Личность исследователя

Б. И. Бурсов, Критика как литература, Лениздат, Л. 1976, 320 стр.

Читать работы Б. Бурсова всегда бывает интересно – будь то огромный роман-исследование «Личность Достоевского», эссе «Вечерние думы» или статья «Критика как литература». Все они отмечены талантом, критическим темпераментом, полемическим бойцовским накалом.

Его основные монографии – литературоведческие по своему характеру, но он, конечно же, и критик: не только потому, что обращается также к произведениям современной литературы, но и потому, что озабочен сегодняшними проблемами всего литературного цеха; да и не стремится он к строгому, однозначному использованию терминов, что почитается обязательным для науки.

Три главы его новой книги – «Критик как писатель», «Творчество и интерпретации», «Современное и вечное» – это три относительно самостоятельные работы, которые объединены не столько цельной и центростремительной научной программой, сколько личностью самого исследователя. Перед нами, собственно, результат переполненности «вечерними раздумьями» о предмете своей профессий и литературоведческой информацией, оставшейся в «запасниках» от концептуальных монографических работ. В свободную конструкцию книги непринужденно (хотя, признаюсь, и не всегда органично) вбираются и ранее опубликованные рецензии, реплики, заметки.

В этом смысле содержание книги и несколько противоречит ее заглавию (перед нами все-таки логически аргументированное исследование, а не литература), и подтверждает его (свободные, прихотливо ветвящиеся раздумья схожи с писательской эссеистикой).

И это сразу вводит нас в ту своеобразную стихию парадоксов, которую можно считать примечательным свойством «Критики как литературы». Легко обнаружить противоречия, непоследовательность внутри книги. Автор все время словно кружит в торосах вздыбившихся тезисов, но не боится их, не подстругивает, не подравнивает, а напористо сквозь них проламывается.

Вот обычная для манеры мышления Б. Бурсова триада. «…В принципе критике нельзя отказать в том, что она является литературой, Выходя за пределы литературы, она уже не есть критика». «…Мы видим, что литература никак не может обойтись без критики, что в своем роде она сама является критикой». Итак, критика есть литература, литература является критикой. А в довершение – «в художнике заключен и критик его». Так художественная критика уподобляется общему процессу мышления, невозможного без оценки разных вариантов; по такой логике критик заключен в каждом человеке. Но сквозь это парадоксальное смещение понятий отчетливо пробивается «дальнобойная» мысль: критика и художественное творчество имеют общие закономерности.

А вот еще триада: «Поэт или прозаик отличается от критика раньше всего литературного конкретностью своего литературного мышления». «Критика становится литературой, лишь когда конкретна». Снова все вздыбилось: как может критика стать литературой, если конкретность мышления как раз отличает литературу от критики?! И опять все размывается: «Общие места и в самой литературе выводят ее за рамки литературы». Но общие места и науку выводят за рамки науки. Стало быть, снова предмет разговора размыт. И снова мы понимаем, чего добивается автор: критика, будучи творчеством, должна анализировать, а не пробавляться иллюстрацией общеизвестного.

Тот, кто вживется в эту систему уподоблений, противоречий, умозаключений, тот получит обильную пищу – не разжеванную, а требующую активной работы мысли, самостоятельной перепроверки и оценки, своеобразного сотворчества.

Что же такое критика? Вроде бы ясная категория, вполне поддающаяся энциклопедическим формулам. Но в то же время она еще не определена с достаточной точностью и полнотой. Может быть, по той причине, что предложенные определения исходят из опыта – как, кстати, и в рецензируемой книге – классической литературной критики, отключившись от критики искусствоведческой. А это фактор немаловажный, ибо если писатель и литературный критик пользуются одним и тем же средством – словом (и оттого так легко сближать их), то театральный или музыкальный критик оперирует иным, чем актер или композитор, средством выражения своих мыслей и впечатлений. Б. Бурсов мельком (как, к сожалению, и многого иного) касается этого вопроса, но легко и оптимистично уходит от него, заключив: «В этом преимущество литературных критиков при сопоставлении их с другими художественными критиками: в своих суждениях о художниках слова мы одновременно учимся у них обращению со словом». Но является ли писателем, к примеру, музыкальный критик? Такая постановка вопроса значительно усложняет проблему и не позволила бы Б. Бурсову запросто взаимозаменять категории критик как писатель и писатель как критик. Впрочем, его в данном случае интересует не феномен критики, а права, обязанности и средства литературной критики.

