Леонид Большаков – писатель российской провинции

Дай бог, чтобы писалось до конца жизни и хотя бы что-то пережило меня. Шевченковское, декабристское, толстовское,  — если не все, то главное — все же переживет. Надеюсь на это.

Леонид Большаков. Из дневника

Не заглядывайте в справочники: никакой круглой даты, связанной с жизнью и творчеством Леонида Наумовича Большакова (1924–2004), в ближайшем будущем не предвидится. Повод, усадивший меня за эту статью, не столь традиционен, хоть он может вам показаться даже более банальным: вся творческая жизнь писателя прошла в российской провинции — в Оренбуржье и самом Оренбурге, и, насколько я знаю, ему ни разу даже в голову не приходило переехать в столицу. Хотя предлагали.

Но есть ли в том проблема? Ведь не единицы, но сотни и тысячи писателей, в том числе известных, определяющих лицо российской словесности, жили и живут в разных городах и весях нашего обширного отечества, нимало не тяготясь своей «провинциальностью» и не помышляя о смене прописки и статуса.

И все-таки проблема есть, и серьезная. И касается она не только Большакова.

Картофель и литература на местной почве

Все помнят сентенцию Андрея Платонова о том, что каждая область «может и должна иметь свои овощи, свой картофель, свои фрукты, выращенные на местной почве», но не может иметь своей литературы, ибо таковая неизбежно была бы литературой второго сорта [Платонов 2011: 340]. Это категоричное суждение всегда мне казалось красивой и, по сути, бессодержательной фразой того же типа, что и «красота спасет мир», «рукописи не горят» и т.  п. Что значит — свой картофель? Краснодарский или, скажем, брянский — он что, в Свердловской или Тюменской области в пищу не годится? Но ведь и с литературой ровно то же самое: неважно, где ее «выращивают», важно, где и как читают. К примеру, Пермь, Вологда, Красноярск гордятся своим Астафьевым, а Иркутск — своим Распутиным, и кто решится назвать прозу этих «областных» писателей второсортной?

Дело, впрочем, не в Платонове: ни Астафьева, ни Распутина он знать не мог, разминулись во времени, да и сентенцию свою высказал в проходной рецензии на сборник провинциальной прозы, не оставивший следа в истории литературы; можно бы о ней и забыть. Кажется, даже и забыли: нынешняя литературная критика «политкорректно» утверждает, что понятия «провинциальность», «провинциализм» — не о географии, а о качестве художественного мышления. Можно, дескать, быть провинциалом, живя в столице, а в провинции — создавать шедевры.

Но — нет, не забыли! Интернет по сей день переполнен жалобами писателей-провинциалов на то, что столичным издателям и критикам провинциальная литература неинтересна; а С. Чупринин как-то подметил, что «подозрения в провинциальности стыдятся — как подозрения в худородности» [Чупринин 2007: 455]. Да ведь и речевая практика не оставляет сомнений: если о произведении столичного литератора говорится, что оно провинциально, то тем самым фактически признается, что его неприемлемо низкий по столичным меркам уровень для провинции — обычное дело, ибо там планка заведомо ниже. Для столичного автора это, может быть, всего лишь досадный эпизод, а провинциальному с тем жить!

Отчего ж у литературной провинции такая нелестная репутация? Казалось бы, тут и рассуждать не о чем: провинция — она и есть провинция, всегда и во всем. Здесь не только «дома пониже и асфальт пожиже», но и остальные достижения цивилизации доходят сюда с опозданием. Да и доходят нередко в окарикатуренном виде — например, когда тот или иной город-претендент на статус «третьей столицы» (их сейчас в России как минимум десять) прихорашивается, подобно Эллочке Щукиной, соревнующейся с миллионершей Вандербильдихой: у него и «свой Арбат», и «свой Сити»; а в моем Екатеринбурге даже затеяли строить храм, который бы походил одновременно и на храм Василия Блаженного, и на питерский Спас на Крови. Смешно и стыдно.

Кстати, подражательность — одна из самых верных примет провинциальности — хоть в одежке, хоть в политике, хоть в литературе.

