Из истории «Литературного наследства». И. Зильберштейн и С. Макашин: взаимоотношения ученых

Одним из символов отечественной науки о литературе ХХ века остается научная серия «Литературное наследство». Основанная в 1931 году под эгидой Журнально-газетного объ­единения, уже к середине 1930-х она стала исключительным явлением для молодой советской науки. Вышедший в 2022 году документальный сборник, посвященный 90-летию серии, — «В служении одному делу…» [«В служении…» … 2022]¹ — открывает внутреннюю ее историю, рассказанную И. Зильберштейном (1905–1988) и С. Макашиным (1906–1989). Здесь опубликованы именно источники: расшифрованные магнитофонные интервью 1980-х годов и эпистолярий за 1932–1958 годы. Причем эпистолярий и интервью категорически непохожи между собой: первый переносит нас в динамичную жизнь редакции, в обстоятельства личной трагедии Макашина; устные же интервью, которые отделены от эпистолярия десятилетиями, напоминают напутствие потомкам и кажутся нам много более литературными, психологическими, открывающими действительные стороны характеров этих двух деятелей науки о литературе ХХ века.

Поскольку сборник претендует на исчерпывающее описание взаимоотношений двух отцов-основателей «Литературного наследства», мы позволим себе представить несколько документов, которые не только служат существенным дополнением к вышедшей книге, но и имеют самостоятельное значение.

Зильберштейн, который стоял у основания «Литературного наследства», а затем более полувека был деятельнейшим членом редакции, приложил в послевоенные годы немало усилий, чтобы заслонить собой других сотрудников. Отчасти ему это удалось: судя по изданному сборнику, сегодня лишь Макашин кажется фигурой, примыкающей к Зильберштейну. Но не стоит забывать и о других: организатором издания был М. Кольцов, оценивший предложение Зильберштейна, и именно он «сумел получить в вышестоящих инстанциях разрешение на выпуск трех первых номеров» (ЛН, с. 11); кроме того, сама идея издания такого историко-литературного сборника, как вспоминал Макашин (ЛН, с. 34), принадлежала еще П. Щеголеву.

Практически забытой видится роль, которую сыграл в основании издания и в редакционной политике первых номеров И. Ипполит (И. Ситковский); близостью с ним Зильберштейн очень дорожил. Ипполит был формально кооптирован от Института литературы, искусства и языка (ЛИЯ) Комакадемии в состав редколлегии, и, когда в апреле 1932 года обсуждался вопрос об ответственном редакторе «Литературного наследства», которое тогда формально считалось журналом, Зильберштейн пытался срочно призвать Ипполита в Москву, чтобы вместо него не поставили кого-либо другого. В подтверждение этого тезиса приведем ранее не публиковавшиеся письма². Первое — от 23 апреля:

Только что отправил Вам телеграмму. В дополнение сообщаю следующее: Вчера на Секретариате ЦК стояли кандидатуры замов по И<нституту> К<расной> П<рофессуры> <…> <Б. М.> Волину поручено с нами договориться. Так как <П. П.> Постышев уехал сегодня за город, то в первых числах мая вопрос будет утвержден окончательно. Тогда естественно встает вопрос об ответственном редакторе. Так, например <директор Института литературы ИКП С. С.> Динамов сказал, что это важный вопрос, так как Вы представительствовали от ЛИЯ, но что если бы Вы были здесь, то конечно журнал Вам дали бы с удовольствием. Во всяком случае более бессмысленной чепухи, чем ваше отсутствие именно в эти дни, я себе не представляю. Кроме того, Динамов сказал, что сам Волин не прочь заняться журналом. При всей этой бессмысленной ситуации наше дело, которому мы отдали 9 мес<яцев> жизни, пойдет прахом, т. к. я не представляю себе, чтобы и <Л. Л.> Авербах и Волин и еще какой-то чужой человек, если Вас не будет, могли бы так заниматься этим журналом, как мы.

