Комический эпос в журналистике. Фельетоны Г. Филдинга. Вступительная статьи, перевод с английского, составление и примечание А. Ливерганта

«Комическим эпосом в прозе» назвал Генри Филдинг (1707 – 1754) свой роман-пародию «История приключений Джозефа Эндрюса и его друга мистера Абрахама Адамса» (1742), а с ним и еще две «истории»: «Историю жизни покойного Джонатана Уайлда Великого» (1741) и «Историю Тома Джонса, найденыша» (1749). С «легкого пера» Филдинга «комическим эпосом в прозе» стали впоследствии называться не только его собственные романы, но и романы его младшего современника и недоброжелателя Тобайаса Джорджа Смоллетта и – шире – весь английский классический роман, от Филдинга и Смоллетта до Диккенса и Теккерея.

Перефразируя это вошедшее в историю литературы определение, можно назвать «комическим эпосом в журналистике» памфлеты, очерки, эссе и пародии, которые Филдинг печатал в нескольких издававшихся им журналах. Сначала – в «Поборнике», выходившем с ноября 1739 по июнь 1741 года, где писатель под псевдонимом «Геракл Чеснок» высмеивал правительство вигов во главе с Робертом Уолполом. Затем – в «Истинном патриоте» (ноябрь 1745 – июнь 1746) и «Якобистском журнале» (декабрь 1747 – ноябрь 1748). И, наконец, в журнале «Ковент-Гарден».

Эпосом – в том смысле, что и диапазон мишеней, в которые метит Филдинг, и многообразие литературных приемов необычайно велики и затейливы. Комическим же – потому, что автор широко использует приемы, почерпнутые из арсенала литературы комической. Очерки самого Филдинга перемежаются в «Ковент-Гардене» (журнале, имевшем немало общего со знаменитым «Зрителем» Джозефа Аддисона и РичардаСтила) искусно стилизованными письмами читателей с говорящими, по литературной моде тех лет, именами. Сэру Александру Дрокенсэру, драчуну и хвастуну из фарса «Репетиция» Джорджа Виллерса, герцога Бекингемского (1628 – 1687), под чьим именем скрывается сам Филдинг, пишут Собиратель Мусора, Питер Печальный, Том Бездумный, Корделия, Яго, Эугенио, Джек Кровавый, Доброжелатель, Питер Неподкупный, Антигалл, Истинный Британец, Дороти Одинокая и т.д. Эти письма, строящиеся на приеме «доведения до абсурда» и представляющие собой комическое снижение серьезных тем, которые поднимает под маской Дрокенсэра автор «Тома Джонса», – вовсе не оригинальное изобретение Филдинга-журналиста и сатирика, прием этот в английской литературной и журналистской практике многократно опробован и широко распространен; им охотно пользовались в XVIII веке, жив он и по сей день. Темы, к которым обращался в своем журнале, издававшемся в течение одиннадцати месяцев 1752 года (всего вышло 72 номера), Филдинг, были, и в самом деле, весьма серьезными, хотя «форма подачи материала» – опять же в соответствии с традицией английских литературных журналов XVII-XVIII столетия – отличалась завидным легкомыслием: «Ковент-Гарден» изобилует шуточными стихами, эпиграммами, подражаниями, бурлесками. Вместе с тем мотивацией (как сказали бы теперь) для писателя и общественного деятеля, достигшего к этому времени зенита славы, служили искоренение пороков и исправление нравов читателя, а вовсе не желание смешить его.

«Ковент-Гарден» среди литературных журналов занимает промежуточное положение между «Рассеянным» (1750 – 1752), издававшимся в это же время Сэмюэлем Джонсоном и печатавшим главным образом серьезные морально-дидактические рассуждения, и такими развлекательными, светскими изданиями, как «Свет» (1753 – 1756) и «Знаток» (1754 – 1756). Наряду со статьями Филдинга-Дрокенсэра и письмами к нему читателей в «Ковент-Гардене», который совмещает в себе газету и литературный журнал, публиковались новости – зарубежные и «домашние», экскурсы в историю, популярные и тогда тоже, криминальная хроника под броским названием «Зал суда», рекламные объявления и даже собственно юмористическая рубрика «Cum Notis Variorum».

