненно большей значительности».

Вслед за «Вечером у Клэр» в том же 1930-м в журнале «Воля России» опубликован один из лучших рассказов Газданова «Черные лебеди», ориентированный на ту же доминанту внутреннего существования. Зачином повествования стало сухое газетное сообщение, которое отсылало к финальной части этой трагической истории: «…в Булонском лесу, недалеко от большого озера, был найден труп русского, Павлова». До этого рассказчик дорожил возможностью общаться с Павловым, не скрывая своего сочувствия и даже восхищения его «свежестью восприятия, особенной независимостью мысли», цельностью и спокойным мужеством: «Из всех, кого я знал, Павлов был самым удивительным человеком во многих отношениях…»

Он был человеком неординарным и потому неподвластным чужому мнению, но приверженность к лобовой прямоте суждений, пренебрегавшая эзоповым языком, производила шокирующее впечатление: «…говорил каждому, что он о нем думал; и это всегда бывало тяжело и неловко». Рассказчик, считая себя «одним из немногих его собеседников», не отказывал Павлову в проницательности, прозорливости и бескорыстном отношении к тем, кто остро нуждался в помощи. Многих же отталкивало его эксцентричное и порой презрительное оспаривание общепринятых мнений и правил — чего стоит, например, его едкая разгромная оценка Достоевского.

Саморефлексия этого свободно мыслящего человека однажды уступила место душевному признанию: «живу я <…> скверно, в будущем никаких изменений не предвижу и нахожу, что все это очень неинтересно. Дальнейшего смысла <…> не вижу <…> никому решительно моя жизнь не нужна».