Л. Лиходеев: «В 60-х мы впервые улыбнулись». Вступительная заметка и публикация Н. Филатовой

Леонид Лиходеев начинал как поэт. Стал известен на рубеже 50-х и 60-х годов, печатая в «Литературной газете» так называемые «обобщенные фельетоны», сатирическим объектом которых были не конкретные происшествия и персоны (это «обличительство» высмеивал еще Щедрин: «Подобно орлу, говорят, городовой бляха № такой-то высмотрел, выхватил и, выслушав, – простил»), а социальные и нравственные явления. Что, естественно, властями не поощрялось – пресекалось. В чем автор высоко ценимых читателями фельетонов имел возможность убедиться, как говорится, на собственной шкуре. Своего пика популярность Лиходеева достигла в 70-е годы, когда он вел постоянную колонку в «Московских ведомостях», писал для «Известий» и выступал на радиостанции «Свобода». Но к тому времени у него уже не было обязательной цели печататься, газетные жанры были отодвинуты на задний план. Главным делом жизни стал для него трехтомный (как выяснилось потом в ходе работы) роман «Семейный календарь, или Жизнь от конца до начала». Он писал его двадцать лет, писал «без страха и сомнений», в полной уверенности, что при его жизни книга света не увидит. Недавно наконец завершено издание романа, – с большим отрывом от первых двух томов издательство «Урания» выпустило третий, последний. (Желающим приобрести этот том сообщаем номер телефона издательства – 924-71-24.)

Литература была содержанием и смыслом жизни Лиходеева, он был влюблен в слово, смаковал его, поворачивая и так и эдак. Редко пользовался пишущей машинкой, писал обычно ручкой, получая удовольствие от самого процесса писания. В последние годы и месяцы жизни, не ставя перед собой никаких практических задач, он делал короткие записи о литературе, языке, о своей литературной судьбе. Но к листочкам, на которых делал записи, относился небрежно. Они оставались лежать на столе в беспорядке, который ему казался порядком. Вот одна из последних записей: «Писатель до тех пор писатель, пока он пишет. Пишет днем, когда шумят будни, пишет вечером, когда Надежда устает, пишет ночью, когда никому, кроме него, ничего не видать, и пишет утром, в обнадеживающем рассвете, которого упрямо дождался».

Настоящую публикацию составили материалы из архива Л. Лиходеева.

ОТВЕТ НА АНКЕТУ

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Ваше письмо произвело на меня серьезное, я бы сказал, активное впечатление. Вопрос: «Как быть с языком?» (простите за несколько вольное переложение) тревожит меня с тех пор, как я ступил на сию многотрудную стезю. Вопрос этот тревожит меня настолько, что я растерялся, получив от Вас анкету, в которой он распределен в ряде пунктов. Даже предложение остановиться на одном из них или нескольких не облегчило моей задачи. Я написал Вам три-четыре ответа, однако не решился отправить.

И вот, заметив в недавней «Правде» реплику под названием «Анашом письме», я понял, о чем должен писать к Вам.

Это самое «анашом» есть фонетическое изображение слов «о нашем». Я никак не могу написать этого идиотского слова. Вот уже третий раз переписываю это место и все «ошибаюсь». Видимо, рука не поднимается. Простите, но я не уверен, что в четвертый раз перепишу «правильно». Итак, АНАШЭМ родном языке, АНАШЕМ письме. Реплика критикует одно из предложений, как уродовать ИЗЫК, помещенных в журнале «Русский язык в школе».

Мне кажется, восторженное требование писать как говорим имеет прямую связь с тем мнением А. Югова, которое приводится в анкете Вашего Института. Будто весь язык русского народа литературен и нормативная лексикография есть пережиток.

Не будучи ни педантом, ни ретроградом, смею сказать, что все-таки не весь. Есть какая-то малость и нелитературная. Паустовский как-то заметил – и очень существенно, – что существуют слова-хулиганы. Я бы сказал, существуют слова- рабы, слова-холуи и слова-хамы.

Как рассматривать понятие «весь язык литературен»? То есть пригоден для литературы? Или несет в себе самом литературу? Если пригоден – я с Юговым согласен. Если же – несет, прошу извинений. Язык не является простым средством информации. Все серые книги доказывают это. Язык как единое средство информации безлик и нелитературен по самому своему существу. В искусстве не столько важно, «что» говорится, сколько «как» говорится. Это полностью соответствует, например, марксовой формуле об общественном строе, который отличается не тем что он производит, а тем как производит.

Еще, кажется, Даль, собирая свою сокровищницу, горько пророчествовал, что со временем цивилизация доконает индивидуальные особенности речи и создаст речь серую и безликую. Он не знал ни радио, ни газет, ни заявлений, ни характеристик, ни рекомендаций, ни прочих средств калеченья языка. Он просто чувствовал язык и понимал, что с ним происходит. Не являемся ли мы свидетелями сбывающегося пророчества сего?

Впрочем, происходит в наши дни и обратное явление. Вероятно, «единообразие» подходит к пределу и уже требуется обратный ход.

Новые литературные произведения наиболее талантливых литераторов есть доказательство тому. Солженицын, Аксенов и другие писатели стали вводить в свою речь слова, не зарегистрированные в школьных программах в качестве рекомендуемых к употреблению. Они считают их пригодными к литературе, к созданию образов, к характеристике ситуаций. Мне кажется, язык становится безгранично литературным только через опосредствование искусством. И в этом смысле я с Юговым согласен, даже если ему это неприятно. Что же касается известной доли языка, которую принято считать нелитературной и нецензурной, то она останется таковой, пока за нее не возьмется художник.

Здесь следует обратить внимание на пункт второй анкеты: какие новые слова и выражения обогащают или засоряют русский язык? Думаю, что обогащают язык те слова и выражения, которые способствуют раскрытию общественных отношений, определяют связи, характеризуют явления и уточняют сущности. Те же слова и выражения, которые сглаживают противоречия, нивелируют ситуации, не соответствуют действительной жизни – засоряют язык. Мне кажется, Солженицын с его «фуевиной» гораздо чище тех фребелей, которые пишут слово «чорт» через «е». Потому что «е» смягчает несмягчаемое, а «фуевина» отражает горькую истину.

Язык есть отражение сущности, правды, естественности. Даже когда лгут при помощи этого языка. Язык – обоюдоостр. И ничто не вызывает такого тяжкого невеселого веселья, как затасканные, никелированные слова…

Теперь насчет нормативной лексикографии. Я связываю этот пережиток с репликой в «Правде».