Испанский роман глазами русской поэтики

Из первых же фраз «Введения» книги С. Пискуновой читатель узнает, что новизну ее исследованию «Дон Кихота» призвано обеспечить понятие «жанр». Затем говорится о том, что в плане историко-литературном новым будет взгляд на Сервантеса как на ренессансного писателя.

Если с жанром в качестве новинки еще довольно легко смириться, поскольку на эту тему всегда есть что добавить, то второе утверждение способно поставить в тупик: а как же еще на Сервантеса можно посмотреть? В России на него иначе не смотрели, но в ХХ веке только в России: «Идея тотальной ренессансности творчества Сервантеса лежала и в основе всей советской испанистики. При этом испанский Ренессанс нередко растягивался во времени на целых три столетия – чуть ли не с середины XIV до середины XVII века… Концепция «трехвекового» испанского Возрождения основывалась на представлении о Возрождении как о «светлой» жизнерадостной эпохе, сменившей «темные» Средние века, как о «величайшем прогрессивном перевороте»…» (с. 7).

Что же теперь? Следует ли вслед общей тенденции мировой испанистики, сложившейся в последние полвека, примерить к Сервантесу иной набор понятий: маньеризм, барокко? Лишь в той мере, в какой они способны не столько расширить или сузить хронологические пределы эпохи, сколько усложнить наше представление о ее смысловой разнонаправленности. Впрочем, С. Пискунова устанавливает границы испанского Возрождения шире в сравнении с тем, как они более или менее приняты в самой Испании (1520-1550 годы), добавляя и к верхней и к нижней границам по три десятилетия (с. 15), что все равно недостаточно, чтобы в них уместилось творчество Сервантеса, в том числе «Дон Кихот». И все-таки и об авторе, и о романе речь идет постоянно как о величинах ренессансных.

Причина тому – в понимании и Ренессанса, и вообще явления «эпохи» с сопутствующим ему рядом понятий: пограничности, переходности. Ссылаясь на Л. Баткина, С. Пискунова соглашается с тем, что «переходность» – смысл и пафос эпохи Ренессанса, но не соглашается с тем, что Ренессанс – «переходная цивилизация», поскольку само понятие «эпохи» относится к области не цивилизации, а культуры. Значит, эпоха должна быть преимущественно определена не с точки зрения экономики или политики, институтов или отношений, а с точки зрения «личности, структурирующей культуру» (с. 26).

Столь резкое противопоставление культуры и цивилизации с последующим перенесением смыслового центра культурной эпохи на личность самого человека, пожалуй, более всего напоминает позицию в отношении Ренессанса, занятую П. Бицилли. Его книга «Место Ренессанса в истории культуры» была опубликована в ежегоднике Софийского университета в 1933 году мизерным тиражом и практически осталась неизвестной в России (хотя переводилась на европейские языки) до своего недавнего переиздания (СПб., 1996). Сегодня невозможно говорить о Ренессансе, не замечая этого «возвращенного» исследования. Созданное в полемике, оно сохраняет свою остроту по сей день, заставляя перепроверять некоторые расхожие идеи и не позволяя им спокойно отлиться в штамп.

Полемический пафос П. Бицилли направлен на утверждение мысли о том, что эпоха Возрождения столь же уникальна в своем культурно-историческом значении, как уникален ренессансный человек, которого не нужно трактовать ни с отставанием, ни с опережением. Однако во всем объеме концепция П. Бицилли раскрывается, когда он предлагает свое понимание virtu ренессансной личности, выводя ее доминанту из однокоренного слова «виртуоз»: «Как в своих сонетах и канцонах, так и в своих письмах Петрарка прежде всего артист, виртуоз, мастер художественного слова… И самосознание Петрарки есть прежде всего самосознание литератора и притом литератора-виртуоза, литератора-стилиста»¹. Бицилли видит virtu Возрождения полнее всего выраженной не в нравственном совершенстве, не в античной доблести, а в эстетическом желании, художественном творчестве, главным объектом которого становится сама жизнь.

Я позволил себе отступление в сторону П. Бицилли не только для того, чтобы в связи с одной – рецензируемой – книгой о Возрождении напомнить о другой, хотя и давней, но также формирующей сегодня наше видение эпохи. Не только ради этого, но с тем, чтобы наметить линию важной преемственности культурологического по преимуществу подхода, предложенного С. Пискуновой, и чтобы обозначить возможные расхождения внутри его: не виртуозом видится С. Пискуновой личность Ренессанса, а эразмианским «внутренним человеком». Это понятие-образ предполагает не переживание или самоанализ, но «состояние самосознания как психологически не мотивированное озарение, достижимое лишь на путях аскезы и в диалоге с Высшим началом бытия» (с. 65). Утвердившее себя еще в Посланиях апостола Павла, оно продолжилось в христианском гуманизме северных стран Европы, чтобы затем завершить свое ренессансное развитие на юге – в Испании.

В сущности, все в концепции книги С. Пискуновой можно считать производным от образа «внутреннего человека»: и понимание эпохи, и понимание жанра. Приведу обширную цитату, поскольку в ней многое сошлось: «Особый интерес… представляет испанское Возрождение, существование которого позволяет существенно уточнить предположение Л. М. Баткина о двух путях движения европейского человечества к Новому времени – через собственно Ренессанс (Италия) и через так называемое «Северное Возрождение», поскольку испанское (можно сказать шире – иберийское) Возрождение находится ровнехонько на скрещении этих двух путей. Испанское Возрождение, с одной стороны, ориентировалось на итальянское, а с другой – на «христианский гуманизм» Эразма и североевропейскую мистику. И оно смогло совместить в себе эти оба начала, присоединив их к своему собственному национально-культурному доренессансному опыту, поскольку в нем, в этом опыте, было то, что Л.

1. П. М. Б и ц и л л и, Место Ренессанса в истории культуры, СПб., 1996, с. 24, 25.[↩]