В своем журнале Филдинг, ставший к тому времени мировым судьей от Вестминстера, бросает вызов наиболее распространенным общественным порокам – азартным играм, пьянству, дуэлям, а также публичным казням, про которые прозорливо пишет: «Мы жертвуем человеческой жизнью не ради перевоспитания людей, а ради развлечения черни». Имеется у писателя не только «отрицательная», но и продуманная положительная программа; Филдинг, словно дело происходит не два с половиной века назад, а сегодня, ратует за медицинскую реформу, борьбу с бедностью, призывает бороться с преступностью, чему, кстати сказать, посвящен написанный за четыре года до «Ковент-Гардена» и получивший широкую известность памфлет «Преумножение разбоя».Филдинг, подписывающий многие свои статьи в «Ковент-Гардене»грозным словом «Цензор», ведет журнальную войну на нескольких фронтах одновременно – и, прежде всего, на фронте театральном и литературном. В журнале можно найти выпады писателя (а в прошлом – драматурга) против двух ведущих лондонских театров Друри-Лейн и Ковент-Гарден, против постановщика и исполнителя пантомим Джона Рича, да и против развлекательных пантомим как жанра, которому писатель противопоставляет Шекспира, – многие пьесы Барда стали в XVIII столетии жертвами пародий, переложений, подражаний, в том числе и мимических, которые пользовались у лондонского зрителя немалой популярностью. В накладе и театр Друри-Лейн, и одноименный журнал, естественно, не оставались: страницы «Друри-Лейн Джорнэл» пестрели пародиями и карикатурами на Филдинга, чьи фарсы в 30-е годы регулярно и с немалым успехом ставились на сцене этого театра. Однако наибольшее раздражение «Цензора» вызывает, конечно же, Граб-стрит – улица в Лондоне, ставшая олицетворением литературной поденщины, а также его главный враг, ботаник, в прошлом аптекарь, графоман и процветающий литератор Джон Хилл (1716 – 1775). Хилл тоже издавал журнал – довольно, впрочем, скандального свойства – под названием «Надзиратель», где, с присущими ему беспринципностью и лицемерием, шесть раз в неделю печатал низкопробные статейки и литературные сплетни, в воскресных же выпусках – проповеди. В «Надзирателе» Филдинг находился «под постоянным надзором» своего противника: автору «Тома Джонса»»влетало» почти во всех номерах, и в «Ковент-Гардене» писатель отвечает ударом на удар – взять хотя бы памфлет «Не хвали себя сам», в котором обидные намеки на Хилла «припрятаны» чуть ли не в каждом предложении. Достается Филдингу и от писателей куда более крупных – Ричардсона и Смоллетта. Первый не мог простить Филдингу «Джозефа Эндрюса» – пародию на «Памелу»; второй откровенно завидовал его успеху, издевался над тем, что Филдинг после смерти любимой жены взял в жены ее служанку, и в «Лондонском ежедневном рекламодателе» писал о первых номерах «Ковент-Гардена» с присущей ему желчью: «Правдивое повествование о низких и бесчеловечных проделках, задуманных судебных дел мастером Хаббакуком Гилдингом… и представляющих собой устрашающий памятник притворной дружбе и обману чувств». Любопытно, что Смоллетт, сам незаурядный сатирик, воспринял всерьез то, что задумывалось «Цензором Александром Дрокенсэром» как шутка, розыгрыш, на которые так был падок настоящий Дрокенсэр из «Репетиции» герцога Бекингемского. Еще более любопытна – чтобы не сказать, парадоксальна – попытка Филдинга совместить в «Ковент-Гардене» роль строгого и неподкупного морального цензора общественных и литературных нравов с комической ролью комедийного болтуна и хвастуна. Не потому ли, что говорить всерьез на серьезные темы в «отечестве карикатуры и пародии», как называл Англию Пушкин, считалось – и считается по сей день – неподобающим, да и бесполезным?

