И назвали кошку кошкой

Рассуждения дилетанта

Определение литературного жанра – дело ответственное; оно сродни наклеиванию ярлыка. Прилипнет такой ярлык, потом не отскребешь. А какие такие выверенные и точные признаки определяет тот или иной жанр? Это ведь тоже предмет дискуссии, иногда кровопролитной. Применимы ли, к примеру, одни и те же критерии при высветлении жанра романа, повести и рассказа? Да и что, собственно, есть повесть: короткий роман или длинный рассказ? Тут есть над чем подумать.

Человечество пришло к плодотворной идее разделения труда довольно-таки давно. В соответствии с этой идеей прозаик пишет роман, а литературовед определяет его жанр; каждый занят своим делом. Как литературовед скажет, так оно и будет. Почему бы не назвать какую-нибудь, скажем, басню анималистическим рассказом в стихах, а любовную повесть – сонетом в прозе? И разве метафора, вкрапленная в прозу подобно рубину или изумруду, не является элементом истинной поэзии?

Берясь определить жанр своего собственного романа «Стать Лютовым», я по существу вторгаюсь на чужое поле, вламываюсь в чужой обжитой дом. Мои рассуждения по этому поводу будут носить скорее всего дилетантский, а то и попросту примитивный характер.

Проще всего (да так оно, казалось бы, само и напрашивается) было бы назвать «Лютова» романом-биографией. И подзаголовок «Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Эммануиловича Бабеля» только способствует этому. «Бабель» – есть, «Лютов» – есть, чего ж еще надо? Но «Стать Лютовым» в такой же степени роман об Исааке Бабеле, в какой «Луна и грош» Моэма – роман о Гогене; и там, и здесь герой живет как бы под псевдонимом. Я бы не назвал это литературное лукавство приемом – лишь отблеском приема.

Суть тут не в страхе перед искривлением или, напротив, выпрямлением биографической достоверности. Вполне вероятно, Моэм преследовал ту же цель, что и я: не цепляться за рукав героя. Разумеется, можно – в зависимости от уровня мастерства – цепляться за этот самый рукав элегантно, кончиками пальцев, или же хватать грубо и нахраписто – всей пятерней. Можно неотвязно тащиться за своим героем, а можно, пританцовывая, шагать почти вровень с ним. Вот это и будет роман-биография, биографическая проза. Покойный Арман Лану блистательно демонстрировал свое умение писать такую прозу: в романе «Милый друг Мопассан» он движется рядом со своим великим героем, а иногда даже на полшага опережает его. Безупречная достоверность ведет Армана Лану, и по отношению к этой достоверности у читателя не возникает и тени сомнения. Писатель пускает читателя, как нынче выражаются, на свое информационное поле, и читатель, несомненно, душевно ему за это благодарен. Математическая, аптечная точность Лану всецело соответствует его замыслу: создать литературный памятник Мопассану, куда более долговечный, чем какой-либо иной: «бронзы многопудье» можно в лихую годину распилить и снести в пункт приема вторцветметсырья, в то время как слово все же неделимо и распиловке не поддается.

Итак, Лану скрупулезно следовал фактографии мопассановской жизни – и в событиях, коими была так богата бурная жизнь Ги, и в хронологии, выверенной с точностью швейцарского хронометра. Всякое отклонение от этих жестких параметров было бы воспринято и литературными критиками, и вглядчивыми доброхотами как недопустимая ошибка, основанная на недостаточном знании предмета. Но Лану и не отклонялся… Милый друг у него – несомненный Ги де Мопассан, роковая андрогина Жизель вызывает у читателя чувство застенчивого отвращения, а сумасшедший дом в Пасси выписан до деталей, до последней травинки на чахлом газоне. Воссоздано, как говорится, и дыхание эпохи, и социальный фон, пейзаж нарисован мастерской кистью, – дай-то Бог нашим литературным современникам вспомнить уроки русских классиков по этой части и применить эти уроки на практике!

Моэм не хуже Лану написал последний дом Гогена.