Сейчас становится все более ясным, что у критики три слагаемых: литература, наука, публицистика. Если литературоведение – бесспорно наука и подчиняется тем же законам, что и другие общественные науки, то критика в своей основе публицистична. Знаменательно, что, опубликовав в 1973 году статью Б, Бурсова «Критика как литература», журнал «Звезда» спустя два года поместил статью Ю. Суровцева «О научно-публицистической природе критики». Так что каждый исследователь вправе рассматривать преимущественно одну из этих трех граней, держа, разумеется, в уме остальные. Для Б. Бурсова, литературоведа традиционной школы, понятия «публицистика» не существует (да и само слово, кажется, ни разу не употреблено в книге). Но он понимает, что литературность лишь одна из граней: «Рожденная литературой, критика испытывает влияние в особенности исторических и философских наук, являясь к тому же разделом эстетики, а то и представляя собою эстетику».

Впрочем, здесь не место разворачивать дискуссию в поисках наилучшего определения феномена критики. Гораздо важнее отметить поисковый, творческий характер книги.

Причем для подкрепления своих тезисов автор привлекает обильнейший фактический материал (вот уж воистину конкретная критика!). Чего стоит хотя бы плотная и точная парабола исторической эволюции жанра литературно-критической статьи в русской критике: обзоры Белинского, монографические статьи Чернышевского и Добролюбова, субъективно-социологические работы Михайловского, общественно-литературные статьи Плеханова, Ленина, Луначарского. С особой заинтересованностью обращается он к практической критической деятельности и взглядам на критику Пушкина, Гоголя, Толстого. И хотя опыт великих русских писателей не исчерпывает всего многообразия принципов как художественного творчества, так и критики, он дает достаточно материала для многих точных и справедливых наблюдений, с которыми можно соглашаться или не соглашаться, но которые нельзя миновать и тем более игнорировать.

Критика как литература означает для Бурсова прежде всего серьезное, истовое и глубокое служение истине и своему призванию, как это присуще настоящей, подлинной литературе. Конечно, и ученый должен быть так же серьезен, истов и глубок в своем деле, но Б. Бурсов не сопоставляет литературу и науку, он говорит о литературе как о своей Прекрасной даме.

Второе, что присуще критике как литературе, – идейно-эстетическая определенность, программность: «Литературная критика по самой природе своей стремится к программности, дабы обрести силу воздействия как на отдельных писателей, так и на всю литературу». И этим, кстати, критика разнится от литературоведения, которому не надо воздействовать: оно изучает опыт прошлого, а не рассматривает современное. (Впрочем, Б. Бурсов «не склонен к строгому различению критики и литературоведения», ограничившись заключением, что «критика более литературна».)

Можно назвать и еще некоторые свойства, связывающие, по мысли автора, критику и литературу. Такова конкретность, о которой уже шла речь выше. Такова искренность: критика «исповедальна, как литература, хотя разница здесь и весьма ощутимая». Таковы некоторые признаки дарования критика как литератора.

Но самое главное, что целеустремленно отстаивается в книге, – личность критика. Личность, в которой соединены «знание предмета с оригинальной на него точкой зрения, выражающей личные качества исследователя». А эти качества включают, кроме мировоззрения и совести, еще и природные данные, жизненный опыт, культурный багаж,

И это необходимое следствие всей «глобальной» концепции Б. Бурсова. Отстаивая роль личности писателя, он на практике пришел к своеобразному роману-исследованию «Личность Достоевского» и создаваемой ныне работе «Судьба Пушкина», в центре которой все та же цель: «Через произведения Пушкина пытаюсь пробиться к самой личности его», а «к структуре личности Пушкина путь пролегает через его эпоху». В рецензируемой же книге он поднимает роль личности критика в полемике с теми, кто отводит исследованию литературы лишь функцию объективной оценки. Нельзя не согласиться с тем, что «личностность – первейшее и непременнейшее условие художественного творчества». Отсюда, от личности критика, – прямой выход к проблеме интерпретации как проявлению объективности критика при непременной его субъективности.

