К вопросу о реанимации некоторых приемов магической обрядности в критико-литературоведческих текстах

Статьей Ю. Суровцева редакция продолжает обсуждение актуальных проблем современной литературной критики, начатое Н. Анастасьевым (1986, N 6).

…Ну, конечно, вы сразу же верно почувствовали, о искушенный читатель «академического» журнала: перед вами статья с названием ироническим, отчасти пародийным, принадлежащая жанру «полемических маргиналий» – жанру, что уж тут отрицать, вполне достаточно питаемому нынешней критико-литературоведческой практикой. Не стану пугать – существует, мол, и в этом отношении опасность переедания; статья моя, избави бог, не обобщение. Она всего лишь два фрагмента в себе содержит, комментирует всего две книги.

Причем материал статьи таков, что можно было бы поместить ее в журнальном разделе «В шутку и всерьез». Но, может быть, и в другом: «Жизнь, искусство, критика»? Или даже: «Теория: проблемы и размышления»?.. Потому что хоть наводят комментируемые книги на мысль говорить о них в шутку, однако же и всерьез стоит к ним подойти. Они характерны…

В каком смысле?

Критиков, литературоведов у нас принято «типологизировать» на разные «течения» или «уклоны». Критик «икс» – социологического уклона… «Игрек» – эстетического… Литературовед «зет» – художник в литературоведении… Литературоведка «омега» – преимущественно моралистка-нравственница (и такое «определение» однажды я услышал в одной научной дискуссии).

Меня привлек в данном случае уклон магический. Прошу не путать его с «магическим реализмом» Габриэля Гарсиа Маркеса или, на худой конец, Анатолия Кима, хотя и эту «магию» создали критики и литературоведы. Нас будет интересовать на собственной почве вырастающая магия, так сказать, интеллигибельного, а не живописно-художественного свойства.

Итак, магическое литературоведение, магическая литкритика… Конечно, речь не идет о реанимации древней магии in toto, целиком и полностью. Это невозможно. Если исходить из определения: «Магия (лат. magia, от греч. ), колдовство, чародейство, волшебство, обряды, призванные сверхъестественным путем воздействовать на мир (явления природы, людей, духов)» ¹, – то, понятное дело, всяких там «духов» мы дружно с порога отметаем.

Не на «духов» рассчитано то «колдовство, чародейство», которым мы будем заниматься и образчики которого в обилии здесь приводить: лучший способ понять, что такое «обряд», да еще «сверхъестественный», – познакомиться с ним воочию, испытать на себе воздействие магического ритуала критико-литературоведческого завораживания.

Мы сосредоточимся главным образом на ритусе без культуса, на методике гораздо больше, нежели на методологии. Разные методологии и культусы исповедовали прежде разные маги, а в ритуалистике их, в психологических механизмах воздействия было много общего.

Так было – так и осталось…

Авторитетное издание, которое мы только что цитировали, утверждает, что «всякое ритуальное действие вводит эмоционально-напряженные психологические состояния личности в определенные социокультурные рамки» ². Так вот, про эти «рамки», про социокультурный генезис – минимум, будем говорить попутно, совсем уж маргинально. Иначе надо было бы совсем не к форме «в шутку и всерьез» написанных «заметок на полях» прибегать. Нас интересует, повторяю, сами «эмоционально-напряженные состояния» и проистекающая отсюда методика заклинаний и пассов, психологическая их… клиника, смею думать.

И еще одно предварительное замечание.