Поэтому снова прошу Вас бросайте к чортовой матери Сухум и пулей летите назад. Я думаю, что второй номер Вам доказал, какие замечательные вещи можно создавать даже в наших тяжелых склочных условиях. Во всяком случае помните, что я себе не представляю работы в журнале без Вас и что несомненно с Вашим уходом уйду и я. Опять срабатываться и привыкать к новым людям нет никакого желания и просто не хватит никаких нервов…

В конце лета опять фигура Л. Авербаха возникла над журналом (вскоре он ненадолго возьмет руководство редакцией в свои руки), о чем Зильберштейн пишет 27 августа 1932 года спешно уехавшему Ипполиту:

Убедительно прошу вас приехать как можно скорее. Дело в том, что вероятно назначение Авербаха ответственным редактором журнала. Он меня вызвал и подробно расспрашивал о всех наших планах и по всей видимости остался чрезвычайно доволен нашей работой. Вчера я видел <В. Я.> Кирпотина, который с большим воодушевлением отзывался о наших энгельсовских публикациях <…> На вопрос мой о составе будущей редколлегии, он ничего путного не ответил, — по-моему <А. И.> Стецкий предложил обождать приезда Кольцова, который несомненно будет в Москве не позднее 3-го числа. Приезжайте и вы, дорогой Ипполит, к этому времени, иначе попадет наше детище в руки незваных гостей. Кстати в VII-й книжке «Октября» напечатана ура-патриотическая рецензия <Н. Г.> Плиско о I и II-й книжке. От восторга рвет на себе рубашку — «великолепный подарок советской общественности» и т. д. Мы получили прекрасную комнату, которой буквально наслаждаемся. Приезжайте скорее княжить.

По этим письмам видно, что Зильберштейн считал Ипполита своим соредактором, а «Литературное наследство» — их совместным детищем. Другой вопрос, что об этом он впоследствии старался не упоминать.

Опора на партийных литераторов не прошла проверку временем: почти весь партийный круг участников нового издания оказался позднее пожран сталинскими репрессиями, и можно считать чудом, что Зильберштейн остался на свободе. Среди тех его соратников, которые также стояли у начала «Литературного наследства», были и литературоведы: пришедший на этапе окончательной сборки первого номера Макашин (вышедший на свободу после более чем двух месяцев, проведенных в камере предварительного заключения на Лубянке); затем, в 1934 году, присоединился И. Сергиевский, в 1941-м ушедший добровольцем на фронт. Потом Сергиевский сделал большую партийную и академическую карьеру, но неожиданно умер в 1954 году; этот участник издания был очень дружен с Зильберштейном, а в 1934–1941 годах был вторым человеком в редакции.

Первые десять лет «Литературного наследства» Макашин был подручным для Зильберштейна и нес на себе постоянную и все возрастающую редакционную нагрузку. При этом со временем он стал незаменимым, в том числе и лично для Зильберштейна. Последнее проявилось после событий января 1936 года, которые не отражены в сборнике 2022 года: получив телеграмму о смерти Щеголева, Зильберштейн поехал в Ленинград, взяв с собой Макашина; остановились литературоведы в «Астории». Именно там Зильберштейн едва не умер: у него горлом пошла кровь, лучшие пульмонологи спасали ему жизнь; долгие годы он помнил, насколько решающей была тогда помощь Макашина…

В конце 1940-х годов их отношения перестали быть идиллическими. Красной нитью сквозь сборник проходит некий конфликт двух главных делателей «Литературного наследства»:

Скрытое и явное соперничество Зильберштейна и Макашина проявлялось во всем (С. Житомирская, ЛН, с. 269).

Он и Макашин поссорились насмерть, перестали друг с другом разговаривать — и очень забавно видеть их обоих — красавца русского Макашина и красавца еврея Зильберштейна — сидевшими за своими письменными столами друг напротив друга в Литературном наследстве (Л. Чуковская, ЛН, с. 492).

Оставим за скобками непростые взаимоотношения Зильберштейна и Макашина <…> Однако как бы ни были они в последние годы трудны и мучительны, в своих воспоминаниях оба отца-основателя оставили объективные, очень высокие оценки вклада друг друга в общее дело созидания ЛН (Д. Московская, ЛН, с. 24).

…Двух выдающихся ученых <…> связывали весьма непростые отношения, — не помешавшие, однако, служению общему главному делу (М. Фролов, ЛН, с. 31).

