Гений и место: Иннокентий Анненский в поисках сокровенных пространств

Гений места — художник или творец, чья жизнь, работа и/или произведения связаны с определенным местом (домом, усадьбой, поселением, деревней, городом, ландшафтом, местностью) и могут служить существенной частью образа места или географического образа. Слово «творец» в данном случае может пониматься расширительно — так мы назовем правителей, политиков, ученых, философов и любых других деятелей различных сфер жизни общества, оказавших существенное влияние на формирование образа места.

В конце XX — начале XXI века понятие «гений места» стало частью массовой культуры, одним из инструментов развития индустрии туризма и маркетинга мест; используется в охране и развитии культурного наследия [Левинтов], [Вайль], [Котлер и др.]. В рамках гуманитарной географии это понятие семантически коррелирует с понятиями культурного ландшафта, культурного ландшафта как объекта наследия, локального (пространственного) мифа, топофилии, символической топографии, географического образа. Понятие «гений места» особенно продуктивно в исследованиях по географии литературы, эстетической географии и географии искусства [Марбург...], [Веденин], [Замятина], образному градоведению [Топоров], [Петровский], [Акройд], [Памук], [Замятин], ландшафтной архитектуре и садовому искусству, метакраеведению [Рахматуллин].

Тема гения места исследована давно и основательно. Она сделалась весьма расхожей и проникла уже в толщу массовой культуры в виде публицистических книг и статей, циклов телепередач, туристических видеофильмов. Нетрудно заметить, что массовая культура отдает в этом случае (впрочем, как и в большинстве других случаев) предпочтение визуальным образам — образам ностальгии или величия, расставания и обретения, печали или радости в местах, которым обязаны или которые обязаны людям-творцам. Но иногда это могут быть и архитектурные сооружения, скульптуры и монументы, городской или сельский пейзаж, которые хранят память о примечательных или выдающихся событиях и потому становятся гением-местом. Особый случай — когда выдуманные писателем, художником, режиссером фантастическое место или воображаемая страна как бы оживают и начинают жить самостоятельной жизнью, порождая сотни интерпретаций и удивительные события в мире реальном. Однако не менее интересно задуматься о взаимодействии, взаимосвязях, отношениях самого гения и места, где он родился, или вырос, или долго жил, или куда время от времени наезжал и творил. Тут ценна любая биографическая фактура, но стоит все же вывести на первый план собственно произведения творца, в которых отразился, вообразился, преобразился мир дорогого ему места.

Собственно, любимое место в воображении творца есть хранилище наиболее важных, самых глубоких образов — чаще детства, юности или первой любви, — и, создавая свое произведение, художник просто-напросто изобретает наиболее экономную и вместительную форму для своих пока бесформенных воспоминаний, ассоциаций и знаков. Оно, это хранилище, не является беспорядочной «свалкой» произвольных, субъективных образов и символов, образовавших осадок, отложившихся слоями горных пород благодаря рамочному образу дорогого художнику места. Лучше сказать, что само место возникает всегда как образный путеводитель, в котором действительная, «объективная» топография чаще всего не соблюдается; тем не менее образная или символическая топография живет действительными памятными локусами, перемещаемыми и размещаемыми воображением творца согласно строгим законам метагеографического воображения.

Отсюда мы можем сделать довольно важный первоначальный вывод — скорее даже, высказать гипотезу — о первичности метагеографических доводов и соображений при формировании образов места. Образы места всегда или в большинстве случаев суть метагеографические узлы, создаваемые и развиваемые весьма логичной и естественной фантазией того или иного автора — будь то всемирно известный художник или безымянный автор фольклорного произведения (сказки, анекдота, небылички и т. д.). При этом метагеографические основания конкретного места не являются неким небесным предначертанием, они могут проявляться весьма земными способами как картины профессиональных художников на стенах городских домов и заборов, как аляповатые фантазии наивных творцов-примитивистов на воротах сельской усадьбы или как обычные городские граффити.

