Лиля никогда не лезла на рожон…

— Алиса, к 2020 году ты успела поработать сразу в трех направлениях литературы: как критик, как писатель художественной прозы и как автор жанра нон-фикшн. Какой из трех вариантов для тебя наиболее органичен?

— Главное — конечно, худлит. Но проза у меня вызревает медленно. Писать с лету, черпая материал из своего ежедневного опыта, легко выплавлять рассказы из мелкоты собственной жизни, из реальных случаев, я не могу. Каждый художественный текст отстранен от меня двумя-тремя слоями. Мне нравится работать со сложными сюжетными линиями, нравится концентрировать, сгущать материал так, чтобы в небольшой по объему книжке пряталось как бы несколько книжек сразу. Но все это требует длинных пауз и мощного толчка. Так что между приступами прозаического угара, пока тихо и подсознательно выколдовываются новые образы и идеи, остается место для всего остального, попутного, вроде биографии Лили Брик. В этой работе самым для меня сложным было нащупать нужный тон и приноровиться к своей неоднозначной героине. Подпустить перчика, но не удариться в вульгарность. По мне, от писания литературной критики работа над документальным романом отличается разительно. Первое напоминает лихорадочное, адреналиновое разгадывание научного ребуса, второе — иммерсивный театр, в котором ты следуешь за актерами по пятам. Увлекательно и то и другое.

Критику я, правда, оставила еще в юности, но, очень вероятно, созрею когда-нибудь туда вернуться.

— Насколько литература совместима с журналистикой? Я слышала от молодых писателей, что журналистская школа не помогает, а, наоборот, мешает им писать. Что ты об этом думаешь?

— Наверное. Дело в том, что я не считаю себя журналистом. Меня иногда так представляют, но это несправедливо по отношению к настоящим журналистам — полевым исследователям, репортажникам, аналитикам. Я просто работаю в сфере медиа — редактором в газетном книжном приложении «НГ-Ex libris» и ведущей бесед на телеканале «Совершенно секретно». С написанием текстов эта работа, к счастью, почти не связана — редкие мои заметки для Экслибриса не в счет. Колумнистика очень скоро бы меня истощила, измучила. Видимо, энергии, витальности и борзости пера во мне по природе маловато, и я ее берегу.

Я знаю людей, которые, будучи интересными прозаиками, активно и талантливо работают на ниве журналистики — Игорь Савельев, к примеру, или Елизавета Александрова-Зорина. И у них получается совмещать обе ипостаси равноправно. Но есть и другие примеры. Не буду приводить имен, но далеко не всякий яркий журналист способен перековаться в настоящего писателя. Откроешь такой «журналистский» роман и расстраиваешься. Тема хлесткая, а текст искусственный, мертвый, тусклый, герои двумерные, диалоги неправдоподобные, конфликты ходульные. Так что порою лучше оставаться хорошим журналистом, чем вой­ти в ряды плохих писателей. Они, увы, и так достаточно густы.

— Названные тобой Игорь Савельев, Елизавета Александрова-Зорина — писатели из поколения тридцатилетних. Что для тебя означают слова «литературное поколение»? Есть ли четкие границы между подобными поколениями сегодня?

— Я когда-то даже пробовала писать про это диссертацию, но бросила. В частности, про некоторую зеркальную симметрию актуализаций феномена «молодые писатели» сразу после образования СССР и спустя декаду после его распада. А еще в 1860-е (после отмены крепостного права, с ростом разночинцев) и в 1960-е (в оттепель). Новая социальная и политическая реальность как будто рождает необходимость поставить черту между старым и новым, устоявшимся и молодым. Между «до революции» и «после революции», «до 1991-го» и после «1991-го», «до ХХ съезда» и «после ХХ съезда» (недаром именно после оттепели вышло известное постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью», открывшее новые институциональные каналы для входа в литературу — то же, но уже частным и свободным порядком произошло в начале нулевых).

Самый свежий бум молодых в литературе отгромыхал еще 15 лет назад, и сейчас, в период застоя, четкие границы между поколениями стерлись. А то самое племя незнакомое, рожденное уже в нынешнем государстве, тот самый «великий немой» с совсем иным, цифровым, мышлением — так и не заговорил. Есть отдельные талантливые авторы, рожденные в 1990-е, но можно ли назвать их поколением? В чем тогда манифестация этого поколения, какие новые смыслы, какую эстетику, какой язык оно несет? Продолжаются и дебюты, авторов которых зачем-то вписывают в некую новую волну, как будто не замечая, что они и по году рождения, и по темам, и по настроению — отставшее эхо или хвост пресловутого «нового реализма» пятнадцатилетней давности.

Причин у такого пробела может быть множество, но самая лежащая на поверхности — внешняя, социальная. Статус писателя по какой-то парадоксальной причине все еще привлекателен (отсюда множащееся количество курсов и мастер-классов по творческому письму). Но литература как таковая у нас совсем омаргиналилась. Полнокровный художественный текст вымещается подкастом, блогом, сториз, интерактивом, инсталляцией, хэштэгами и, конечно, сериалом. Буква — видео- и аудиорядом, картинкой, эмотиконом, стикером. А яркая молодежь идет не в литературу, а в IT. И понятно почему. Литература редко приносит славу и почти никогда не приносит денег…

К тому же вместе с технологиями меняется и человек. Он все реже и неохотнее читает книги (и уже почти не выписывает полюбившиеся отрывки) и все больше серфит по интернету. А без некоторого гуманитарного кругозора, без привычки читать сложно самому создать что-то достойное чтения.

— А к какому поколению относишь себя ты сама?

— Как-то испанская газета «El Pais» причислила меня к «детям перестройки». Ну, наверное, так и есть. Комплексы своего поколения — литераторов, рожденных в 1970-е и 1980-е, — я изучала еще будучи критиком, — сквозь призму их текстов, в том числе по бесконечным антологиям двадцатилетних, по сборникам участников «Липок» или финалистов «Дебюта», коих в нулевые выходило множество. Но при этом, несмотря на то, что формально я все еще могла бы прикинуться «молодым автором», подавшись, к примеру, на конкурс премии «Лицей», я себя ощущаю бесконечно древней, технически отсталой и консервативной. Мне гораздо легче дружить с семидесятилетними, чем с двадцатилетними. Люди всего несколькими годами моложе меня — кажутся инопланетянами. Возможно, дело во взрослении в доцифровую эпоху. А возможно, в сугубо личных особенностях характера.

— Как прозаик ты начала с яркой орнаментальной — кавказской темы. Планируешь ли ты к ней вернуться? Осталось ли в теме современного Кавказа что-то еще не описанное тобой, интересное для тебя?

— Планировать не планирую, но совсем не отрицаю, что когда-нибудь снова туда вернусь. Пока же — пуповина разорвана, долг выполнен, а яростно просившееся на бумагу выговорено. Связь истончилась, и я уже почти не езжу в Дагестан.