Когда проза становится поэзией

Можно понять стремление критиков отыскать в каждой новой книге или даже цикле стихов какие-то принципиально новые для поэта черты, некую ступень или этап в его творчестве. И выступление критика в этом случае выглядит более весомым и обоснованным: как-никак он обнаружил поворотную веху в творческой биографии художника, открыл нам, к примеру, «нового Мартынова» или «нового Винокурова». И поэту, чего греха таить, может импонировать такой подход: ведь он, как свидетельствует критик, не просто растет и не только совершенствуется, но и, обратимся к языку науки, переходит в новое качество. Это похоже на присвоение очередного воинского звания. А кому не лестно повышение в чине?..

Да и сам факт публикации стихов в журнале критики и литературоведения невольно предрасполагает при разборе этих стихов к избыточному наукообразию. Хотя, казалось бы, исходить из того, что для рубрики «Диалог поэта и критика» поэт из глубокого уважения к критике создает особые, «этапные» стихи, по меньшей мере наивно. Вряд ли такие стихи можно программировать.

Совсем не так часто (во всяком случае, гораздо реже, чем об этом говорится в рецензиях и критических статьях) судьба художника складывается в столь строгом соответствии с законами диалектики, предусматривающей обязательный переход количества в качество. У большинства поэтов, если и дальше продолжать пользоваться той же терминологией, развитие идет эволюционным путем, новое выкристаллизовывается очень медленно, постепенно, накапливаясь в дозах гомеопатических. Километровые столбы, разделяющие творческие периоды, – вещь весьма условная, зыбкая, даже когда речь идет о поэтах, завершивших свой путь, которых числят уже по ведомству литературоведения, а не критики. А о современных тем более…

Кроме того, верность художника себе вовсе не обязательно означает инерцию стиля, самоповторения, застой. А новые черты – даже реальные, неприписанные – далеко не всегда реализуются в хороших стихах. Такого рода характеристики, как «новое качество», приобрели у нас почему-то значение оценки, превратились в своеобразную форму галантного критического обхождения. И очень часто принимать их на веру не стоит.

А теперь, не опасаясь после этих замечаний быть ложно истолкованным, я могу сказать, что новый цикл» (или, вернее, подборку) стихов Бориса Слуцкого не надо и нельзя как-то выделять или отделять пограничной чертой от написанного поэтом прежде. И мне это не кажется недостатком.

Творческая судьба поэта сложилась так, что, напечатав перед самой войной, в мае 1941 года, первое стихотворение, он замолчал на десять с лишним лет. Следующее стихотворение появилось лишь в 1953 году, когда многие ровесники Слуцкого выпустили уже не одну книгу. Между этими двумя датами была война, на которой Слуцкий – разведчик, а затем политработник – пережил все, что приходилось переживать фронтовому офицеру. Были трудные – и для всех нас, и лично для Слуцкого – послевоенные годы, о которых он потом вспоминал в стихах:

Я только вернулся после выигранной,

После великой второй мировой

И к жизни, как листик, из книги выдранный,

Липнул.

(«Ксения Некрасова»)

Первыми же опубликованными стихами заявил о себе человек, за плечами которого был серьезный жизненный опыт, и поэт вполне сложившийся. У Слуцкого, в отличие от многих его ровесников, начинавших раньше, и в этих первых стихах не было ничего ученического, подражательного. Он не числился в молодых, не ходил в начинающих. С тех пор прошло немало времени, и, естественно, за эти годы жизненный и поэтический опыт был им приумножен. Но, говоря о новых стихах Слуцкого, нужно помнить – это более важно, – что он уже входил в литературу поэтом со зрелым взглядом на мир, с определившимися эстетическими симпатиями и антипатиями, с самобытной манерой.

Слуцкому не очень повезло с критикой. Не то, чтобы критика обошла его своим вниманием. Несколько раз он оказывался в центре жарких и затяжных критических схваток: на него яростно нападали, его страстно защищали. Споры эти не принесли ожидаемых противниками поэта плодов: стихи Слуцкого стали очень популярны, заняли видное место в современной поэзии, без упоминания его имени теперь не обходится ни один мало-мальски серьезный обзор поэзии. И все-таки критика в долгу перед поэтом. Поэзия Слуцкого (а если быть точным, отдельные его стихотворения) служила материалом главным образом для полемических выступлений, а не предметом сосредоточенного критического анализа. Несколько лет назад, после выхода сборника «Сегодня и вчера», об этом с негодованием писал С. Наровчатов: «Критика как воды в рот набрала», – но это, кажется, делу мало помогло. Вот почему мне не удастся ограничиться разговором о новых стихах Слуцкого – придется обращаться и к тем вещам поэта, которые давно известны читателям.

Острые споры о стихах Слуцкого возникли закономерно. Эстетические принципы, которым следовал и которые утверждал поэт, выражены в его стихах с такой резкостью и определенностью, с такой нескрываемой полемичностью, что нейтральное отношение к его поэзии исключалось.

