История или литература?

История или литература… Сколь ни эпатажно заявлен этот парадокс, он все-таки не столь уж абсурден, как это может показаться на первый взгляд. Мне хотелось бы отметить несколько, по всей видимости, ключевых моментов, связанных с современным состоянием науки о литературе, и, в частности, обсуждаемой «Истории литературы». Это состояние давно уже требует от нас выйти из анабиоза псевдотрадиционалистского торможения и вникнуть в сложившуюся ситуацию, весьма меж тем уникальную, определяемую, по словам А. В. Михайлова, герменевтикой истории и определяющую герменевтику истории, когда последняя становится «сферичной», впервые «собирается в единое духовное пространство», в котором оказывается «доступно всё» ¹. Осмыслим это странное Событие.

Мы (хотим того или нет – в данном плане совсем не принципиально) живем в эпоху постмодернизма, который уже не есть просто один из стилей в ряду прочих (как изначально и не был таковым), но – универсальный современный исторический топос мировой художественной культуры, в рамках которого дальние и ближние тексты и – шире – культурные явления оказываются как бы на одинаковом расстоянии от культурного читателя и, в частности, ученого-исследователя. Явление действительно уникальное в истории, неизбежно трансформирующее все наши представления о самой истории, а еще вероятнее – вызванное к жизни неподвластной нам трансформацией внутри самой истории, как бы переходящей из «риторически» затянувшейся на две с половиной тысячи лет модальности времени в область пространства и «археписьма» (потому, конечно, нам по-прежнему чужд декларативный «антиисторизм»).

Невозможность рассматривать постмодернизм в качестве «стиля» (аналогично михайловское утверждение из «Поэтики барокко»: «барокко – это не«стиль», а «смысл» ²) связана далеко не только с присущей ему «многостильностью», но прежде всего с порождающими силами последней, позволяющими и провоцирующими рассматривать постмодернизм как реакцию на «переизбыток историзма» (очень хорошо отмеченный Ницше в работе «О пользе и вреде истории для жизни») в морфологии «осевого времени» (К. Ясперс), более того: как реакция на сам этот тип линейного морфологизма.

Учитывая эти «глобальные обстоятельства», следует перейти к тому, что в свете оных может быть осмыслено как «утопия литературного процесса». Действительно, то, что составляло фундамент былого литературоведения, пошатнулось: ныне любой учебник по истории литературы представляется линейно-утопическим. Более того, «литературный процесс» вообще оказывается фикцией, не имеющей никакой – и прежде всего как раз исторической – идентификации.

Былой псевдоакадемической «утопии литературного процесса» приходит на смену набирающая силу тенденция рассматривать литературу как часть культуры. Самим этим стремлением уже неплохо объясняется, почему же все-таки «литературный процесс» оказался непродуманной в существе и основании идеоматической утопией.

Дело в том, что литература как «предмет» не есть некое замкнутое, автономное и специфическое целое. Литература – в отличие от многих ее исследователей – никогда не была озабочена только собой. Само движение литературной жизни определяется металитературными факторами. И это вполне очевидно. Но это как раз и осложняет необычайно моделирование предметной сферы в литературоведении, привносит элементы «вкусовые» – чисто художественные, а не специфически «научные».

1. См.: А. В. Михайлов, О некоторых проблемах современной теории литературы. – «Российская Академия наук. Известия Академии наук. Серия литературы и языка», т. 53, 1994, N 1, с. 18, 19.[↩]
2. А. В. Михайлов, Поэтика барокко: завершение риторической эпохи. – В кн.: «Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания», М., 1994, с. 329 – 330.[↩]