Маяковский в работе над поэмой о Ленине

Поэма «Владимир Ильич Ленин» уже давно привлекает к себе самое пристальное внимание исследователей. Вряд ли можно назвать другое произведение Маяковского, о котором писали так много. Общий характер поэмы, особенности сюжета, сливающегося с движением самой истории, единство вождя и народа, тема партии, сочетание эпоса и лирики, особенности композиции, стиля – эти вопросы широко освещались во многих статьях и монографиях.

При этом чаще всего предметом анализа, естественно, оказывалась поэма в ее окончательном тексте, как завершенное целое, итог творческого труда. Между тем немалый интерес представляет и самый процесс работы Маяковского над поэмой, запечатленный – хотя во многих отношениях и неполно – в записных книжках.

К слову сказать, рукописное наследие Маяковского в целом все еще остается недостаточно оцененным. Им пользуются чаще всего в целях текстологических. Однако большую помощь могут оказать записные книжки и рукописи для изучения процесса образного мышления. Они помогают понять особенности поэтического видения, наглядно ощутить, что образ – не художественная «иллюстрация» к тезису, но особая форма познания и оценки жизни; не застывшая картина, но прежде всего движение художественной мысли, постигающей жизнь в ее противоречиях и развитии. Иначе говоря, они помогают понять и почувствовать художественное произведение в его своеобразии, специфике. Не обращаясь к ним, не проникая в творческую лабораторию поэта, трудно представить себе, как же конкретно происходит то, что заключено в обиходном выражении – поэт мыслит образами.

 

* * *

Поэтическое мышление Маяковского по самой природе своей конфликтно и полемично. Утверждая дорогое, высокое понятие, он прежде всего решительно расчищает «рабочее место», ревниво следит, чтобы к лирическому образу не пристали чужеродные ходячие представления, отбрасывает опошляющий штамп.

Начиная «Стихи о советском паспорте», поэт отмечает бюрократическое преклонение перед «бумажками», чтобы затем, отделив от них паспорт, воспеть его как «дубликат бесценного груза».

В поэме «Во весь голос», говоря о себе, он сперва высмеивает уныло «профессорское» изображение певца воды кипяченой и только потом рисует действительный образ поэта, революцией мобилизованного и призванного. Вспомним стихи «Блек энд уайт», «Парижанка», где опять-таки сначала «красавица», «рай-страна» – какими «вы себе представляете их», и потом – каковы они есть на самом деле.

В поэме о Ленине эта воинствующая полемичность выражена с особой силой. Начиная рассказ о великом вожде, Маяковский прежде всего обрушивается на омертвляющее представление о сверхчеловеке, стоящем над людьми.

Относиться к Ленину так – значит отнимать у него самое дорогое: его жизненность, человечность его дела, характера, облика; это значит отделять вождя от миллионов людей, замыкать в тяжеловесную раму портрета с толстым холодным стеклом.

Обывательское «величание» заслоняет подлинное величие вождя. Поэт отбрасывает иконописные эпитеты – они мешают постигнуть все богатство и силу ленинского гения, увидеть неповторимые черты вождя.

Тревога за то, чтобы не растворить живой облик Ленина в старых буржуазных представлениях о вождях-мессиях звучит в первых строках поэмы. Без Ленина невозможно «плыть в революцию дальше». Исказить образ Ленина – значит потерять ориентиры движения в будущее.

В записной книжке¹ появляются строки:

Я боюсь

этих строчек тыщу

как ребенком

боишься фальши.

Дальше записывается строфа, которая – тоже после нескольких поправок – принимает такой вид:

Голос выскребу

будет резок,

чтоб от рифмы

не мяк, а креп,

чтобы просто

правду резал,

как режешь

ножом хлеб.

Это строфа очень большой силы. Верный своей поэтической манере, Маяковский доводит разговорное выражение почти до физической осязаемости: в словах «правду резать» – в этом зерне образа, заложенном в языковом обороте, – он почувствовал нечто прямое, простое, предметное, совсем не условное и не метафорическое.

Однако сильная сама по себе строфа как бы сбивала интонацию повествования, полную тревоги за то, чтобы не исказить живой образ Ильича² Маяковский вычеркивает строфу и набрасывает следующую:

За него

дрожу

как за зеницу глаза

чтобы не был

ложной

красотой оболган…

 

Затем во второй строке слова переставляются, чтобы усилить и выделить главное из них – «ложной»:

чтобы ложной

не был

красотой оболган.

 

В третьем варианте еще конкретнее и осязаемее:

чтоб конфетной

не был

красотой оболган.

Здесь более непосредственно и ощутимо передана слащаво-клейкая, расхожая красота обывательских представлений.