Сути конфликта при этом никто не передает, поскольку нет необходимой документальной базы. Исходя из текста опуб­ликованных интервью, можно предположить, что основной причиной стали притязания Макашина на роль сооснователя «Литературного наследства». Однако одно из писем Макашина в этой книге приоткрывает нечто большее, почему М. Фролов и относит перелом отношений к 1958 году: «Исповедальное письмо, относящееся к началу октября 1958 г. (к той самой «точке невозврата»), в котором он писал»:

Вся причина недоразумений, вся «беда» наших с Вами отношений состоит в том, что мы разно смотрим на ту действительность, в которой мы с Вами живем. И не только смотрим. Глубокие различия имеются не только в наших мировоззрениях, но и в наших мироощущениях, что и приводит к «сшибкам» чуть ли не по любому вопросу <…> Несмотря на всю боль и огорчение, к<ото>рые Вы мне причиняли последние годы (как и я Вам — я знаю это), Вы для меня не посторонний человек, и тем более не враг (ЛН, с. 269).

Но на что именно отвечает Макашин? Может быть, это неизвестные письма? Действительно, за пределами сборника остались несколько писем 1980-х годов, недоступные публикаторам, однако, судя по отзыву Макашина, речь не о письме: «Удивительную смесь правды и неправды, доброго и злого Вы влили в меня своей беседой» (ЛН, с. 462).

Макашин пишет, что беседа эта предвосхищалась — упомянуты «многолетние уже преуведомления о нашем объяснении»; а после того, как объяснение состоялось, Макашин взял паузу, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, ответив тем самым исповедальным письмом (№ 86), принципиальным для понимания его точки зрения. В том же письме разговор Макашина и Зильберштейна именуется «пражским совещанием«. Из комментария мы узнаём, что «речь может идти о совещании, посвященном работе редакции ЛН над материалами русского заграничного исторического архива в Праге <…> Его точную дату, обстоятельства организации и состав участников установить невозможно» (ЛН, с. 467).

Здесь скажем об аннотации к сборнику, в которой говорится об уникальности его состава: история «Литературного наследства» представлена «в таком ракурсе, в котором взглянуть на нее не позволил бы ни один документ, а именно — изнутри, то есть глазами главных участников событий» (ЛН, с. 4). Однако именно такой «один документ» мы бы хотели здесь представить. Речь идет о неизвестном документе, невозможном ранее для публикации, — конспекте монолога Зильберштейна на «пражском совещании».

Судьба русского заграничного архива в Праге тут, впрочем, ни при чем. Дистанция, отделяющая составителей, комментаторов и редакторов сборника от двух главных героев и их эпохи, порой уж очень заметна, но в данном случае это уже пропасть, потому что речь о ресторане «Прага», где изредка бывали руководители «Литературного наследства». В январе 1956 года именно здесь в дружеском кругу был отмечен полувековой юбилей Макашина; временами здесь встречались для неофициальных бесед. По-видимому, к моменту получения Макашиным отдельной квартиры, куда он переехал в конце 1940-х, отношения отцов-основателей разладились: в эту квартиру Зильберштейн не был приглашен ни разу за несколько десятилетий, даже несмотря на то, что очень хотел увидеть работу Бориса Кустодиева, которую подарил коллеге по случаю Сталинской премии.

В сентябре 1958 года в ресторане «Прага», неподалеку от редакции «Литературного наследства», вчерашние друзья встретились тет-а-тет, чтобы один из них смог выговориться. Выступление Зильберштейна оказалось продолжительным; сдержанный Макашин выслушал товарища не прерывая.

Публикация этого принципиального документа требует важной оговорки: перед нами точка зрения одной из сторон конфликта, субъективная и пристрастная. В значительной мере, как можно видеть из текста, она основана на пересудах и редакционных сплетнях; немало из сказанного о Макашине — вопиюще несправедливо; многое — плод фантазий, рожденных той горечью, которая разрасталась внутри Ильи Самойловича на протяжении полутора десятилетий. Ряд обвинений при рассмотрении имеют рациональные объяснения, например объективная трудность (или невозможность) провести кандидатуру Зильберштейна в Союз писателей в годы разгула государственного антисемитизма. Иные упреки — наподобие преклонения Макашина перед Сталиным — не какой-то страшный грех конкретного человека, а скорее отражение настроений значительной части поколения; к тому же эти претензии звучат уже после ХХ съезда, причем из уст Зильберштейна, который сам в былые годы подобострастно обращался к вождю. Одновременно мы должны заметить, что вряд ли уместно было предъявлять такие претензии Макашину, человеку, который пережил два ареста, был осужден, затем служил в штрафбате, был ранен, попал в плен, потом сидел уже в немецком лагере…