Маги и магии бывают разными также по уровню своей, так сказать, интеллигибельности. Одно дело, например, магия в учениях и экспериментах Парацельса, «естественная магия» его «археев», бессознательно-целесообразных сил, пронизывающих мир всех вещей (магическое не становилось от этого истинным, но жило в сложной, противоречивой, продвигавшей человеческое знание вперед, от средневековья к Возрождению, системе взглядов таинственно-великого алхимика³). Совсем другое дело – уровень язычески-примитивной магии, где с интеллигибельностью было плоховато, зато целеустремленности куда больше: это «попытки нанести вред врагу или погубить его путем нанесения увечий его изображению… Например, когда индеец племени оджибвеев хочет навлечь на кого-то напасть, он изготовляет деревянное изображение своего врага и вгоняет в его голову (или сердце) иглу или выпускает в него стрелу в уверенности, что стоит игле или стреле пронзить куклу, как враг почувствует в этой части тела острую боль» ⁴.

Мы будем иметь в виду – прежде всего в первом фрагменте, но отчасти и во втором – ритуалистику, тяготеющую к уровню «индейца племени оджибвеев»: технология и цели магического действования проявляются здесь отчетливее и реанимируются проще. Само собой ясно, что ничего плохого о маге-оджибвее мы и думать не думаем (нельзя ему было выскочить из пределов сознания патриархально-родового устройства жизни), но что подумать о людях, сегодня прибегающих, сознательно или полусознательно, к столь анахроничному «инструментарию»?

Молодой литературный критик Сергей Лыкошин написал брошюру «Сердце у нас одно. Заметки читателя». Издательство «Молодая гвардия» выпустило ее в 1984 году в серийной библиотеке одноименного журнала ЦК ВЛКСМ тиражом 75 000 экз., снабдив предисловием Анатолия Софронова, который охарактеризовал труд молодого литератора как «плод глубокого сердечного переживания, выраженного откровенно и полно». Какова заветная идея этого откровенного переживания, или, «энциклопедически-философски» говоря, «эмоционально-напряженных психологических состояний личности»? Наш уважаемый маститый литератор отвечает так: «Думаю, прочитавший эту книгу, подобно автору ее, ясно поймет, что многовековой народный опыт – надежное основание, на котором стояло и стоять будет прекрасное здание новой, социалистической России» ⁵.Те же самые, на 90 – 95 процентов те же самые слова Анатолия Софронова звучат и в его предисловии к книге Сергея Лыкошина «За белой стеной» (М., «Современник», 1984, тираж – 50 000) ⁶,В книгу молодой предприимчивый автор поместил, наряду с несколькими рассказами, тот же самый текст, на те же проценты тот же самый, только вместо «Сердце у нас одно» в предисловии в ход пошло название «Вода живая и мертвая (заметки читателя)».

Так вот сразу мы входим в область чародейства и волшебства.

Прежде всего – издательского.

В «Молодой гвардии» текст Сергея Лыкошина подписан в печать 15 августа 1984 года, а в «Современнике» – 13 августа 1984 года. Случай редкий. Понять его, используя методику исследований психологического параллелизма, предложенную академиком Веселовским, не удается, поскольку случай этот скорее_;госкомиздатовско-юридической компетенции подлежит, а не литературоведческой,:- ведь, кажется, именно Госкомиздат борется у нас с дублированием в изданиях, не правда ли? А если уж говорить о психологии… впрямь любопытно было бы узнать, в каком нравственно-психологическом «эмоционально-напряженном состоянии» провел автор «Сердца…» и «Воды живой и мертвой…» время с 13 по 15 августа 1984 года.

Но не будем гадать. Мы – не маги.

Лучше еще раз вглядимся в смысл цитат-дубляжей из А. Софронова… «Многовековой народный опыт» – великое дело. Он необходим в строительстве новой культуры, он действительно основание для такого строительства, одно из необходимых оснований. Весь опыт? Нет. Из этого опыта, этого наследства мы берем гуманистическое, прогрессивное, демократическое, социалистическое; от того, что противоречит прогрессу, от консервативного, реакционного, темного и отсталого в наследстве мы отказываемся.

