Карусель всея Руси. Купля-продажа в пьесе «Вишневый сад»

До сих пор оставалась без внимания имплицитная парадигма ярмарочного действа в «Вишневом саде», скрепляющая не только сюжет, но и определяющая отношения между действующими лицами, логику их поведения, психологию и принятие решений.

То, что речь в пьесе идет о судьбе России, ясно уже из реплики Трофимова «Вся Россия наш сад». Не то чтобы мы принимали речи Трофимова всерьез, но его неуместно патетическое заявление неожиданно заставляет поставить знак равенства в этой метафорической фразе и содрогнуться при мысли о том, что Россию могут не только вырубить, но и заселить впоследствии «дачниками», что бы под этим словом ни понималось. Если Чехов так не думал (что весьма сомнительно), то так подумал каждый, кто это услышал и сопоставил с энтузиазмом Лопахина, воскликнувшего в запале: «Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь…»

Ирония в том, что пишет Чехов о грядущих переменах в терминах купли-продажи. «Экономика здесь объясняет смысл травестии больше, чем что-либо иное, — отмечает С. Сендерович, ссылаясь на М. Шмелева, обозначившего экономическую канву пьесы. — Перед нами своеобразная экономическая травестия. Она объясняется взглядом Чехова на самого себя. То, что Чехов говорит о лопахинском плане преобразования вишневого сада, представляет собой в экономических терминах параллель к тому, что он сам — согласно его собственному пониманию — сделал в русской литературе»¹.

В задачи статьи не входит разбирать эту параллель. В данном случае нас интересует «экономический» аспект пьесы, а точнее — его специфика, которая вытекает из имплицитной системы отношений между действующими лицами. Естественно, эта часть не присутствует в экономическом анализе Шмелева, определившего «Вишневый сад» как пьесу «о собственности, которая меняет владельцев»². Как в трактовке многих чеховедов, Лопахин у него «умелый хозяин», и стиль у этого героя «деловой», и руководит им «здравый смысл»³. Только все эти, казалось бы, очевидные выводы меняют свой знак на обратный при обращении к специфике происходящего.

Прежде всего, если уж кто и непрактичен в пьесе, то это Лопахин, по разумению которого дачники могут способствовать возрождению вишневого сада.

Теперь он (дачник. — В. З.) только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным…

Даже и не очень проницательный, но достаточно опытный русский (я подчеркиваю) читатель понимает, что подобная перемена может скорее не случиться, чем «случиться» (американской аудитории эту часть требуется разъяснять подробнее). Ставка на хозяйственного русского дачника конца XIX века просто смехотворна. И если этот довод звучит неубедительно, то следует обратиться к серии «дачных» рассказов Чехова разных лет, в которых с юмором выведены эти праздные существа⁴. Именно в чеховском, а не в каком-то другом пространстве должен решаться вопрос о практичности лопахинского «дачного» проекта. Помимо всего, как явствует из чеховских же рассказов, дачный чай отличается по градусу от не дачного и после подобного «чаепития» можно вырастить только бурьяны. Иными словами, Лопахин cумел накопить денег на покупку имения, стать на ноги. Что же до его деловых проектов, то в этом он просто «лопух».

Но это лишь попутное замечание. Главная специфика этой «экономики» в другом. Речь в пьесе не просто о купле-продаже, а о купле-продаже в системе стихийных балаганно-ярмарочных отношений, формирующих имплицитное пространство «Вишневого сада». Ярмарочный продавец не несет легальной ответственности за свой товар и не заключает никаких договоров с покупателем, что дает обеим сторонам неконтролируемую свободу действий. На ярмарке царит произвол случая. Каждый волен менять свои решения и отказываться от обещаний. Продажа на ярмарке идет интуитивно, без предварительного изучения спроса, продавец исходит только из догадок о том, что и как может пойти, и надеется на авось. Это стихийный мир обретений и потерь, надувательств и развлечений. Он распространяется на все, хотя непосредственно продажа имения происходит в рамках традиционного, не ярмарочного, рынка. И вот в такое балаганное пространство Чехов погружает усадьбу с вишневым садом, где закручивается карусель судьбы всея Руси.

Балаганно-ярмарочная основа пьесы проглядывает не только в отдельных сценах с Шарлоттой, но и в системе отношений персонажей, а также семантике их имен, в чем-то согласованной с их функцией. Шарлотта становится центральной фигурой в этом имплицитном пространстве. Савелий Сендерович, обращаясь к вопросу важности этого персонажа для Чехова, пишет: «В письме к Немировичу-Данченко от 2 ноября 1903 он наставляет: «Шарлотта — роль важная <…> Эта роль г-жи Книппер». Не правда ли, неожиданность?»⁵ Увы, пересмотрев это письмо, я не нашла фразы по поводу «важности» Шарлотты⁶, хотя я уверена, что этот персонаж был важным для Чехова, — иначе зачем его вводить в пьесу?

Против того, что роль Шарлотты будет сыграна другой актрисой, Чехов не возражал: «…если Мария Петровна согласилась бы играть Шарлотту, то чего же лучше! Я думал об этом, да не смел говорить» (П. XI, 289). Идея отдать эту роль Муратовой ему меньше нравилась, но в срочной телеграмме Немировичу от 7 ноября 1903 года он написал: «Шарлотта — Муратова, Аня — Лилина, Варя — Андреева» (П. XI, 301). А буквально на следующий день пишет Книппер: «Муратова так, в общежитии, бывает смешной; скажи ей, чтобы в Шарлотте она была смешной, это главное» (П. XI, 302).