Место существует как растяжимое, растягивающееся, постоянно преобразующееся и трансформирующееся пространство образов, воспринимаемых и формируемых гением; эти образы есть медиативное/медитативное пространство-граница, пограничье между собственно гением и его (возможно, единственным) местом. Но само место — предел, которого достигают или не достигают образы гения — художника, писателя, режиссера, скульптора, архитектора. Место недостижимо, если оно остается вне образной сферы; тогда оно распадается просто на селитебную и промышленную зоны, отдельные улицы, переулки и площади, памятники архитектуры и точки обзора.

Гений всегда остается вне места — даже его детство, любовно им описанное и воображенное, находится уже не здесь. Речь идет не о физическом пребывании или постоянном возвращении в любимые места. Проще говорить об образах, которые подпитываются знакомой до боли топографией, однако творцы свободны в ассоциативном поиске других ландшафтов, надежно фиксирующих и хранящих, как ячейка в банковском депозитарии, исходные знаки, мифы и символы.

Вот здесь остановимся. Гений и место являют собой разрывное, прерывистое и фрагментарное, заранее неполное единство отношений между базовыми, основополагающими мифами, образами и архетипами «примордиального» сознания и подсознательного (а может быть, бессознательного) — и локальными, сиюминутными метафорами и метонимиями повседневного, шумного и обычного бытия и быта. Возможно, это как раз то, что Грегори Бейтсон назвал двойной связью (double bind), — перенесенное по аналогии в сферу жестокой и жесткой пространственной ностальгии.

Гений и место формируют единое пространство амбивалентных, противоречивых, полуразрывных образов, чьи контексты есть метаобразы клочковатых, уже разорванных и «растасканных» пространств и ландшафтов. Можно сказать, что всякое художественное произведение, претендующее на воссоздание, очередное творение места, существует и живет как склейка, как «склеенный ландшафт»; эта ментальная склейка продолжается все время, пока произведение читается, смотрится, воспринимается, осмысляется, обозревается, анализируется и, наконец, воображается. Исходя из подобной, весьма вольной, трактовки, рискнем предположить: место не существует, пока гений — будь он даже вполне безымянным — не расположил, не разместил его образы в строгом метагеографическом порядке.

Меняется ли сам гений, приобретая экзистенциальный опыт места, и если да, то как? Этот вопрос немаловажен, поскольку динамика творчества, серии произведений — что, например, верно для серии картин Сезанна, посвященных горе Сент-Виктуар, — создает, с одной стороны, впечатление неизменности ключевых для творца образов-архетипов, а с другой — мы наблюдаем своего рода «плывущую», дрейфующую пространственность, фиксирующую экзистенциальное «ускользание» какого-то более важного, более глубокого образа. С нашей точки зрения, гений, в свою очередь, является «произведением» места, но всякий раз произведением неоднозначным, дистанцированным, прерывным или разрывным. Гений обязан месту как источнику разрыва со своими предыдущими образами, рожденными в других местах; само воображаемое место гения складывается как разорванная последовательность образно-географических спонтанных импрессий, чья каузальность может быть только со-пространственной.

Так, крайне интересным оказывается творческий опыт поэта Иннокентия Анненского, часто писавшего свои поэтические тексты в дороге — в то время, когда он работал инспектором Санкт-Петербургского учебного округа и ездил по учебным заведениям Русского Севера. Основные тональности его поэзии — чувства скуки, тоски, невозможности достижения идеала и гармонии в грубой обыденной жизни — достигали особой остроты на случайных полустанках и в номерах провинциальных гостиниц. Оказавшись в Вологде по делам службы в мае 1906 года, Анненский пишет Е. Мухиной, жене своего бывшего товарища по службе в Царскосельской гимназии, отчаянное по силе творческой и одновременно жизненной тоски письмо. Он описывает вид из окна вологодской гостиницы «Золотой якорь». Импрессионистическая пейзажная зарисовка фиксирует смутное душевное состояние поэта и в то же время очередной творческий взлет:

Получить доступ