Перевод осуществлен по изданию: Fielding Henry.The Covent-Garden Journal by Sir Alexander Drawcansir (Henry Fielding). In 2 vol. / Ed. by Gerard Edward Jensen. New Haven: Yale univ. press; London: Humphrey Milford, Oxford univ. press, 1915.

ПРАВИЛА ДЛЯ КРИТИКОВ

Суббота, 11 января 1752 года, N 3

Majores nusquam Rhonchi; Juvenesque,

Senesque, Et Pueri Nasum Rhinocerotis habent.

Марциал¹

Из бумаг, находящихся ныне в моем ведении, следует, что, согласно цензорским проверкам, проведенным Tricesimo qto. Eliz.² одним из моих прославленных предшественников, в городах Лондон и Вестминстер действовало никак не более девятнадцати критиков. При последней же проверке, которую осуществил я сам 25 Geo. 2di.³, число лиц, претендующих на право принадлежать к сей славной профессии, достигло 276302 человек.

Сей колоссальный прирост объясняется, на мой взгляд, весьма прискорбной нерадивостью прежних цензоров, которые превратили свою службу в совершеннейшую синекуру и, как мне удалось выяснить, не проводили проверок со времен Исаака Бикерстаффа⁴, бывшего цензором в последние годы правления королевы Анны.

Той же халатностью объясняются и посягательства на все прочие слои общества. За последние несколько лет, как выяснилось, число джентльменов существенно возросло, тогда как число шулеров сократилось, причем в той же пропорции.

Свою цель, следовательно, я вижу в том, чтобы попытаться исправить вышеизложенные недостатки и восстановить пошатнувшуюся репутацию той высокой должности, каковую я имею честь занимать. Вместе с тем я отдаю себе отчет, что подобного рода действия должны осуществляться с благоразумием и без спешки, ибо давние, глубоко укоренившиеся пороки никогда не излечиваются средствами сильными и быстродействующими, запоминающимся примером чему может служить благородный император Пертинакс. «Сей достойный муж (пишет Дион Кассий⁵) погиб оттого, что вознамерился разом искоренить все пороки своего государства. Человек высокообразованный, он, однако, не мог взять в толк, что осуществление преобразований одновременно в разных направлениях не только небезопасно, но и невозможно. К нездоровому обществу правило это применимо в той же, если не в большей, степени, что и к частной жизни».

Вот почему я счел неразумным на основании проведенного подсчета подвергнуть число критиков существенному сокращению. На этот раз я принял всех, кто пожелал вступить в наши ряды, однако впредь делать этого не стану, ибо я вознамерился испытать качества каждого из претендентов на деле.

Дабы всякий, кто считает себя вправе именоваться критиком, мог заранее подготовиться к сему испытанию, считаю необходимым изложить некоторые требования, коим должен соответствовать всякий, пожелавший удостоиться чести быть причастным к сей достойнейшей из профессий. Обязуюсь, однако, следовать приведенному мною правилу со сдержанностью и осмотрительностью, ибо хотел бы распахнуть двери в критическое сообщество как можно шире, чтобы обеспечить доступ как можно большему числу людей.

Кажется, Квинтилиану⁶ принадлежит мысль о том, что хорошим критиком великого поэта может стать лишь тот, кто и сам является великим поэтом. Если эта мысль верна, то число критиков – во всяком случае, критиков поэзии – крайне невелико; тогда из древних правом именоваться критиком будут обладать разве что Гораций и Лонгин⁷, о котором, хоть он и не был поэтом, мистер Поуп отозвался весьма лестно:

Тебя, Лонгин, талантливее нет:

Твои – все девять муз; ты – критик и поэт⁸.

Однако при всем уважении к столь великому имени, как Квинтилиан, это правило представляется мне слишком суровым. С тем же успехом можно было бы сказать, что лишь тот, кто стряпает сам, может по достоинству оценить качество стряпни.