Уже в первом опубликованном стихотворении Слуцкого «Памятник» эти особенности его поэтической индивидуальности проступили совершенно отчетливо. К тому времени, когда появилось стихотворение, сложилась уже определенная традиция в решении этой темы вечной памяти тех, кто отдал жизнь за родину. Вспомним такие прекрасные произведения, как «Его зарыли в шар земной» С. Орлова, «Надпись на камне» С. Гудзенко, «Упал и замер паренек» Ю. Друниной. Они величественны, как памятник неизвестному солдату. И так же, как этот памятник, они лишены индивидуальных черт. Не существенно, кем был этот неизвестный солдат, как воевал он и погиб. Это символ подвига. Слуцкий идет принципиально иным путем, хотя цель у него та же – увековечить память павших в бою. Стихотворение начинается картиной боя:

Дивизия лезла на гребень горы

По мерзлому,

мертвому,

мокрому

камню…

Все происходит так, – и будничное «лезла», и деловитая интонация это лишь подчеркивают, – как в тысяче других сражений. И солдат, которому на вершине сооружен памятник, не водрузил там знамени: «…ниже меня остается крутая, не взятая мною в бою высота». Смерть его была мучительной: скульптор – здесь полемика идет уже почти впрямую – «гримасу лица, искаженного криком, расправил ударом резца ножевым». Стихотворение строится на перемежающихся контрастах: «я умер простым, а поднялся великим», живой человек и гранитный памятник, прах солдата пехоты, который «с пылью подножной смешался», и «пример и маяк» для целых народов.

Если теперь обратиться к одному из стихотворений нового цикла. «Как делают стихи», – то станет ясно, что Слуцкий верен тем же поэтическим принципам. К этому стихотворению еще придется вернуться, а сейчас я хотел бы лишь указать на то, как изображена здесь атака. Опять бросается в глаза выделение деталей сугубо бытовых, отнюдь не «традиционно» поэтических. Нарисованная в стихотворении картина направлена против дистиллированного изображения войны. Это с одной стороны. А с другой, стихи нельзя читать буквально, в данном случае нельзя игнорировать смысл метафоры, на которой строится все стихотворение. Поэт выбирает именно такой эпизод, – в действительности бывало и иначе, и по-другому бывало даже чаще, – потому что цель его – показать, в каких муках рождается поэтическое произведение.

И с той же силой, с какой сам Слуцкий отвергает какую-либо приглаженность, недоговорки, риторический пафос, его поэтика подвергается атакам за явное тяготение к прозе, к «обыденному», за чрезмерно подчеркнутый драматизм, за угловатую тяжеловесность.

Эти свойства поэзии Слуцкого трудно понять, если не учитывать особенностей литературного процесса той поры, когда формировалась индивидуальность поэта. Трудные дни переживала после войны молодая поэзия, как ее называли тогда, или, как ее называют теперь, поэзия военного поколения. «…Нам, тогдашним начинающим, – вспоминает Константин Ванщенкин, – уверенно внушали критики и редакторы – не все, разумеется, но многие, – что, мол, хватит, военная тема отражена, нужно отражать (или «отображать») мирный восстановительный период… И кое-кто из наших сверстников бросил эту неблагодарную и такую ненадежную «тему» и, конечно же, потерял себя, потому что писательская индивидуальность рождается, устанавливается и укрепляется лишь в тех книгах, которые не могли не быть написаны и которые близки автору, как собственная жизнь. Повторяю, такая постановка вопроса попросту погубила некоторых молодых способных литераторов. Другие тоже стали писать не о том, часто о незнакомом или плохо знакомом, но потом нашли в себе силы вернуться к началу и после двух-трех никем не замеченных книг имели успех именно здесь, в своей, по-настоящему кровной и действительно выстраданной теме».

Многие поэты, рожденные войной, переживали более или менее продолжительный творческий кризис. Их лирический герой оказывался в позиции созерцательной по отношению к окружающей действительности; не пережитое, не радость и боль сердца, а беглые и нередко поверхностные впечатления становились поводом для поэтического излияния. Лирический поток в стихах катастрофически мелел, напряжение резко падало, и место патетики тотчас же занимала риторика.

Как писал позднее Е. Винокуров:

А боль моя все прозвенеть не может

Сквозь трубный ритм железного стиха.

(«Боль»)

«Две книги у меня…» – несколько лет назад подвел, может быть, даже слишком суровый итог сделанному им в поэзии А. Межиров, автор уже в ту пору чуть ли не десятка поэтических сборников. Первая – «Дорога далека» (1946), в которую вошли его стихи военных лет. Вторая – «Ветровое стекло» (1961), в ту пору последняя его книга.

А между ними пустота:

Тщета газетного листа…

(«Две книги у меня…»)

В эти годы Слуцкий молчал. Но созревание его таланта связано с отталкиванием от гладкописи, благостной казенщины (того, что А. Межиров назвал «тщетой газетного листа»), бодряческого равнодушия. Само обращение в ту пору к темам войны было внутренним вызовом, толкало к полемике. И полемичность превратилась в неотъемлемое свойство поэзии Слуцкого.

Первые стихи Слуцкого жили главным образом воспоминаниями о военном лихолетье (характерно название его первой книги – «Память»). Среди поэтов военного поколения, вступавших, как и Слуцкий, в литературу с «опозданием» (назову еще Д. Самойлова, Б. Окуджаву), он оказался больше, чём другие, привержен к этим воспоминаниям. Но это не было лишь возвращением к теме, до срока отодвинутой в сторону. Конечно, есть перекличка между «второй волной» стихов о войне и фронтовыми стихами. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить «Перед атакой» Гудзенко:

Когда на смерть идут – поют,

а перед этим

можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою –

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.