Вначале эта строфа непосредственно примыкала к предшествующей и завершала собой вступление. Но потом между ними встали новые четверостишия.

Тревога не оставляет поэта. Слева на обороте набрасываются отдельные слова новой строфы, которая подхватывает ту же тему – боязнь фальши:

венчик

не закрыло

чтоб

настоящий

человечий

лоб

В этих словах уже обозначилось главное – стремление освободить от фальши облик великого вождя, показать его действительную мудрость, силу, человечность. Поэт решительно снимает сияющий «венчик», чтобы показать живого, подлинного Ленина.

Первоначальный набросок позднее развертывается в строфу, где воедино слиты зримые приметы и внутренние черты Ленина-вождя; нам открывается «настоящий, мудрый, человечий, ленинский огромный лоб».

Возникает новая строфа – все о том же:

Я боюсь, чтоб шествия

и мавзолеи

поклонений установленный

статут

не залили б приторным елеем

Ленина стальную и ржаную

простоту.

Последняя строка получилась несколько надуманной. Слишком прямолинейно выражена здесь связь ленинской простоты с рабочим и крестьянским началом. В окончательном тексте – короче и естественней:

…ленинскую простоту.

И все эти строки, полные боязни, опасения, тревоги за ленинский образ, увенчиваются непреложным выводом:

голосует сердце –

я

писать обязан

по мандату

долга.

Та же тема – борьба с ложными представлениями о вожде – по-новому развертывается дальше, в отрывке «У нас семь дней». Здесь уже совсем иная интонация – внешне добродушная, но по сути своей довольно ядовитая. Поэт, перевоплощаясь, начинает говорить от имени маленьких немудреных людей, даже не людей, а людишек. Говорит о том же самом явлении, но уже с другой точки зрения – рисуя его таким, каким оно представляется человечку, привыкшему к однообразной, неизменной, будничной жизни. И строится этот полуобывательский монолог так: сначала, в первой строфе – о жизни как она течет, по раз и навсегда заведенному порядку, затем, во второй строфе – о том, что выходит за привычные рамки и что вызывает благоговейный, богобоязненный ужас-восторг и нарекается самыми высокими словами: «эпоха», «эра», «пророк», «гений», «царственный вид» и, наконец, «дар божий». Так, по восходящей кривой, нагнетаются все более восторженные слова, овеянные в конце уже почти религиозным обожествлением. Переход от буднично-обывательского к необыкновенному «царственному», «божественному» сатирически подчеркнут перебоем ритма:

У нас

семь дней,

у нас

часов – двенадцать.

Не прожить

себя длинней.

Смерть

не умеет извиняться.

Перебои в течении стиха придают ему прозаизированный, подчеркнуто «будничный» характер. Наоборот, в следующей строфе стих как бы подтягивается, звучит более эффектно, стройно, даже торжественно: Если ж

с часами плохо,

мала

календарная мера,

мы говорим –

«эпоха»,

мы говорим –

«эра».

Так же строятся контрастные пары четверостиший и дальше: «Мы спим ночь…» – «А если за всех мог…»; «У нас претензий нет…»- «Если ж, телом и духом слит…»

И когда контраст достигает особенной резкости, шкала обывательского славословия вознеслась уже до молитвенного «дар божий» – поэт, отбросив скрытую до сих пор иронию, серьезно и прямо говорит о том, что к Ленину все это неприменимо и неприложимо:

Скажут так, –

и вышло

ни умно, ни глупо.

Повисят слова

и уплывут, как дымы.

Ничего

не выколупишь

из таких скорлупок.

Ни рукам,

ни голове не ощутимы³.

Восторженные наименования ошарашенного непривычным явлением обывателя оказались пустыми, ничего не значащими словами- «скорлупками», «дымом», «туманом».

Записывается следующая строфа:

Как же

Ленину

таких туманов меры…

Затем:

Как же

Ленина

таким туманом мерить…

Мысль понятна: весь этот словесный «туман» ничего не прояснит в живом облике Ленина. Но выражено еще не совсем удачно. «Мерить туманом» трудно.

В окончательном тексте:

Как же

Ленина

таким аршином мерить!

И – возвращающий на реальную почву, на землю, контраст:

Ведь глазами

видел

каждый всяк –

«эра» эта

проходила в двери,

даже

головой

не задевая о косяк.

Велеречивым эпитетам, пустозвонким определениям, абстрактным словесам противопоставлен живой, воочию видимый, реальный Ленин. Те словеса – «ни рукам, ни голове не ощутимы». Наоборот, этот реальный образ – «глазами видел каждый всяк». Иначе говоря – идет развитие той же поэтической установки, которая звучала в строках о том, чтобы «просто правду резать, как режешь ножом хлеб», установки на правдивое, предметное, реалистическое изображение – не «святого», не мумии, но живого, настоящего Ленина, человека и вождя.