Требовать от критика знаний столь же абсурдно, как требовать от него гениальности. Почему человек в этом случае более, чем во всех остальных, обязан руководствоваться чьими-то взглядами, кроме своих собственных? Не едим же мы по правилам – отчего же должны мы по правилам читать?! Если мне по вкусу бычья печень или Олдмиксон⁹, с какой стати должен я пичкать себя черепаховым мясом или Свифтом?

А потому из всех навыков человек, именующий себя критиком, владеть обязан только одним – УМЕНИЕМ ЧИТАТЬ, и в этом есть неопровержимая логика, ибо как он в противном случае может называться читателем? Ведь если верно, что каждый читатель критик, то, стало быть, и всякий, называющий себя критиком, не может не быть читателем.

При этом я требую от критика не только способности к чтению, но и применения этой способности на практике. Всякий, кто выскажется о книге до того, ПОКА НЕ ПРОЧТЕТ ИЗ НЕЕ ХОТЯ БЫ ДЕСЯТИ СТРАНИЦ, навсегда лишится права именоваться критиком.

В-третьих, все критики, которые, начиная с первого февраля следующего года, вознамерятся раскритиковать книгу, должны будут объяснить, чем они при этом руководствовались. Впредь критик не будет иметь права промямлить что-нибудь вроде: «Даже не знаю, что и сказать… Знаю только, что мне эта книга не по душе…» Его резоны могут быть сколь угодно глупыми и вздорными, но они должны быть обоснованы. Такие слова, как «чушь», «вздор», «бред», а также «бессвязно», «прискорбно», «постыдно», впредь запрещаются – раз и навсегда.

Запрет этот распространяется, впрочем, лишь на тех критиков, которые не держат свои взгляды при себе, ибо всякий имеет полное право невзлюбить любую книгу, если только он не придает свое мнение огласке. В этом случае он может не прочесть или не понять из нее ни единого слова, а также полностью извратить ее смысл.

Но коль скоро право иметь свое суждение распространяется в критике ничуть не дальше, чем в иных областях, я со всей ответственностью заявляю: в будущем я не позволю исполнять обязанности критика особам мужского пола до той поры, пока они не достигнут восемнадцати лет, ибо до наступления этого возраста им дозволяется принимать решения относительно лишь такого пустяшного дела, как женитьба, и только когда им исполняется восемнадцать, закон дает им право распоряжаться своим имуществом. Особ женского пола я, пожалуй, буду принимать несколько раньше при условии, однако, что они либо умны, либо хороши собой, либо владеют состоянием от пяти тысяч фунтов и выше.

Наряду с мужчинами и женщинами юного возраста из числа критиков будут исключены все люди с ограниченной дееспособностью, к которым относятся как неправомочные, так и истинные безумцы и идиоты. Сюда входят все те, кто ни при каких условиях не способен отличить добро от зла, правду от лжи, мудрость от глупости.

Есть также отдельные лица, кому я разрешу исполнять обязанности критика лишь частично; так, распутникам, щеголям, шулерам и светским дамам строго-настрого, под угрозой исключения из сообщества, запрещается критиковать любое произведение, написанное на тему религии или морали. Адвокатам, врачам, хирургам и аптекарям строго запрещается высказываться о тех авторах, кто добивается преобразований в праве или в медицине. Государственным чиновникам и будущим государственным чиновникам (за вычетом честных людей) со всеми их подчиненными и прихлебателями, ставленниками и будущими ставленниками, сводниками, шпионами, иждивенцами, доносчиками и агентами запрещается, также под страхом исключения, высказывать свое мнение о всяком произведении, автор которого стремится принести пользу королевству. Что же до памфлетистов, которые преследуют великую цель либо все высмеять, либо ВСЕМУ НАЙТИ ОБЪЯСНЕНИЕ, то и тем и другим предоставляется полная свобода; первые могут все ругать и, как водится, проклинать; вторые, сколько им вздумается, – восхвалять и славословить. Все критики, кому это правило покажется несправедливым, будут сочтены бесчестными, а их критика объявлена бессодержательной и лишенной всякого смысла.