Решается эта проблема на материале, наиболее близком автору, – экранизации литературной классики. И вновь соединяются в одном лице литературовед и критик: классика – достояние литературоведения, экранизации – факт современного художественного процесса.

Анализируя трактовку литературного произведения кинорежиссером и киноактером, Б. Бурсов вводит затем в ряд интерпретаций и критику. И это весьма удобная для наблюдения позиция: критика в ряду других интерпретаций или, иначе говоря, творческое прочтение произведения (не комментарий, а именно творческое прочтение!). Мне, возможно, еще представится когда-нибудь случай и поддержать, и оспорить конкретные позиции этой главы, сейчас же хочу лишь отметить органичность перехода от первой главы ко второй, расширяющей наше познание личностных начал критической деятельности.

Причем и эта глава сохраняет присущий книге характер развития авторской мысли.

Сначала следует ясная посылка: «У нас, у литературоведов, есть нечто общее с кинорежиссерами, являемся интерпретаторами классического наследия». Затем она расширяется: «Во всяком искусстве, и в самом великом, есть элемент интерпретации». Итак, критика – это интерпретация; во всяком искусстве есть интерпретация и, стало быть, элемент критики. Далее все опять размывается: «Как мы видели, каждый великий писатель интерпретирует других великих писателей, в свою очередь подвергаясь их интерпретациям». И опять, если вдуматься, автор не размывает, а прочерчивает общие закономерности всякого творчества, в том числе и критики. И это, с одной стороны, помогает постигать механизм критической деятельности, которая более прямолинейна в своих интерпретациях, чем искусство, а с другой – широко взглянуть на соотношение творчества и сотворчества в работе художника, восприятии критика, взгляде читателя.

Отсюда тянется нить к третьей главе – проблеме вечного и современного. Проблеме опять-таки преимущественно литературоведческой: будучи вечной, классика всегда современна, всегда активно интерпретируется все новыми и новыми поколениями. Что же касается современных произведений – удела критических разборов, – то можно только предполагать, обретут ли они долгую, вечную жизнь.

Автор сформулировал цель этой главы следующим образом: «…Здесь я пытаюсь воспользоваться литературно-критическими приемами великих писателей и критиков для выявления вечного и современного в истинных шедеврах искусства». Цель эта, на мой взгляд, не связана напрямую со стратегией всей книги, в большей мере она оправдывает включение разнородной россыпи отдельных публикаций. И видно, как автор более силен здесь в привычном – анализе шедевров и слабее чувствует себя в роли критика.

Когда он говорит: «Шукшин возвращает нас к истокам», – это все же иная ипостась вечного: обращение к давним истинам и чувствам ничуть не больше гарантирует литературное долголетие, чем упоение актуальным, – все ведь решает глубина и художественное совершенство постижения жизни.

Впрочем, и в собственно литературоведческом материале нет достаточной определенности. Что и говорить, интересен раздел «Русская всемирность Достоевского», но ведь вечное и современное в нем заменяются иной постановкой вопроса: национальное и общечеловеческое.

Но и не обладая должными связями с той стратегией, что обозначена в заглавии книги, эта глава соответствует и общему пафосу, и эссеистскому характеру: в ней тоже речь идет о соотношении личностного и объективного, частного и общего, истинно творческого и мимолетного.

В заключение признаюсь, что я намеренно старался обнажать уязвимость и внутреннюю несостыкованность отдельных тезисов книги и не задерживался ни на одной конкретной интерпретации художественных текстов или писательских высказываний. При всей значительности, а то и редкостности примеров, использованных в книге, главное ее достоинство все-таки в самобытном, неодномерном движении мысли, – движении, еще раз подтверждающем, что в искусстве, в том числе и искусстве критики, решающую роль играет мастер, талант, личность.