Упомянем и о том, что именно в момент «пражского совещания» Макашин был морально подавлен обстоятельствами личного плана (тяжелая болезнь матери, сложные отношения с сыном от первого брака), да и ранее он избегал подобной встречи. Видя нежелание коллеги вступать в дебаты, Зильберштейн первоначально настаивал, чтобы их «рассудила Тая» — Т. Велембовская, жена Макашина, которая, конечно же, помнила, как помог Зильберштейн в тяжелые дни не только ее супругу, но и ей самой. Впрочем, Макашин счел это также излишним. В сущности, без всяких разговоров было ясно, что дружеским отношениям пришел конец. Однако необходимость служебного общения, а также желание выговорить себе продолжительный отпуск от редакционных дел, чтобы продолжить работу над биографией Салтыкова-Щедрина, подвели его к решению согласиться на беседу.

Ответом на публикуемую нами «пражскую речь» Зильберштейна стало упоминавшееся выше «исповедальное письмо», которое содержит мнение Макашина о многих из затронутых вопросов, а также о «пражской речи» в целом. Этот ответ вполне соответствует тональности Макашина: «Как человек, он был полной противоположностью своему соредактору: спокойный, сдержанный, сосредоточенный, благородный» [Галушкин 2021: 340].

Никакого напряжения ответ Макашина, конечно, не снял, скорее еще больше распалил Зильберштейна; так что противостояние продолжилось. Например, 6 апреля 1960 года на заседании редколлегии Илья Самойлович поставил перед коллективом вопрос о моральном облике товарища. Из многих претензий, которые предъявлялись неофициально Макашину, были как дружеские отношения с М. Храпченко, так и неплохие отношения с А. Бушминым — все-таки в те годы еще были свежи воспоминания о том, как в 1949 году последний громил классиков Ленинградской филологической школы [Дружинин 2012: II, 525–529 и др.]. Однако и здесь можно дать рациональное объяснение: Бушмин тогда уже был директором Пушкинского Дома и членкором (и будущим академиком), он также занимался Щедриным; Макашин же был совместителем в ИРЛИ, деятельно участвуя наряду с Бушминым в издании собрания сочинений М. Салтыкова-Щедрина.

В дальнейшем отношения двух соредакторов претерпели еще более серьезные изменения: Зильберштейн год от года укреплялся в убеждении, что «пригрел змею». Слушая наушников, рассказывавших о неблаговидных поступках и словах Макашина, к началу 1980-х Илья Самойлович в корне переосмыслил жизненный путь коллеги. Тон его замечаний был таков, что они также не могли быть ранее напечатаны.

Приведем несколько цитат:

Почему Вы, сидя в начале 1931 года в тюрьме, где у Вас было очень много свободного времени, не догадались придумать ЛН?

Полувековой стаж Макашина в издании отвергался не менее ядовито:

Вы переступили порог ЛН только 6 сентября 1931 года, после тюремного заключения, затем вновь были арестованы в первый день начала войны, затем были в ссылке, затем были отправлены на фронт, где пребывали всего лишь несколько дней, а затем оказались в плену, где находились без малого четыре года. И лишь в последние дни войны оказались в Праге, где находились до декабря 1945 года. Где же те 50 лет Вашей работы в ЛН?

Принятие Макашина в редакцию преподносилось как милость:

Когда остались без куска хлеба, я не только включил в первую книгу ЛН Вашу публикацию о Щедрине, но для заработка передал Вам копии двух писем Леонида Андреева к Горькому, полученных мною в Ленинграде из коллекции Н. К. Печковского. А для третьей книги предложил написать обзор «Судьба литературного наследства Щедрина». Все эти три книги я создавал лишь один, Вы не принимали ни малейшего участия в их создании.

Ну а уж вывод был и вовсе испепеляющим:

Чем более я Вас узнавал, тем более убеждался, что Вы самый неблагодарный человек из всех тех, которых я знал на протяжении своей жизни. К тому же убедился, что Вы, именно Вы, один из самых страшных людей из всех, которых встретил на протяжении своей долгой жизни.