Неужели

про Ленина тоже:

«Вождь

милостью божьей?»

Одно только сочетание это вызывает у поэта ярость. Снова меняется интонация: вначале тревожная, беспокойная, затем внешне добродушная, но в сущности едкая, ядовитая, теперь она наполняется ненавистью, гневом, решительным, громовым «долой!» по адресу идолопоклонствующих обывателей, уповающих на то, что избавленье даст только «бог, царь и герой», принижающих себя ради возвышения «сверхчеловека». И так велика, стихийна, неукротима эта ненависть к «царственному» и «божественному», что поэт готов стать в «перекоре шествий», бросать в небо богохульства, метать проклятья.

Но в следующих строках это разгневанное воображение поэта, его «громоустые проклятья» – все перекрывается картиной похорон Ленина.

Следующая строфа рождается не сразу:

Но уверенны

шаги

у гроба…

В новом варианте:

Но тверды

шаги Дзержинского

у гроба…

Несравненно сильнее, настойчивее в подчеркнутом звуковом повторе («Но тверды шаги Дзержинского…»), ритмически более весомо и определенно зазвучала строка, перекрывающая взрыв эмоциональной стихии железной волей, твердостью, выдержкой.

И только теперь, когда отброшены всякие ассоциации между образом Ленина и портретом «сверхчеловека», когда в подтексте прозвучала строка из «Интернационала» – «ни бог, ни царь и не герой», – только теперь, освободив и расчистив поле действия, начинает поэт рассказ о живом, настоящем Ленине, величайшем вожде трудящихся, о гении, который олицетворяет разум революции, разум самой истории.

Интересно, что этот рассказ внутренне полемически противопоставлен обывательскому монологу «У нас семь дней». Там все строилось на переходе от привычного, будничного – к необыкновенному, сверхчеловеческому, к тому, что, мол, не имеет ничего общего с нами, грешными, непритязательными людьми. Здесь же, наоборот, говоря о необыкновенности вождя, о его прозорливости, умении видеть то, что временем сокрыто, о его воле, нежности к своим, твердости к врагам, Маяковский все время подчеркивает и то, что сближает, роднит вождя с простым человеком: «Он земной…», «Он, как вы и я, совсем такой же…», «И ему и нам одно и то же дорого».

Там – метафизическое деление на просто людей и стоящих над ними полубожественных личностей; здесь – диалектика неразрывной связи вождя и массы, сложное решение вопроса о необыкновенном и обыкновенном в Ленине. И в обоих случаях – удивительная структурная ясность, четкость композиции. В своеобразном «монологе» это давало себя знать в последовательном контрастном столкновении строф о «нас», людях, и о «них», героях; здесь это сказывается в сходности построения четверостиший. Каждый раз они начинаются со слов о том, что Ленин «совсем такой же», как мы, и каждый раз эта мысль осложняется какой-то важной черточкой портрета, говорящей об отличии, о своеобразии, о величии Ленина, его особенных, неповторимых качествах вождя.

Он, как вы

и я,

совсем такой же,

только,

может быть,

у самых глаз

мысли

больше нашего

морщинят кожей,

да насмешливей

и тверже губы,

чем у нас.

«Тверже губы» – эта деталь портрета, если можно так выразиться, перспективна, в следующей строфе она звучит уже как черта ленинского характера:

Он

к врагу

вставал

бетона тверже…

В окончательном варианте – «железа тверже».

Точно так же расширяется деталь – ленинское увлечение шахматами переключается в иной, политический план. Рядом со строкой:

шахматы ему

вождям они

полезней –

на обороте набрасываются слова:

Строй

к туре

турой.

И ниже записывается строфа:

И от шахмат

перейдя

к врагу натурой

в люди

выведя

вчерашних пешек рой…

Как видим, образ Ленина утверждается Маяковским в яростной борьбе со всякими попытками залить «приторным елеем» ленинскую мудрость и простоту.

Одновременно Маяковский опровергает и другую опасную тенденцию – когда вождь революции изображается уже не «сверхчеловеком», а, наоборот, ничем не отличающимся от других людей «рядовым». В некоторых произведениях первых лет революции давала себя знать такая точка зрения: есть, мол, одна народная масса, даже не масса, а сплошной «массив»; все равны и все одинаковы, стало быть – никаких «личностей», никаких вождей. Личность и воля вождя должны якобы без остатка раствориться, растаять в безликой стихийной воле.