Разумеется, предлагая поначалу эту роль Книппер, Чехов мыслил как литератор, а не режиссер — Шарлотта в тексте может быть несущей конструкцией, а на сцене она все равно останется второстепенным персонажем, даже если закрутить вокруг нее балаганно-ярмарочное действо. Возможно, Книппер и сумела бы переключить внимание на свою героиню, заставив Станиславского создать атмосферу ярмарки, но Станиславский пошел по традиционному пути, взяв Книппер на роль Раневской, и ярмарочная метафора стала эпизодической, а не скрепляющей.

Образ ярмарки перекочевал в «Вишневый сад» из раннего творчества Чехова, где отношение к этому культурному явлению высказано довольно резко. В отличие от гоголевского романтического описания ярмарки с ее волшебным колоритом приключений и превращений, чеховская ярмарка являет унылое зрелище социального и интеллектуального обнищания. В юмореске «Ярмарка» (1880) Чехов дает следующее описание ярмарочного действа:

Театров два. Воздвигнуты они среди площади, стоят рядом и глядят серо. Состряпаны они из дрючьев, плохих, мокрых, склизких досок и лохмотьев. На крышах латка на латке, шов на шве. Бедность страшная. На перекладинах и досках, изображающих наружную террасу, стоит человека два-три паяцов и потешают стоящую внизу публику. Публика самая невзыскательная. Хохочет не потому, что смешно, а потому, что, глядя на паяца, хохотать надлежит. Паяцы подмигивают, корчат рожи, ломают комедь, но… увы! Прародители всех наших пушкинских и не пушкинских сцен давно уже отжили свой век и давным-давно уже сослужили свою службу. Во время оно головы их были носителями едкой сатиры и заморских истин, теперь же остроумие их приводит в недоумение, а бедность таланта соперничает с бедностью балаганной обстановки. Вы слушаете, и вам становится тошно. Не странствующие артисты перед вами, а голодные двуногие волки.

Двадцать четыре года отделяет фельетон от пьесы, но дух и образы его постоянно проглядывают в деталях «Вишневого сада». Так, «голодные двуногие волки» превращаются в «голодную собаку» Пищика и «голодного» Петю. И еще много других деталей, рассыпанных в пьесе, соприкасаются с деталями в этом фельетоне. Фокальной точкой, по которой выстраивается балаганный миф в пьесе, является, конечно же, образ экстравагантной чревовещательницы и фокусницы Шарлотты, чьи трюки напоминают фокусы бродячих актеров, описанных в «Ярмарке».

— Не желает ли кто-нибудь побриться, господа? — возглашает клоун.

Из толпы выходят два мальчика. Их покрывают грязным одеялом и измазывают их физиономии одному сажей, другому клейстером. Не церемонятся с публикой!

— Да разве это публика? — кричит хозяйка. — Это окаянные!

После фокусов — акробатия с неизвестными «сарталями-морталями» и девицей-геркулесом, поднимающей на косах чертову пропасть пудов.

Параллели налицо. Точно так же Шарлотта не церемонится с «публикой»; ее грубые повадки, примитивный юмор и вызов растут из традиций захудалого балагана в чеховской интерпретации. Вкрапление немецкого в речь Шарлотты — также в полном соответствии с законами уличных представлений, где на немецком обычно говорили буффонадные персонажи⁷.

Фокусы Шарлотты направлены не столько на передачу ее собственного мироощущения⁸, сколько на саркастическую оценку мироощущения тех, кто не может или не хочет взглянуть на себя со стороны. Так, обливаясь слезами по прошлому и целуя мебель, Раневская после продажи сада вдруг радостно признается Гаеву: «Нервы мои лучше, это правда <…> Я сплю хорошо». И вновь уезжает в Париж, как после гибели сына Гриши, когда она оставила единственную дочь Аню на попечение других. Желание покинуть место гибели сына вполне понятно. Иронизировать над этим было бы кощунством. Речь не о том, а о решении оставить Аню.

1. Сендерович С. «Вишневый сад» — последняя шутка Чехова // Вопросы литературы. 2007. № 1. С. 299-300.[↩]
2. Там же. С. 299. [↩]
3. Там же.[↩]
4. См. «Дачница», «Дачное удовольствие» «Дачники», «Дачные правила», «Свидание хотя и состоялось, но…», «На даче», «Попрыгунья» и ряд других «дачных» рассказов Чехова.[↩]
5. Сендерович С. Указ. соч. С. 307. [↩]
6. О Шарлотте в этом письме упоминается дважды — в первый раз в связи с исполнительницей на эту роль, а второй — в связи с манерой игры: «5) Шарлотта — знак вопроса. Помяловой, конечно, нельзя отдавать, Муратова будет, быть может, хороша, но не смешна. Эта роль г-жи Книппер <…> Шарлотта говорит не на ломаном, а чистом русском языке; лишь изредка она вместо ь в конце слова произносит ъ и прилагательные путает в мужском и женском роде» (П. XI, 293). Здесь и далее ссылки на Полное собрание сочинений и писем Чехова даются в тексте по изд.: Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 тт. Письма в 12 тт. М.: Наука, 1974-1983. Цитаты из писем Чехова приводятся с пометкой П по тому же изданию.[↩]
7. П. Богатырев пишет: «Раешники <…> произносили в своих комментариях целые фразы на «немецком» языке: «андерманир штук — другой вид»» (Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М.: Искусство, 1971. С. 467). [↩]
8.  А. Кузичева, обращаясь к фокусу с узлом, пишет: «Образ Раневской таким образом снижается, но не прямо, а путем скрытого сопоставления мироощущений. Гувернантка Шарлотта без роду без племени тайно страдает от того, что у нее нет дома, близких» (Кузичева А. П. О жанровом своеобразии «Вишневого сада» // Чеховские чтения в Таганроге: 50 лет. Т. 1. Таганрог, 2013. С. 279). [↩]