Ни один автор не будет принят в когорту критиков до тех пор, пока он не прочел в оригинале и не усвоил Аристотеля, Горация и Лонгина, а также пока не будет засвидетельствовано, что он хорошо отозвался хотя бы об одном из ныне живущих авторов, кроме себя самого.

И, наконец, последнее. Под страхом нашего крайнего неудовольствия всем без исключения возбраняется критиковать любое из произведений, какое МЫ САМИ сочтем возможным представить публике. Тот же, кто посмеет нарушить это правило, будет не только изгнан из рядов зоилов, но и из любого другого сообщества, в коем придется ему состоять, и имя его отныне и навсегда будет вписано в анналы Граб-стрит.

Александр Дрокенсэр.

О ЮМОРЕ

Суббота, 7 марта 1752 года, N 19

Non hoc jocosae Conveniunt Lyrae.

Гораций¹⁰

Если кто-нибудь захочет выдать груду камней за неподдельные брильянты или же назовется китайцем и станет торговать безделушками из грубой глины, выдавая их за китайский или дрезденский фарфор, – последствия в обоих случаях очевидны. Едва ли найдется хоть один человек, которого удастся провести, и обманщики немедленно станут предметом всеобщего осмеяния и презрения.

Сходным образом, если какой-нибудь человек притворится знатоком и будет ходить по городу, убеждая всех и каждого, что лучшие драгоценности, находящиеся во владении мистера Лейкана, являются не более чем подделкой, – разве не будет этот человек признан сумасшедшим, разве не постыдится он показываться на глаза людям?

Совсем иное положение дел, о чем говорилось в моем последнем очерке, в литературе. Истинные брильянты часто подолгу лежат незамеченными на полках книжных лавок, тогда как самые наглые подделки вызывают всеобщие зависть и восхищение. Даже Мильтон (мне стыдно за свою страну, когда я пишу эти строки) едва не был предан забвению и, вместо того чтобы взойти на Олимп и встать рядом с величайшими авторами древности, в чьем созвездии он сейчас обрел законное место, чуть было не оказался среди тех авторов-однодневок, чья слава столь скоротечна.

А значит, для того чтобы отличить брильянты, фарфор и прочие ценности от их подделок, должны существовать определенные, строго установленные критерии, помогающие нам составить о них свое мнение; в вопросах же, касающихся литературы и науки, подобных правил либо нет вовсе, либо они невнятны, либо нам о них решительно ничего не известно. Не потому ли один и тот же автор, одно и то же произведение воспринимаются совершенно по-разному, на что аллегорически указывает Гораций, когда говорит:

Tres mihi Convivae prope dissentire videntur…¹¹

Одни, таким образом, превозносят книгу до небес, называя ее «прекрасной», «бесподобной», «неподражаемой»; другие эту же самую книгу ругают почем свет стоит – нет, дескать, ее «скучнее», «беспомощнее», «низкопробнее».

Из всех литературных жанров нет ни одного, который бы вызвал столь разноречивые оценки, как юмор, и это неудивительно, ведь в нашем языке не найдется, пожалуй, другого слова, о котором у нас было бы представление более туманное. Говоря попросту, я очень сомневаюсь, понимают ли люди, что они хотят сказать, когда это слово слетает у них с языка.

Один джентльмен, помнится, употреблял это слово на каждом шагу, с кем бы он ни говорил. Мне, признаться, казалось, что вкус ему порой изменяет, пока однажды, оказавшись с ним на борту корабля, я не услышал, как он во всеуслышание заявил, что корабль от юмора¹² вот-вот пойдет ко дну. Тогда только я догадался, что основное значение этого слова моему знакомому неведомо.

Что можно сказать о зрителях, которые – я сам не раз слышал – называют юмором скучнейший сценический диалог между дамами и джентльменами, да еще разражаются громкими аплодисментами?! С другой стороны, Альбумазар¹³ был принят весьма холодно, а маленький французский адвокат из пьесы Флетчера¹⁴ и вовсе изгнан со сцены.

