Людмила Поликовская. Жизнь Михаила Осоргина, или Строительство собственного храма

Людмила П о л и к о в с к а я. Жизнь Михаила Осоргина, или Строительство собственного храма. СПб.: Крига; Победа, 2014. 448 с.

«Писатель на все времена» — так назвал М. Геллер свою статью о Михаиле Осоргине, опубликованную больше четверти века назад (в другую эпоху!) в «Новом журнале». Читая вышедшую в 2014 году книгу Л. Поликовской «Жизнь Михаила Осоргина, или Строительство собственного храма», понимаешь, что Осоргин — это и писатель, обреченно «несвоевременный». Ведь нет ничего более неприемлемого для наших дней, чем выросшая на развалинах идеалистического эсеровского революционаризма 1900-х годов мировоззренческая веротерпимость Осоргина-масона 1920-1930-х, ничего более безнадежного, чем его наивная попытка найти путь к примирению «Россий», на которые в процессе крушения империи распался и до того отнюдь не цельный, «многобожный и языческий» (с. 121) русский мир, при том что Осоргин с самого начала принял в штыки октябрьский переворот, осуществленный эсдеками-большевиками, давними противниками его однопартийцев-эсеров, с которыми, правда, как и со всякими иными «партиями», Осоргин уже старался не иметь ничего общего, ставя право на личное мнение выше разного рода партийных догм. Поэтому и после победы большевиков, не желая покидать родину, Осоргин пытается участвовать в жизни страны — при новых властях, но не в сотрудничестве с ними: издает закрывающиеся одна за другой независимые газеты, создает писательскую книжную лавку (надо как-то помочь лишившимся средств к существованию литераторам и ученым), участвует в работе знаменитого ПОМГОЛа (общества Помощи голодающим Поволжья), в организации Всероссийского Союза писателей…

Увы, «Владимир», один из посетителей подпольных собраний, проходивших в квартирке московского адвоката М. Ильина (литературный псевдоним Осоргин — фамилия одной из его бабушек) накануне революции 1905 года, хоть и был юристом-недоучкой, оказался организатором более успешным, да и человеком злопамятным, а главное, никакими средствами не брезговавшим, умевшим творить мерзости втихаря. Л. Поликовская приводит его, не очень-то известное широкой публике, письмо Дзержинскому насчет «писателей и профессоров, помогающих контрреволюции», «пособников Антанты», «растлителей учащейся молодежи», «военных шпионов» (в кавычки последнее определение взял сам автор письма, естественно, понимая, что никакие они не «шпионы», — а уж в этом он толк знал!): их следует «излавливать постоянно и систематически высылать за границу» (с. 197). Письмо заканчивается словами: «Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро». Осоргин всю жизнь считал, что инициатором его высылки из России (его отправили в Германию на первом же «философском пароходе») был знакомец по эмиграции царских времен — Л. Троцкий…

На первый взгляд, герой книги Поликовской был человеком крайне непоследовательным: вольнодумцем, равнодушно относящимся к любым церквям и традиционным верованиям (так что стать формально иудеем, чтобы жениться на любимой женщине, ему ничего не стоило!), и «страстью познания пьяным всебожником», напряженно всматривающимся в тайны живой Природы, этическим волюнтаристом в духе Ницще и создателем масонской общины (ложи), где идеалы масонского братства вобрали в себя рухнувщие мечты о русской соборности, книжником-библиофилом и садоводом-огородником (у него под Парижем были свои «шесть соток»), прозаиком-неореалистом и модернистом-экспериментатором…

Однако все «непоследовательности» Осоргина — и это Поликовская убедительно показывает — не выходили за пределы жизненных принципов, сложившихся у него еще в юности, в характерной культурной среде (провинциальной служилой интеллигенции, правда, не из поповичей, а из обедневших Рюриковичей!), в особом природном окружении (пермяк Осоргин до конца дней ощущал себя «сыном северных лесов», «сыном великой Камы»). Честность, порядочность, фантастическое трудолюбие (как называли тогда трудоголизм), духовный аристократизм и артистизм, равно как и врожденное чувство равенства всех людей перед лицом смерти и в лоне Великой природы, в которой смерти нет.

Неподкупно-откровенным и сыновним было и отношение Осоргина к России, которую он видел во всей ее буреломной мощи и запущенности и о возвращении в которую мечтал до конца жизни. Писатель осуществил эту мечту в законченной незадолго до смерти (он умер в 1942 году в маленьком французском городке Шабри, находящемся в неоккупированной зоне, куда бежал с женой из захваченного немцами Парижа) книге «Времена» (опубл. Т. Бакуниной-Осоргиной в 1955 году).

