К постижению социального

Я родился 10 января 1910 года на острове Муху, в деревне Ига, в маленьком здании сельской школы, где моя мать Мария Хинт (урожденная Колк) проездом остановилась у своей сестры. Вырос же я на другом острове – Сааремаа, в волости Люманда, в деревне Кууснымме на хуторе Копли, родине моего отца Александра Хинта. С этим суровым краем – западной частью острова Сааремаа, где мелководные заливы усеяны островками и выступающими из воды во время отливов рифами, где скудные поля почти сплошь покрыты гравием и валунами и где пахали и сеяли обычно женщины (для мужчин пашней было море и дальние океаны), – с этим западным побережьем острова Сааремаа связаны первые неизгладимые впечатления моего детства, первые радости и горести, которые впоследствии определили в моей жизни искания путей и слов, потребность рассказать об увиденном и пережитом другим людям, жившим рядом со мной, а может быть, и тем, кто жил в других сааремааских приходах, на других островах, на материке Эстонии и даже еще дальше…

Многие художники, побывавшие на Сааремаа, запечатлели своеобразную суровую красоту этого острова: побережье, ветряные мельницы, лодочные причалы и каменные глыбы… Можно представить, какой прекрасной казалась летняя природа родных мест впечатлительному ребенку. Когда я вспоминаю и рассказываю об этом, меня до сих пор охватывает волнение. Как широко махали на ветру крыльями три ветряные мельницы, стоявшие на холме Тылде-кинг, как пышно цвели на каменистых откосах кусты шиповника! Сколько чаек прилетало с моря, следуя за плугом моей матери! И как чудесно «пел» плуг – ведь на холме Луугу-пыльд были одни камни и гравий, и они звонко скатывались в свежую борозду. А какие мужчины тут живали! Многие из них, темноволосые и смуглолицые, прибыли сюда на кораблях из далеких стран, женились на здешних девушках. А как умели они потягаться с баронами, и летом 1919 года наголову разбили отряды их приспешников!

Но было тут и тяжелое, черное горе. Именно здесь, в западной части Сааремаа, проказа, в те времена еще неизлечимая болезнь, медленно, но с тем более страшной неумолимостью поражала людей то из одной, то из другой деревни, вырывала человека из родного круга, уносила в затворничество лепрозория, где он медленно умирал. Судьба родственников его нередко оказывалась не менее тяжкой – страх подвергнуться ужасной болезни преследовал их в течение десятилетий, и хотя официально им не запрещалось общаться со здоровыми, вся деревня сторонилась их, да и сами они старались держаться обособленно.

От этой черной беды не спасали ни молодость, ни красота, ни богатство… Умерших от проказы хоронили на холме Выйдумя» среди темного леса на кладбище прокаженных. И даже погребенные, они наводили страх на людей; на неотступный страх и отчужденность еще в течение нескольких поколений были обречены и их дети, братья, сестры.

Наверное, это общее великое горе стало одной из причин того, что первая написанная мною книга носила название «Проказа». Когда она вышла из печати, мне было двадцать четыре года и я уже пятый год работал там же, на западном побережье Сааремаа, учителем начальной школы в Роотсикюла.

То, что я родился в здании школы и стал потом учителем, – просто случайное совпадение: никто из моих родственников со стороны отца или матери не были учителями. Предки матери когда-то давно переселились с острова Хийумаа на Муху, среди них было немало моряков и умельцев-строителей. Родословную отца я смог установить по церковным книгам за период примерно в двести лет. Все его родичи жили там же, на западном побережье острова Сааремаа, и зависели от баронов-владельцев мызы Кууснымме сначала как крепостные, потом как батраки и, наконец, как арендаторы. Среди них никогда не было ни одного учителя. Мой отец, по профессии капитан дальнего плавания, дипломированный моряк, был (или по крайней мере считал себя) привязанным к земле, вернее, к хутору Рейнуыуэ, откуда когда-то барон изгнал его деда. В годы моего детства этого хутора уже не существовало, на мызном сенокосе от бывшего Рейнуыуэ остались лишь разрозненные, поросшие травой камни фундамента, но отец всегда мечтал выкупить хотя бы хутор Копли, который мы арендовали, осушить болота, расчистить поля от валунов и сделать меня, своего первенца, хозяином собственного хутора.

После войны с ландесвером, разыгравшейся в 1919 году, эти планы отца особенно укрепились. Немецко-балтийские бароны, нещадно притеснявшие эстонский народ и при датских и польских королях, и под покровительством русского царя, почувствовали после Великой Октябрьской революции и поражения Германии в первой мировой войне, что настает конец их власти в Эстонии и в Латвии. Весной 1919 года они сколотили наемную армию, завладели Ригой, а в июне 1919 года напали на Эстонию. Однако малочисленное, плохо оснащенное войско буржуазной Эстонии, состоявшее в большинстве из бывших батраков, бобылей и безземельных крестьян, самоотверженно преградило путь баронам и их наемникам. Семь веков бароны сидели у нас на шее, продавали и покупали наших предков, как скот, по «праву первой ночи» насиловали наших жен и матерей, – и вот, наконец, настал час возмездия. В этой войне пленных почти не было – эстонцы в плен не сдавались, предпочитали умереть, защищая родную землю, перевоспитывать же пленных баронов ни у кого не было ни охоты, ни времени…