Причины «провинциальности» провинции всегда были очевидны: удаленность от центров и отсутствие той «развивающей среды», которая необходима природному таланту, чтобы осознать свое предназначение и зарядиться энергией творчества. Казалось бы, нынче со смартфоном в кармане вы даже посреди провинциальных хлябей можете чувствовать себя как бы в центре мироздания — но, увы, и при смартфоне провинция остается провинцией, так что «тьмы и тьмы» молодых дарований из российской глубинки сегодня, как и прежде, рвутся «в Москву, в Москву, в Москву!». И в том, что они туда рвутся, проблемы нет. Проблема в другом: рвутся не все, большинству провинциальных писателей «туда не надо». Они предпочитают остаться дома — а почему?

У каждого из тех, кто остается, есть свой резон: у одного амбиций маловато, и планку он поднимает для себя невысоко; другой не уверен в своей гениальности — так зачем душу надсаживать в погоне за миражом? Третьего так засосало провинциальное болото, что не выбраться. Четвертый благоразумно предпочитает оставаться «местночтимым классиком», нежели затеряться в столичной тусовке. Пятый… Впрочем, наверно, существуют и десятый, и двадцатый варианты, скрытая суть которых одна: не хочу, потому что не могу.

А чтобы могу, но не хочу — такие варианты есть?

Думаю, что таких вариантов много; один из них предлагаю вниманию читателя.

Самая жгучая связь

Сразу хочу пояснить, чем особенно замечателен Леонид Наумович Большаков как провинциальный писатель. Он не просто сформировался как литератор в провинции, но вся его творческая судьба с этой провинцией органически сращена. Дело не в том, что он оттуда не уехал, а в том, что ею и для нее жил. Из Оренбуржья произросли темы и пафос всех его многочисленных книг; Оренбуржью он служил как писатель, ученый, педагог, общественный деятель — а эти его ипостаси неразделимы; в Оренбуржье творческое наследие Большакова не просто сохраняется — оно по сей день востребовано и работает, помогая наращивать культурный потенциал региона.

Не знаю другого примера, который давал бы столь богатое, наглядное и нетривиальное представление о творческих возможностях взаимодействия писателя с провинцией, которой он служит. Обратившись к этому примеру, можно существенно обогатить традиционное представление о том, как и чем живет литература российской провинции в контексте общенациональной литературы и культуры. Увидеть эту картину в подробностях позволяют не только книги и статьи писателя, но и та часть литературного наследия Л. Большакова, которую Т. Большакова выразительно определила как его «писательское «закулисье»» [Большакова 2018: 20]. Речь идет о беспримерных дневниках и обширной переписке Большакова, которые нынче в своей значительной части очень квалифицированно систематизированы и опубликованы Татьяной Леонидовной Большаковой (его дочерью, талантливой и опытной журналисткой) и Сергеем Валентиновичем Любичанковским (внуком, доктором исторических наук) и таким образом стали доступными для прочтения и изучения (см.: [Большакова, Любичанковский 2012; Большакова, Любичанковский 2016]).

Первое же погружение в мир творчества Л. Большакова опрокидывает расхожее представление, будто провинция оказывает особенно сильное влияние на писателя, в ней живущего, поскольку это его малая родина, которая сформировала его мироощущение, научила «языку родных осин» и т. д.

Дело в том, что Оренбуржье не было малой родиной писателя!

Родился Леонид Наумович в небольшом городке Сновске на Черниговщине, а с шести до семнадцати лет жил с родителями в самом Чернигове. Оба эти места в качестве малой родины, дарящей творческое вдохновение, были очень перспективны. Да они и не обойдены вниманием художников. Сновск стал местом действия повести «Кортик» и романа «Тяжелый песок» Анатолия Рыбакова, поскольку мать писателя была оттуда родом. И фильм по роману Рыбакова там снимался. Кроме того, в этом городке родился и рос Николай Щорс, так что с середины 1930-х до недавнего времени городок носил это легендарное в советские времена имя. Ну а Чернигов упоминается уже в «Повести временных лет» и «Слове о полку Игореве».

Сновск (Щорс) Леонид Наумович до конца жизни почитал как свою «колыбель»; в Чернигове он окончил школу (между прочим, на украинском языке), с этим городом связаны его первые литературные знакомства, первые «опыты в поэзии, прозе, литературоведении, критике, журналистике» и первые публикации в газетах (он даже успел поработать в редакции одной из них) [Большакова, Любичанковский 2012: 21]. Отзвуки того периода жизни прямо или косвенно будут ощущаться в творчестве Большакова разных лет. Так что были все предпосылки к тому, чтобы он стал «черниговским» писателем, однако не случилось: помешала война.