Всякий, кто изучал, умом и сердцем воспринял ленинские идеи, – со сказанным согласится. Всякий, кто не на словах, а на деле руководствуется ленинской концепцией «двух культур» в каждой национальной культуре досоциалистических классовых обществ, знает, что прежний опыт народных масс (крестьянских, «разночинских», пролетарских) – противоречив; не только вне его или над ним, но и в нем было немало консервативного, отсталого. История культуры, история народных масс любой национальности выглядела (и была бы!) нереальной, ежели предположить, что у народных масс отсутствовали исторические предрассудки, а присутствовал бы только один исторический разум. Очень разные «стены» возводились в процессе накопления «многовекового народного опыта», и разными «строителями» при этом использовались и разные строительные материалы, и разные цементирующие растворы…

Думаю, что А. Софронов тут со мной согласится, поскольку в литературно-публицистических его суждениях, насколько знаю, де было разноречий с концепцией «двух культур».

Но тогда что же случилось в его предисловиях? Неотредактированность текста? Небрежность формулировок просто-напросто? Предположу иное; «магия» молодого литератора подействовала на маститого – магия слов, заклинание словами, добро звучащими: «положительные корневые начала народной жизни» (41); «путеводная нить подлинно народного слова» (55); «глубинная корневая народность нашего искусства в целом» (69); «общенародный идеал нашей литературы» (74); «стволовое развитие общенародной культуры» (80) и т. д. и т. д. на каждом лыкошинском шагу. А к тому же сказалась, может быть, еще и «магия» принадлежности С. Лыкошина к ряду лауреатов премий журнала «Огонек», редактором которого многие годы был А. Софронов?

Так или иначе, но А. Софронов не заметил того, что написанное С. Лыкошиным и прямо о концепции «двух культур», и не вполне прямо с данной концепцией согласуется плохо, а то и противоречит ей.

Первый бросающийся в глаза признак магичности тех или иных «текстов», в том числе и критико-литературоведческих текстов, – их алогизм, отсутствие внимания у того, кто вершит обряд, к логической «увязке» элементов совершаемого.

Пример?

Ну, хотя бы такое размышление С. Лыкошина… В нынешние 70 – 80-е годы разгорелась, по его мнению, в нашей литературной и – шире – общественной жизни дискуссия о понятиях «историзм», «традиция», «новаторство», о том, как соотносить «опыт прошлого» изадачи современные. И вот, оказывается, «одна сторона» говорила, что «надо развивать социалистическую культуру с учетом ее самобытности и самостоятельности» (имеется в виду – по социальному характеру), а другая, «противоположная», говорила, что да, мол, это так, но надо еще «использовать в процессе развития лучшее, что накоплено народным опытом до Великой Октябрьской социалистической революции» (14 – 15).

Это – спор, дискуссия? «Противоположные» стороны?

Магу, жрецу в самоослеплении может так показаться.

На деле обе позициине спорят друг с другом. Да и позиции ли это?.. Два путника идут по одной дороге в одном направлении. Один говорит, куда идем. Другой – с чем за плечами идем… Это – дискуссия?

Может быть, наш молодой маг чуточку хитрит? Спор-то, шедший с 60-х годов, идет о другом и сегодня: осоциальномсодержании «прошлого» опытаи того, что надовзятьиз него. Спор обостряется и не может не обостриться, когда С. Лыкошин, от лица «противоположной стороны» выступая и соглашаясь с разумным доводом, что «оценивать и переосмысливать явления культуры прошлого следует в соответствии с нашими идейными достижениями» (а лучше сказать – социалистическими, марксистско-ленинскими принципами), при этом, конечно, «нисколько не поступаясь ленинским учением о двух культурах, руководствуясь исключительно классовым подходом в оценке явлений прошлого» (15, 16), – когда С. Лыкошин, декларативно все это признав, начинаетна деле, реальнохарактеризовать то, что надо из наследства взять, начинает конкретно раскрывать перед нами содержание того «элемента народности», который был, оказывается, «недостаточно изучен» (15) до той самой поры, когда появились на арене литературной жизни М. Лобанов, Ю. Селезнев, Ю. Лощиц и другие деятели критики, «тяготеющей к масштабному историко-литературному сопоставлению» (68), критики, адекватной творчеству писателей «историко-народного» направления (69)… В это направление занес теперь хитроумный маг, видимо, на ему известных, но для обычных profani непостижимых основаниях и «весьма чуткого к развитию общественной мысли» Феликса Кузнецова (50). Что же до полемики Ф. Кузнецова с упомянутыми выше критиками, то ее автор предпочитает не замечать.