По мнению Л. Поликовской, «Времена» — «одна из лучших мемуарных книг XX века (а может быть, самая лучшая)…» (с. 399). «Не напиши Осоргин ничего, кроме этой книги, — утверждает критик, — он и тогда бы по праву должен был бы считаться одним из самых крупных и самобытных писателей XX века» (там же). Мнение, с которым нельзя не согласиться, оговорив, что рядом с «Временами» следовало бы поставить другое вершинное творение Осоргина — роман «Сивцев Вражек» (1928). Ведь в жанровом отношении «Сивцев Вражек» и «Времена» — не такие уж антагонисты: «Сивцев Вражек» (как и вся проза Осоргина-беллетриста) — насквозь автобиографичен, а «Времена» сам автор этой сплетенной из сохранившихся в памяти «обрывков прошлого» книги определяет как «роман», как «вымысел» («Возможно, я делаю ошибку, укладывая вымысел в рамки исторических фактов»). «Сивцев Вражек» сегодня читается как текст, скорее сходный с «Солнцем мертвых» И. Шмелева (книга Осоргина «Из маленького домика», 1921, из которой вырос роман, в жанровом плане «Солнцу мертвых» практически идентична). Есть нечто общее у «Сивцева Вражка» и с «Белой гвардией» — романом, который Осоргин читал, но который вряд ли мог на него прямо повлиять (два текста о поверженной в хаос России, «московский» и «киевский», создавались практически одновременно). А вот Булгаков — автор «Мастера и Маргариты» — читал и «Сивцев Вражек», и другие писания Осоргина (тот же газетный цикл осоргинских рассказиков-фельетонов 1917 года о домработнице Аннушке)… Немало общего у Осоргина и с Е. Замятиным (особенно в трактовке тем государства и революции), и с Андреем Белым — автором «Второй симфонии» («Московской»): интонации Белого и, главное, ритмы его прозы то и дело проскальзывают в речи осоргинского повествователя-свидетеля, сказываются в «симфонической» композиции внутри отдельных глав «Сивцева Вражка».

Жаль, что эти и другие компаративные сюжеты остаются за границами книги Поликовской. Ведь хотя сегодня Осоргин входит в число достаточно изученных прозаиков первой половины XX века (семитомное Собрание сочинений, издания и переиздания отдельных произведений, научные конференции, проходящие с известной регулярностью на родине писателя в Перми, упоминание в университетских программах, докторские и кандидатские диссертации), его связи с современной ему русской и мировой (прежде всего, французской) прозой установлены далеко не полностью. Но задача автора «Жизни Михаила Осоргина» состояла не в определении места писателя Осоргина в истории русской литературы, а в воссоздании личности Михаила Андреевича Ильина. Личность Осоргина — самое крупное его творение: таков основной посыл рецензируемой книги, уже по этой причине не укладывающейся в рамки сугубо литературоведческого исследования. И по внешним признакам (отсутствие библиографических ссылок и постраничных примечаний, кроме тех, что могут понадобиться неподготовленному читателю), и по сути «Жизнь Михаила Осоргина» — не столько академический труд, сколько документальный «роман», на страницах которого присутствует и сам автор жизнеописания, время от времени вставляющий в повествование свои комментарии и прямые оценки, снабдивший книгу очень уместными эпиграфами… Даже композиционно «Жизнь Михаила Осоргина» выстроена — сознательно или нет — по модели «Сивцева Вражка»: сгруппированное в пять частей собрание пестрых глав, иногда совсем небольших, глав-конспектов, в которые упакована почти толстовская эпическая тема. И само повествование Поликовской выстроено по методу монтажа, с нередким переходом на нарративное настоящее, создающее иллюзию совместного (автора и героя) постижения мира, совместного выбора пути: автор прежде всего стремится своего героя понять, его поступки и мысли (даже те, что трудно оправдать) — объяснить.

«Книга написана по первоисточникам» — отмечено в аннотации. Воистину так: Поликовская ориентируется исключительно на тексты Осоргина-прозаика и Осоргина-газетчика, в том числе почти недоступные, на опубликованные и архивные документы, на труды справочного характера, которые для нее важнее всякого рода анализов и интерпретаций. Поэтому «Жизнь Михаила Осоргина» является солидным основанием для дальнейшего изучения Осоргина-писателя, например для более подробного исследования его связей с литературным миром, с разного рода литературными кружками, кругами и объединениями, с отдельными собратьями по перу… Ясно, что отношения Осоргина с собратьями по перу складывались непросто, хотя и книжная лавка, и Союз писателей — все это заслуги Михаила Андреевича, из Союза перед высылкой дружно исключенного. Поликовская отмечает, что «с мэтрами русской эмиграции» — Буниным, Мережковским, Гиппиус, Шмелевым — Осоргин «не поддерживал отношений» (с. 296), но не объясняет почему. Ведь и в Берлине, и в Париже Осоргин — активный участник литературно-журнальной, да и светской жизни, о чем в книге говорится, но маловато. Отдельным сюжетом выделены лишь отношения Осоргина с М. Горьким, хотя не меньшего внимания биографа заслуживают и его отношения с Б. Зайцевым (сначала дружественные, позднее — прохладные), с В. Ходасевичем, с Н. Бердяевым… Да взять хотя бы тех, кто изображен вместе с Осоргиным на берлинской фотографии 1923 года (с. 215): на ней не только Зайцев и Ходасевич, но и Алексей Ремизов, и Павел Муратов, и Нина Берберова, и Андрей Белый, и Александр Бахрах… Как-то исчезают они из жизни Осоргина (и из книги) один за другим. Остается небольшой круг братьев-масонов… Но масонство — это отдельная и также, как нам представляется, лишь намеченная в книге Поликовской тема.

Светлана ПИСКУНОВА