Такое «принципиальное» отрицание гениев, низведение личности великого человека, вождя, до «среднего уровня», умаление его ведущей роли нашло отражение в ряде стихотворений того времени, в частности, у некоторых поэтов Пролеткульта. Больше того – в какой-то особой, своеобразной форме коснулось оно и творчества самого Маяковского тех лет, автора «150 000 000».

Теперь же, в поэме о Ленине, Маяковский пришел к раскрытию диалектически сложной, многосторонней связи вождя и массы; он воюет и против «обожествления» вождя и против анархистского, стихийнического отрицания его исторической роли.

* * *

Рисуя Ленина, Маяковский настойчиво и настороженно следит за тем, чтобы поэтическое изображение вождя не получалось неподвижным, не застывало, не окаменевало тяжеловесным монументом. С этой точки зрения интересно сопоставить поэму о Ленине с черновым незаконченным отрывком из поэмы «Пятый Интернационал». В одной из глав, повествующих о далеком будущем, Маяковский рассказывает о своей встрече с Лениным-памятником.

Ленин

медленно

подымает вёчища

Разжимаются губ чугуны

Раскатываясь пустотою города гулкого

на мрамор цоколя обрушивая вес

загрохотали чугунобуково

ядра выпадающих

пудовых словес.

(Записи, кн. N 14, 1922)

Всего два года отделяют эти поэмы друг от друга, а какая огромная разница в изображении Ленина! Там – застывшая, тяжелая фигура, монумент (в тексте так и сказано – «стою монументом»). Здесь – живой, действующий, борющийся Ленин.

И становится особенно понятным, почему Маяковский, работая над поэмой о вожде, так настороженно относился ко всему, что могло придать дорогому образу черты неподвижной «монументности».

Строки поэмы, рассказывающие о деятельности Ленина после июльских дней 1917 года, об уходе в подполье, записываются сначала так:

Ленина не видно,

но он

близ

по тому

работа движется как

видна

направляющая

ленинская мысль

видна

стальная⁴

ленинская рука.

(Записи, кн. N 23, Л. 46

Но этот эпитет «стальная» не удовлетворил поэта, может быть, недостаточной «одушевленностью», в нем чувствовался оттенок холодного, «металлического», лишенного живой непосредственности. Слово зачеркивается, возникает другой вариант:

видна

ведущая

ленинская рука.

В слове «ведущая» больше непосредственного действия, личной активности, оно лучше сочетается с соответствующим словом предыдущей строки (ср. «направляющая ленинская мысль… ведущая ленинская рука»).

И, конечно, не случайно, что, записав слова о людях, которые шли

на последнее прощанье с мертвым

Ильичем, –

Маяковский тут же перечеркнул эпитет «мертвый» – он шел вразрез со всем замыслом поэмы, со всем ее образным строем.

Прослеживая постепенное оформление многих строк, мы видим, как настойчиво преодолевает Маяковский следы абстрактности, торжественной «статуарности» в изображении вождя. Поэт последовательно устраняет все, что хоть в какой-нибудь мере отделяло Ленина от живых людей, от народа, придавало вождю черты «пророка», «мессии».

Вот как выглядела вначале строфа, где говорилось о тем, как народ в рабочей массе предрекает рождение вождя:

И уже

грозил,

бросая трубы за небо.

Нами

к золоту

пути мостите.

Мы родим,

придет,

придет когда-нибудь

этих

наших мук

всехсветный

мститель.

Слова «придет, придет» звучали как заклинание, они даже неожиданно приобретали оттенок «мессианский», отдавали чудодейственным пророчеством. Характеристика будущего вождя как «всехсветного мстителя» тоже страдала морально-этической односторонностью и расплывчатостью. Строка переделывается, ее вторая половина звучит уже так:

1. Краткую характеристику записных книжек N23 и N24,запечатлевших работу над поэмой, читатель найдет в примечаниях к шестому тому полного собрания сочинений поэта, а также в работе В. Арутчевой о записных книжках Маяковского (в подготовленном к печати томе «Литературного наследства», N 65 – «Новое о Маяковском»).

   Записные книжки N 23 и N 24, как и большая часть записных книжек поэта, хранятся в Библиотеке-музее Маяковского.[↩]

2. См. об этом также в статье В. Ракова «Из истории создания поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (Ученые записки Бийского Гос. пед. Ин-та, вып. 1, Бийск, 1957, стр. 36 – 37).[↩]
3. Приведенный отрывок мы процитировали по печатному тексту, не оговаривая ряд мелких поправок, сделанных в записной книжке и позднее, очевидно, в рукописи.[↩]
4. Здесь и дальше курсив мой. – З. П.[↩]