Так вот, когда мы четко поставим вопрос, что и почему наследуем, тут-то и выяснится у С. Лыкошина: вместо по-марксистски, по-ленински социальных критериев анализа народности литературы русской – народности как исторически обусловленного и меняющегося явления – нам предлагают идеалистически-абстрактную точку зрения Аполлона Григорьева: «Истинное искусство было и будет всегда народное, демократическое, в философском смысле этого слова» (40).

С. Лыкошин, процитировав А. Григорьева, нашел, что такие суждения «прямо созвучны рассуждениям о народности и демократизме, которые находим мы в статьях Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. Подобные суждения найдем мы в сочинениях В. Г. Белинского и братьев К. С. и И. С. Аксаковых» (40).

Вы думаете, сочетание этих имен в одном ряду смущает автора «Сердца…»?

Ничуть! Напротив! Тут С. Лыкошин видит подтверждение некой извечной и общей «народности» русской литературы. «И это нисколько не удивит нас, – продолжает он свои сопоставления, – ибо идея народности и демократизма неизменно присутствовала в произведениях передовых (все они одинаково передовые. – Ю. С.) критиков и публицистов, порой резко отличающихся друг от друга политическими взглядами и философскими убеждениями» (40 – 41).

Стало быть, твои политические и философские воззрения – одно, а всеобъединяющая «народность» – другое. И вот после всего этого провозглашается… да здравствует методология «двух культур»!

И – прощай логика…

Магияслова «народность» завораживает, кажется, и самого С. Лыкошина.

Перечислив изданные за последнее десятилетие «злободневные» работы многих деятелей культуры прошлого» – а поименно А. Григорьева, И. Киреевского, И. Аксакова, К. Аксакова, А. Дружинина (этот «эстет» тоже сюда попал), – С. Лыкошин сообщает следующее: вот, мол, «еще сравнительно недавно» взгляды указанных деятелей «трактовались вполне однозначно как реакционные и утратившие свое значение. При ближайшем же рассмотрении оказалось, что многое из того, что было написано этими критиками, дополняет наше («наше»? это чье? сегодняшнее социалистическое? – Ю. С.) понимание традиций народности, а их патриотический взгляд на природу национального искусства во многом интересен и отвечает патриотическим задачам многонациональной советской литературы» (62 – 63).

Заворожен С. Лыкошин, заворожен. Сам будто не ведает, что говорит, противоречивости собственных суждений совершенно не замечает.

Один пример – для демонстрации методики опять же, только для этого.

На стр. 68 своей брошюры С. Лыкошин защищает близких сердцу критиков того самого «историко-народного» направления от упреков в том, что они, мол, повторяют «славянофилов, почвенников, толстовцев». Кстати, кто кого в нашей критике упрекал в толстовстве – маленькая тайна «мага», которую мне раскрыть не удалось. Защита идет по такому следу: этого не может быть, потому как славянофилы, почвенники и толстовцы и т. д. искали.., что бы вы думали?., «народную правду», конечно.., но где бы вы думали?., «народную правду в традиции «официальной народности»; они, славянофилы и пр., были… представьте себе… «не только детьми своего века, но и своей вполне определенной, консервативной, основанной на глубоко религиозной идеологии традиции».

Вот так! И потому неверно упрекатьнашихв том, что они повторяюттаких!..