Даже арест 1941 года по доносу Я. Эльсберга трактовался как вина самого Макашина:

Вы невыносимый болтун, именно это привело Вас ко второму аресту. В июне 1941 года, в день или на следующий после нападения фашистской Германии на нашу страну в Вашу редакционную комнату зашел Эльсберг. И Вы не менее часа излагали ему свое мнение по поводу тех страшных событий, которые обрушились на всех нас. Вы упивались Вашей болтовней. И как только Эльсберг ушел, я вбежал в Вашу комнату и сказал, что Вы себя губите. На следующий день Вы были арестованы. И когда мы с Натальей Давыдовной <Эфрос> об этом узнали, то осмотрели ящики Вашего письменного стола и найдя там номер «Известий» где была воспроизведена фотография, на которой был запечатлен Молотов, посетивший в Берлине Гитлера, тут же уничтожили эту газету. Могу привести еще несколько примеров Вашей невыносимой болтливости. Вы упиваетесь ею, хотя она не раз и не два ставила Вас в смешное положение, так как от Вас так и несло враньем. Часто Вы выступаете в роли позера, но самое страшное — это свойственная Вам коварная хлестаковщина.

Отношение Зильберштейна 1980-х годов можно без пре­увеличения назвать ненавистью, которую лишь усугубило полученное Макашиным в 1981 году звание «Заслуженный деятель науки». Как и ранее, Зильберштейн отвергал всякие притязания Макашина на роль одного из создателей серии, а свою точку зрения сформулировал предельно ясно: «Мой жизненный путь был усеян страшными подонками, — самый страшный из которых — Макашин!»

Если реакцией Макашина на «пражскую речь» было «исповедальное письмо», то его позицию в 1980-е годы характеризует ускользнувший от историков литературы документ — одно из последних писем Макашина. Оно было написано 25 декабря 1985 года по следам дирекции ИМЛИ, на которой Илья Самойлович вышел из себя:

…Я, под впечатлением Вашей эскапады <…> сказал Вам примерно следующее: «Илья! Ведь мы оба с Вами достигли такого возраста, когда конец жизненного пути уже виден и когда люди обычно смягчаются и стараются быть добрее и справедливее. А Вы по-прежнему не можете избавиться от злосчастной черты своего характера — самовосхваления по любому поводу». На это Вы взорвались криком на весь Институт, что мне следовало бы давно умереть и что я «Хлестаков», при том «особо опасный».

Я не люблю самовлюбленных нарциссов, обижающихся на каждое резкое или даже бранное слово, сказанное о них в сердцах. Мало ли что люди говорят друг о друге в состоянии обиды и раздражения. Но минимум уважения к самому себе должен иметь каждый человек, если он личность, а не просто биологическая особь. А главное, обозвать человека Хлестаковым, труды же всей его жизни (она проходила у Вас на глазах) хлестаковщиной — это уже не резкость и не брань, это оскорбление.

Вывод. Вы захотели оборвать ту тончайшую нить, которая все еще сохранялась между нами в итоге более чем полувекового совместного труда в действительно выдающемся деле «Литературного наследства». Пусть будет так <…>

Что касается Вашего милого сожаления, что я до сих пор еще не умер, то по русскому народному поверью, тот, кто желает ближнему своему скорейшей смерти, сам умирает раньше. Но это поверие, фольклор. Моя совесть астрономически далека от таких каннибальских мыслей и пожеланий. Живите и трудитесь столько, сколько Вам будет отпущено природой.

С. Макашин

Теперь, когда «Литературное наследство» по праву считается вехой в отечественной науке о литературе, важно понимать и то, насколько сложной и подчас трагической была история этого издания. Да, общеизвестны неминуемые сложности эпохи: идеология, цензура, финансы… Но вряд ли читатель предполагал, насколько изматывающей была битва честолюбий внутри этого небольшого и, казалось, монолитного научного коллектива.

1. Далее сборник цитируется в тексте с указанием аббревиатуры ЛН и номеров страниц в круглых скобках.[↩]
2. Все материалы печатаются по копии, хранящейся в архиве автора статьи, если не указано иное, с сохранением орфографии и пунктуации.

   Оригиналы документов личного архива И. Зильберштейна, с которыми мы работали в 2014–2015 годах с разрешения вдовы фондообразователя Натальи Борисовны Волковой (1924–2022), были подготовлены ею к передаче в РГАЛИ в качестве отдельной описи личного фонда И. Зильберштейна (ф. 3290, не разобран). На основе этих документов нами было издано несколько научных работ, а также монография «Дело Константина Азадовского» [Дружинин 2016]. Ряд материалов в настоящее время готовится нами к печати, в том числе книга о Н. Эйдельмане.[↩]