Не могу не привести забавный пример, коему сам был свидетелем. Некий автор поставил на сцене Друри-Лейн комедию под названием «Ярмарка в Шотландии»¹⁵, в которой он намеревался изобразить шотландцев в комическом свете. Первые три спектакля зрители лишь в недоумении между собой переглядывались, на четвертый же разразились громоподобным смехом. Смех продолжался весь первый акт, после чего автор, который, к несчастью, воспринял хохот как похвалу, подошел к мистеру Уилксу¹⁶ и с победоносным видом заявил: «Надо же, сэр! Наконец-то до них дошло, в чем тут соль!»

Кто более в этом случае ошибался, зрители или автор, сказать не берусь. Ясно лишь, что читатель или зритель, оценивая книгу или пьесу, нередко допускает чрезвычайно грубые ошибки, одну из которых некогда совершил ныне покойный высокочтимый книготорговец Бернард Линтот¹⁷. Сей ученый муж, прочитав трагедию «Федра и Ипполит»¹⁸, сокрушался, что в ней недостает юмора; будь в трагедии побольше смешного, заметил он, она бы только выиграла.

В самом деле, нет ничего более неопределенного, чем наше представление о юморе. Самое распространенное мнение сводится к тому, что все, что способно развлечь и рассмешить, и есть юмор. Причем, чем легче человека рассмешить, тем шире он это понятие трактует. Веселого малого, «весельчака», как его часто называют (а по мне, нет таких скучнее), друзья и знакомые не преминут наделить отменным чувством юмора. Эти джентльмены отличаются веселым нравом, проницательной ухмылкой и насмешливым тоном. Что же до их историй, то они, как правило, не более смешны, чем они сами, затянуты и заканчиваются однотипными шутками.

Не стану распространяться здесь о так называемых «практических шутках», которые принято считать вульгарными. И то сказать, что может быть смешнее, чем когда тебя таскают за нос, бьют сзади исподтишка, вынимают из-под тебя стул, срывают парик и все прочее в том же роде.

Но ведь есть и другой тип юмора, о котором, сколько помню, не говорят. Это – мрачный юмор, который, быть может, имел в виду уже упоминавшийся высокообразованный книготорговец и который, хоть и способен у кого-то вызвать смех, обыкновенно кончается слезами.

Если практический юмор, о котором только что шла речь, основывается на мелких пакостях в отношении других, то юмор мрачный сопряжен с величайшим злом – с разорением, крахом, мучением людей.

История знает немало примеров подобного юмора. Не было, должно быть, ни одного тирана или завоевателя, который, пусть сам по себе человек и скучный, не наделен был таким юмором сверх меры. Таков был, например, Александр Македонский, свидетельством чему может служить его азиатский поход. Сожжение Персеполиса является демонстрацией самого утонченного и мрачного юмора.

Чем было правление Калигулы и Клавдия, Нерона и Домициана, Комода, Каракаллы, Гелиогабала и всех прочих царственных римских кровопивцев, как не величайшим трагическим фарсом, в котором одну половину человечества с отменным чувством юмора подвергали смерти и пыткам к вящему удовольствию другой.

Из всех свидетельств такого рода более всего позабавила меня история о Фалариде и Перилле. Желая угодить Фалариду, величайшему тирану и, соответственно, любителю мрачного юмора, Перилл сообщил, что придумал развлечение, которое доставит ему немалое удовольствие. Перилл изготовил медного быка, внутрь которого помещался человек, после чего бык ставился на» огонь, пока не раскалялся докрасна, отчего сидевший внутри испытывал невыносимые муки и издавал крик, имитирующий (как принято теперь говорить) рев быка.

Фалариду идея очень понравилась. Однако, как человек, отличавшийся превосходным чувством юмора, он несколько видоизменил придуманную шутку, отправив в чрево быка самого Перилла, который и был заживо зажарен в медном быке собственного изготовления.

Отсюда, скорее всего, и пошло понятие «жареная шутка». Ныне «зажарить заживо» означает оклеветать того, одно имя которого вызывает трепет, или же выставить на всеобщее посмешище, облить презрением того, кто еще совсем недавно пользовался всеобщим почетом и уважением.