Но каких? Ведь на стр. 62 – 63 деятели славянофильства и почвенничества (или они на данных страницах не принадлежат к этим идейным течениям, Аксаковы, Киреевский, А. Григорьев?) дополняли «наше понимание традиций народности», отвечали «патриотическим задачам многонациональной советской литературы»…

И при эдаком-то сумбуре в мыслях, при такой, помимо прочего, исторической и историко-культурной малограмотности кричать: и мы – за «классовый подход», и мы – за учение о «двух культурах»?! Поистине магиятаких «текстов» требует от мага беззастенчивой отваги (надо набраться именно беззастенчивой отваги, чтоб толстовцев заталкивать в «официальную народность»!) – и, может быть, в ней ищет первотолчок для «саморазвития».

От иллюзорной свободы в обращении с фактами магия переходит к воздействию на зрителя, на читателя, которого ошеломляют потоком «тайных» и «всепобеждающих» слов,право «обладания» которыми маг признает лишь за собой.

Заклинание словом, «смакование» его звучания, безудержно-камлающее произнесение его в разных обрамлениях и смыслах – к этому и сводится в книжке С. Лыкошина разговор о «народности русской литературы».

Заклинание – конечно, не единственный прием магической ритуальности. Само оно есть результат и выражение более глубоких мотивов «эмоционально-напряженных психологических состояний» шаманствующего литературоведа или критика.

Впрочем, какого-либо секрета из некоторых этих более глубоких мотивов С. Лыкошин, как и подобает магу, не делает: ведь манипуляции мага видят все, он намеренно осуществляет их на глазах изумленных зрителей, полагая, что непосвященные только изумятся, а посвященные… ну, хотя бы возрадуются смелости «обнажения приема», скажем так, в духе опоязовцев, что ли.

Мир четко делится на «своих» и «чужих»: тех, ктонамблизок и нужен, апотомухорош, и тех, кто нам не близок, на нас не похож, на кого следует уже поэтому навести кару и порчу. Такова необходимая предпосылка.

Мир сегодняшней литературы, особливо литературной критики, у С. Лыкошина предстает решительно черно-белым.

Гомеопатическая, или имитативная, магия, по Дж. Фрэзеру, «обычно практиковалась со злонамеренной целью отправлять на тот свет нежелательных людей». Но в иных случаях – «и с благожелательными намерениями… оказать помощь ближним» ⁷.

С. Лыкошин всецело остается в пределах данной антиномической мотивации. Конечно, в книге С. Лыкошина, в его полемиках нет намерения довести дело до летальных по отношению к оппонентам исходов, но ударные средства, им применяемые, отнюдь не гомеопатичны, если брать этот термин уже в медицинском, а не во фрэзеровском толковании. Ну, и «помощь ближним»,своим,С. Лыкошин оказывает с щедростью, до апофеозов и гимнов доходящей: тоже ведь прием известный – восхваление, превознесение ума, силы, ловкости, непобедимостисвоихв качествесамовнушения…

С. Лыкошин, мы помним, открыл, что есть у нас особое «историко-народное» направление и есть у него – ура, ура, ура! – свои критики. Зародилось оно в 60-е годы, развернулось в 70-е. Любезная сердцу нашего автора критика возникла и развернулась рядом с «прозой, верной традиционному реалистическому изображению народной жизни» (9), – тут перечисляются действительно талантливые писательские имена, но в отчетливой отъединенности от других писателей, видимо, не верных.., то ли реалистическому изображению, то ли вообще народности. Любезная сердцу С. Лыкошина критика развивалась также рядом с поэзией, – разумеется, антиэстрадной и «тихой» (Рубцов, Фирсов и Куняев называются…). Вообще примерно с рубеж:а указанных десятилетий «литературная суета постепенно пошла на убыль и в наступающем затишье выяснилось (наконец-то «выяснилось»! – Ю. С.), что, как и прежде, как и всегда, самое интересное и ценное для читателя связано с жизнью народа, с его историей и с непреходящими ценностями народного опыта» (9).