Война началась, когда будущему писателю шел восемнадцатый год. Леонид (тогда он еще носил фамилию отца, умершего в 1940 году: Грейсерман) был отправлен в эвакуацию и осенью 1941 года оказался в южноуральском Орске, где его, грамотного мальчишку с крохотным — но все же! — журналистским опытом, приняли в штат городской газеты «Орский рабочий». Там Леонид Наумович прослужил до лета 1962 года. Если вычесть полгода армейской службы в 1942 году, то получится ровно двадцать лет. Армейская же служба получилась у него короткая, потому что с довоенной поры лечился он от туберкулеза; голод, холод, неустроенность первых военных месяцев болезнь резко обострили. Все-таки его мобилизовали, продержали месяцев пять в тыловых подразделениях, положили в госпиталь на месяц с лишним, но вернуть в строй не смогли — комиссовали. Парнишка возвратился в Орск, и его охотно приняли снова в штат редакции городской газеты, ибо теперь это уже был не изможденный юноша из эвакоэшелона, но проверенный в деле, надежный кадр.

Поворот от катастрофы на границе и тяжких поражений первых месяцев войны к неукротимому движению на Запад, на Берлин, к Победе нынче многие у нас пытаются объяснить свойствами русского характера: долго, мол, запрягаем, да быстро едем. Не запрягли бы и не поехали, если б не удалось с максимальной эффективностью использовать организационный ресурс. Советские газеты того времени — от «Правды» и «Красной Звезды» до заводских многотиражек — были не столько «средствами массовой информации» (тогда и выражения такого не было), сколько «пропагандистами и организаторами». Труд газетчиков «для фронта, для победы» был не менее значим и даже физически не менее тяжел, нежели изматывающие вахты у танкового или снарядного конвейера. Так что Л. Большаков с полным основанием заметил в дневниковой записи 9 мая 1985 года, что свою медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» он заработал честно [Большакова, Любичанковский 2012: 38].

Но быть организатором значило для газеты, говоря несколько пафосно, управлять информационными процессами, от которых зависит способность социального организма действовать слаженно, целенаправленно, эффективно. И человек, который находился в гуще такой работы, непроизвольно срастался душою с окружающим его человеческим миром, обретал с ним такую, говоря словами поэта, «жгучую» и «смертную» связь, которая постепенно становилась содержательнее и сильнее душевной связи с отходящей на задний план памяти малой родиной. Вот почему именно в Орске, по собственному признанию Л. Большакова, он «родился и утвердился как человек, как личность» [Большакова, Любичанковский 2012: 35].

«Родился как личность» — это субъективное ощущение; что за ним стоит? Тут можно перечислить целый ряд признаков, начиная с сугубо внешнего: за двадцать лет работы в городской газете Леонид Наумович прошел все ступеньки профессиональной карьеры — от «выпускающего» (фактически учетчик писем) до и. о. главного редактора. Параллельно он еще года два работал корреспондентом ТАСС по Орску. Параллельно же (заочно и досрочно) окончил Орский педагогический институт.

Сколько за двадцать лет газетной службы написано уроженцем Украины, который стал уральцем, разного рода материалов о людях и событиях своей второй родины, подсчитать сегодня, наверно, невозможно, ибо «почти в каждом номере газеты «Орский рабочий» печатались его репортажи с партийных конференций, пленумов, передовые статьи, материалы о передовиках производства, статьи с критической оценкой работы партийных, советских органов и т.  д.» [Большакова, Любичанковский 2012: 50]. Однако о главных его творческих интересах можно судить по изданным им в те годы книгам. Ну, книги — это громко сказано: в основном это были брошюры объемом от 20 до 78 страниц, лишь одна — «Повесть о герое», тоже документальная, — имела объем 224 страницы. Первые три, включая и эту повесть, были написаны Леонидом Наумовичем в соавторстве с, видимо, более «пробивным» М. Лукерченко. В этих изданиях Леонид Грейсерман впервые выступил под псевдонимом Большаков: это, в сущности, перевод отцовской фамилии с идиша на русский. Почему в начале 1950-х годов понадобился этот камуфляж, догадаться несложно. Так в 1952 году в литературном пространстве Южного Урала появился новый автор — Л. Большаков; десять лет (и десять книг) спустя псевдоним окончательно «прирос» к своему носителю и стал официальной фамилией писателя: рождение нового человека получило юридическое признание.

Однако важен, конечно же, не этот формальный акт, а совокупная тематика первых книг (брошюр) Леонида Большакова;