В заключение замечу, что, как давным-давно говорил Цицерон, нет на свете нелепости, которую кто-то из софистов не счел бы «истинной философией»¹⁹. Точно так же, как нет на свете вздора, который бы – при условии, что он сопровождается грубой бранью и оскорблениями, – не сошел бы, по мнению многих, за ИСТИННЫЙ ЮМОР.

ДИАЛОГ В ДУХЕ ПЛАТОНА В ТАНБРИДЖ-УЭЛЛСЕ

МЕЖДУ ФИЛОСОФОМ И СВЕТСКОЙ ДАМОЙ²⁰

Вторник, 14 апреля 1752 года, N 30

Quo teneam vultus mutantem Protea nodo.

Гораций²¹

Она. Ах, дорогой мистер Мудр, у меня для вас поразительная новость. Как вы думаете, какая?

Он. Ума не приложу.

1. Больших насмешников нет нигде: взрослых и старых,
   И у мальчишек у всех как носорожьи носы (лат.).
   (Марциал.Эпиграммы: I, 3, 5. Перевод Ф. Петровского.) ^[↩]
2. В тридцатый год правления Елизаветы (лат.) ^[↩]
3. В двадцать пятый год правления Георга II (лат.). ^[↩]
4. Исаак Бикерстафф – персонаж, придуманный Джонатаном Свифтом, герой «Предсказаний на следующий год Исаака Бикерстаффа» (1708) – пародии Свифта на астрологический альманах Джона Партриджа. В «Болтуне» Ричард Стил дал имя Бикерстаффа вымышленному автору журнальных статей. ^[↩]
5. Пертинакс (126 – 193) – римский император; согласно древнегреческому историку Кассию Диону Коккеяну (между 155 и 164 – после 229), автору «Римской истории» в 80 книгах, Пертинакс правил всего 87 дней и был убит собственными солдатами. ^[↩]
6. Марк Фаоий Квинтилиан (ок. 35 – 95) – римский оратор, учитель Тацита, автор монументального труда «Об ораторском образовании»; с 68 года руководил риторической школой в Риме.^[↩]
7. Кассий Лонгин – греческий философ и критик III века н. э.; автор трактата, посвященного литературной критике «О возвышенном». ^[↩]
8. «Эссе о критике» (1711) английского поэта и критика Александра Поупа (1688 – 1744). ^[↩]
9. Джон Олдмиксон (1673 – 1742) – английский критик; автор «Эссе о критике» (1728). ^[↩]
10. Шутливой лире это совсем нейдет! (лат.) (Гораций. Оды: III, 3, 69). ^[↩]
11. Трое гостей у меня – все расходятся, вижу, во вкусах… (Гораций. Послания: II, 2, 61. Перевод Н. Гринцбурга). ^[↩]
12. Humor (лат.) – влага, жидкость. ^[↩]
13. «Альбумазар» – комедия английского драматурга Томаса Томкиса (?1580 – ?1634); Альбумазар (805 – 885) – арабский астроном, маг-мошенник. ^[↩]
14. «Маленький французский адвокат» (1619) – комедия Джона Флетчера (1579 – 1625), написанная совместно с Филиппом Мэссинджером (1583 – 1640) или с Фрэнсисом Бомонтом (1584 – 1616). ^[↩]
15. «Ярмарка в Шотландии» – комическая опера шотландского драматурга Джозефа Митчелла (1684 – 1738); ставилась на сцене театра Друри-Лейн в 1731 году. ^[↩]
16. Роберт Уилкс (1665 – 1732) – английский актер; с 1709 года – директор театра Друри-Лейн. ^[↩]
17. Барнаби Бернард Линтот (1675 – 1736) – английский книгопродавец, был известен своей недюжинной эрудицией.^[↩]
18. «Федра и Ипполит» – трагедия Сенеки.^[↩]
19. «Академика» Цицерона (II, 72, 16). ^[↩]
20. ¹Танбридж-Уэллс – модный в георгианской Англии курорт в тридцати четырех милях от Лондона. ^[↩]
21. Петлей какой удержать мне Протея… (Гораций. Послания: I, 1, 90). ^[↩]