Кто и почему противостоял открытому С. Лыкошиным «направлению»? Были, были критики, которые отстаивали «звонкие интересы молодой волны», а сама волна (имен поэтов и прозаиков нету, но.., какая же магия без табу?) вознеслась в 60-е годы на почве «вполне конкретного исторического явления» (8). Может быть, маг, не произнося этих слов (табу! «фуку»!), имеет в виду «культ личности», борьбу против него и его последствий – борьбу партийную и широконародную, но сопровождавшуюся и настроениями нигилистскими по отношению к предшествующемусоветскомуисторическому опыту? Не знаем, не знаем. Сколько-нибудь конкретно об этом времени нам сообщается лишь то, что вот тогда произошло увлечение неразборчивой и неподготовленной «литературной публики», «части эмоциональной литературной общественности» произведениями западных писателей (тогда-то их вдруг стали много издавать), «новыми формами»; и вот возник миф о «высшей, транснациональной духовности литературы современного Запада» (8)… Внимание! это – цитата у С. Лыкошина из кого-то, оставленного им в неизвестности, – таков еще один прием магичного насыщения собственного «текста» бессмысленно-неверными суждениями чужих анонимов.

Спорить с излагаемой С. Лыкошиным «концепцией» литературного и общественного развития в 60-е и 70-е годы, спорить всерьез – не приходится. Комическое это было бы занятие – спорить с литературоведом, придерживающимся методики «фуку»… С полемистом, который безапелляционно читает в чужих душах или, иначе выражаясь, «берет на пушку» читателя («Евгений Сидоров, Анатолий Бочаров, Владимир Турбин, Владимир Воронов и Юрий Суровцев ныне вряд ли поддержат многие из своих суждений и оценок того времени» (8), – а вы их о том спросили, Сергей Лыкошин?)… Смешно спорить со знатоком «периода», который (знаток) выводит (непостижимо, но «выводит»!) критику любезного своему сердцу направления из «сдержанной, сугубо партийной, строгой в оценках критики» журнала «Октябрь» 60-х годов, которая, оказывается,, «говорила устами П. Строкова, А. Макарова и других известных советских литературоведов» (8), – да и как тут спорить? тут предварительно надо, чтоб С. Лыкошин на самом деле посмотрел, где и что печатал в 60-е годы А. Макаров, кто с кем полемизировал и по какому поводу, что писал тогда «Октябрь» и что писали об «Октябре», – например, в газете «Правда», 27 января 1967 года, в редакционной статье «Когда отстают от времени» ## Чтоб не рыться читателю в газетных подшивках, приведу выдержку из названной статьи по хрестоматии изд. «Просвещение», учебному пособию Министерства просвещения СССР (сост. – проф. Л. Ф. Ершов и доц.

1. «Философский энциклопедический словарь», М., 1983, с. 332.[↩]
2. Там же, с. 585.[↩]
3. См. об этом: В. Л.Рабинович, Алхимия как феномен средневековой культуры, М., 1979, с. 229 – 256.[↩]
4. Джеймс ДжорджФрэзер, Золотая ветвь. Исследование магии и религии, М, 1980, с. 22 – 23.[↩]
5. С.Лыкошин, Сердце у нас одно. Заметки читателя (аннотация на обратной стороне обложки), с. 3. Далее ссылки на это издание даны в тексте.[↩]
6. Сравните: «Думаю, прочитавший книгу «За белой стеной», -подобно ее автору, прочно поверит, что многовековая стена народного опыта – не только защита от возможных бед, но и надежное основание, на котором стояло и стоять будет прекрасное здание новой Социалистической России»; (С.Лыкошин, За белой стеной, с. 4).[↩]
7. Джеймс ДжорджФрэзер, Золотая ветвь, с. 23.[↩]