Когда наголову разбитый ландесвер в панике бежал в Ригу, буржуазное правительство Эстонии дало обещание разделить безвозмездно между крестьянами и бобылями баронские земли и погасить земельные долги крестьян. Отец мой решил, что наконец-то и эстонцы смогут почувствовать себя людьми. Сдержало ли буржуазное правительство Эстонии свои обещания в отношении раздела всех мыз – это, конечно, дело другое, но принадлежавшая фон Лингену мыза Кууснымме действительно была поделена между бобылями и безземельными участниками войны против ландесвера, погашены были и крестьянские долги помещику, в том числе и долги хутора Копли.

Я и мои братья Иоханнес и Константин родились еще в царствование последнего императора Николая Романова, царя Польского, великого князя Финляндского и пр. и пр., сестра же моя Аманда родилась уже во времена так называемой Эстонской республики. На крестинах отец на радостях заявил, что дочка его может считать себя настоящей принцессой, так как ее родителям уже не надо бояться ни царского правительства, ни ярма немецких баронов. Такие надежды питали тогда очень многие. Но прошло несколько лет, и всем стало ясно, что и теперь, как во времена царя и баронов, наши скудные каменистые земли не давали возможности прокормить семью, и «отцу принцессы» пришлось ради детей, как и в прежние годы, подрабатывать на кораблях. В 1929 году в результате мирового экономического кризиса более половины эстонских торговых пароходов бездействовало, и отец, капитан дальнего плавания, был счастлив, когда наконец ему удалось устроиться штурманом на маленьком каботажном паруснике. За все время буржуазной власти ему так и не довелось плавать капитаном, хотя он считался хорошим моряком и в штормовую погоду командование кораблем как-то само собой переходило от капитана к «старому Сандеру», как среди моряков обычно называли моего отца. У «отца принцессы» никогда не было денег на то, чтобы внести свой пай в пароходную компанию и сменить штурманскую каюту на капитанскую; не было у него денег и на то, чтобы осушить скудную, заболоченную землю и жить на родном побережье вместе с семьей, занимаясь рыболовством.

Отец, хотя он во многом разочаровался, все же не мог расстаться со своей заветнейшей мечтой – сделать меня хозяином хутора Копли. Ему так хотелось, чтобы то, что не сбылось в его жизни, осуществилось в жизни его старшего сына. Ни я, ни другие дети ничего не имели против крестьянской работы, мы любили этот прекрасный и суровый берег ветров, где мы пасли овец, любили каменистые поля и покосы, где помогали матери, работавшей от зари до зари, любили излучины залива, где ловили угрей на перемет. Но больше всего мы хотели учиться. Я в детстве мечтал стать священником, ибо ведь еще в Библии было сказано, что Иисус Христос и его ученики исцеляли прокаженных. Мать, хоть ей и приходилось очень туго, всеми силами старалась поддержать в нас, детях, это стремление к образованию.

Я окончил Люмандаскую шестиклассную начальную школу весной 1923 года и в том же году осенью, сдав экзамены, поступил в четвертый класс Сааремааской гимназии. Надо сказать, что в те годы меня всегда угнетала тайная тревога – боязнь заболеть проказой. Инкубационный период проказы очень продолжителен – до 15 лет, а я с детства постоянно общался с прокаженными и их семьями. На праздниках и на толоке ел с ними из одной чашки, пил из одной кружки. Я был скрытным, не очень общительным подростком. Переходный возраст наступил у меня довольно поздно, и когда на лице появились обычные для подростка прыщи, я постеснялся обратиться к врачу, но твердо был уверен, что это проказа. Тогда нередко случалось, что люди просто из чувства страха кончали с собой, а после их смерти анализ показывал, что они не были больны страшной болезнью. Помню, однажды меня охватило такое отчаяние, что я тоже был близок к самоубийству. Тогда я дал обет, что если мои страхи окажутся напрасными, я сделаю все возможное, чтобы облегчить жизнь других прокаженных. Сначала я старался найти опору в религии, тщательно готовился к урокам закона божия, но постепенно начал понимать, что жизнь пасторов совсем не соответствует их высоким проповедям. В то время (примерно в 1927 году) известному профессору Тартуского университета, доктору медицины Александру Пальдроку при помощи углекислого снега удалось подлечить нескольких прокаженных, и это пробудило во мне глубокий интерес к медицине.

Из преподавателей гимназии мне особенно запомнился учитель немецкого языка доктор Адольф Граф – меня покоряла его эрудиция и гуманизм, он привил мне любовь к великому Гете («Werde der du bist» Гете я поставил эпиграфом к моему первому роману). Глубокий след в моей памяти оставила также учительница музыки Сальме Пыдерсон – человек, всем сердцем преданный своей профессии.

Весной 1929 года я окончил отделение педагогики сааремааской гимназии и в том же году был избран учителем роотсикюлаской начальной школы, которая находилась всего в шести километрах от моей родной деревни. В школе было около двухсот учеников и шестеро учителей.