Genie ou neige

Заголовок не по-русски был выбран для того, чтобы читатель ощутил себя в какой-то мере пушкинским современником, впервые получившим доступ к роману. Уже эпиграф на французском языке, данный без перевода, наводит на мысль об адресации Пушкина к двуязычной публике, для которой (в отличие от нас) перевод не требовался. С этой ин-остраненной позиции виднее правомерность вопросов, которые обычно не задаются. К чему, например, писать для этой публики «энциклопедию русской жизни», если по своим интересам она ближе к «Энциклопедии Дидро и Даламбера»? Мог ли Пушкин рассчитывать на искреннюю расположенность этой публики к «преданьям русского семейства»? Не утверждаю, что Пушкин (или Белинский) ошибался, я просто хочу представить себе изначальную настроенность Пушкина, а потому и не отрицаю существования открытых загадок. Для меня действительно является загадкой, как молодой поэт, за которым насчитывалось три-четыре байронические поэмы, мог решиться писать роман? Не прозой (в духе, например, констановского «Адольфа» или «Заблуждений сердца и ума» Кребийона-мл.), а именно в стихах. На что он мог ориентироваться? Пушкин, воспитанный в традициях жанрового мышления XVIII века, чрезвычайно склонный к использованию (вплоть до «перевода») чужих произведений, не мог не опираться на какие-то известные жанры. Какие? Чаще всего в качестве модели называют «Чайльд Гарольда». Однако общность у них чисто внешняя. По В. Непомнящему, «Евгения Онегина» следует рассматривать как одно «большое стихотворение» в силу довлеющей всему лирической стихии¹. Рассмотрев этот и иные варианты, Ю. Чумаков подвел итог: «»Онегин» по существу не имеет сколько-нибудь близкого жанрового образца <…> аналоги и прецеденты отсутствуют, а спектр возможных сопоставлений всякий раз приведет к правильным, но различным результатам»². К различным – возможно, если мы пытаемся определить жанр законченного романа. Но нас сейчас интересует предварительная ориентация Пушкина, которая позволила ему быстро написать две первые главы. Здесь ситуация кажется менее сложной. Можно допустить, что Пушкин, не имея общего цельного замысла³, все-таки худо-бедно представлял себе, чего он хочет, какая задача требовала разрешения. Она виделась сначала не очень ясно (как «в смутном сне») и должна была получить более четкие очертания в процессе работы. «Формы плана» (как следует из признания в финале романа) еще не было. О ней автор задумался только по написании первой главы. Вот эта предварительная стадия, когда Пушкин вглядывался «сквозь магический кристалл» в «даль свободного романа», и будет нас интересовать. О существовании исходного замысла свидетельствует выбор исходных позиций4⁴ самой фабульной ситуации. Авторскую волю следует видеть уже в том, что Онегин и Ленский оказались героями-антиподами («волна» и «камень»). Говорить о «воле» приходится потому, что полярность героев не имеет внутренней мотивировки: будь они просто друзья «от нечего делать», ничего бы не изменилось – для интриги «романа» их противостояния не требуется. Столь же преднамеренным выглядит выбор романной территории: оба героя, явно «городские» по стилю жизни, перенесены автором в деревню, для жизни в которой не приспособлены ни светский лев Онегин (каким он представлен в первой главе), ни выученик Геттингена Ленский⁵. Но самым главным свидетельством авторской заинтересованности нам видится «дуэль», сам факт того, что она вообще смогла произойти. В чем заключена ее неизбежность? Ее мотивировки слишком слабы для того, чтобы уравновесить тяжесть смертельной поступи. Не пытаясь предугадать ответы, «начнем с царапанья» (start from scratch – с начала, на голом месте), то есть с названия романа, состоящего из имени и фамилии героя – «Евгений Онегин». Что оно значит? Если считать, как это принято, что название дает самую обобщенную формулу сути произведения, то за ответом на этот вопрос, возможно, откроются какие-то более широкие перспективы. Не будучи «говорящими», имя и фамилия героя кажутся взятыми из жизни. Но такого быть не могло. Имя Евгений было достаточно распространенным в европейской и русской литературе того времени. В последней имя «Евгений» обрело достаточно характерного носителя – молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг. В европейской моралистической литературе XVIII века имя «Евгений» часто означало благородного, но утратившего это свойство человека⁶. Оба эти типа едва ли сопоставимы с главным персонажем пушкинского романа: наследственных привилегий у него нет, а симпатии автора (по крайней мере, в первых главах) на его стороне. С фамилией тоже обнаруживаются некоторые сложности. По комментарию Ю. Лотмана: «Оттенок «поэтичности» таких фамилий, как Онегин или Ленский, возникает за счет того, что в корне их повторяются названия больших русских рек, а это решительно невозможно в реальных русских фамилиях пушкинской поры. Среди русских дворянских фамилий начала XIX века имелась определенная группа, производная от географических наименований. Это были, в первую очередь, княжеские фамилии, производные от названий городов и уделов. В XVIII веке возможно было образование реальных фамилий от названий поместий. Однако большие реки в России никогда не составляли собственности отдельных лиц или семей, и естественное возникновение фамилий от гидронимов было невозможно»⁷. Итак, на русский слух фамилия «Онегин» какая-то не своя. А как она смотрится в русле европейской традиции? Здесь ситуация включения имени и фамилии в название произведения была, можно сказать, привычной. Уже у Л. Стерна, которого часто считают родоначальником европейского романа, основное произведение называется «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»; у Ф. Р. Шатобриана – «Рене, или Следствие страстей»; у Б. Констана – «Адольф». Три самых известных романа XVIII века принадлежат перу Сэмюэла Ричардсона и названы им «Памела, или Вознагражденная добродетель», «Кларисса» и «История сэра Чарльза Грандисона». Таким образом, в европейском сознании название пушкинского романа звучало бы органично. Органично было бы, если и Пушкин, выбирая заголовок, мыслил бы по-европейски, то есть по-французски. А превращение фамилии в гидроним было бы результатом ее подгонки под «русскость». Что получится, если пойти по этому пути? Любопытные наблюдения принадлежат И. Дьяконову: «Черновик не имеет вообще никакого заглавия, только дату. На второй странице рукописи в строфе III первой главы (стих 5) герой впервые назван по имени «Евгением», и у конца той же строфы, на поле, Пушкин <…> написал <…> «Евгений Онегин»»⁸. Итак, образование заглавия началось с имени. Делая следующий шаг, можно обратить внимание на скрытую анаграмматичность названия, проявляющую себя в паре «ген» – «нег». «Ген» явно подсказывает слово «гений». Оно и обнаруживается при механическом перемещении букв в названии романа: «Евгений Онегин = О, не гневи, гений»⁹. Но эта анаграмма, так сказать, «некрасивая», ориентирует на «гнев» как сопутствующую компоненту, не имеющую никакого отношения к содержанию романа. Но если Пушкин думал по-французски, то законно было бы обращение к французскому написанию интересующего нас слова. Его написание genie, а произносится оно как «жени», что естественно для русского уха превращается в Женю, то есть Евгений (имя Евгений Пушкин писал через i¹⁰), то есть Eugen(i)e. Анаграммой genie будет neige – снег. Neige произносится как «неж». Через однокоренное название русского озера – «Онежское»¹¹- это слово легко трансформируется в «Онегин», то есть Onegin. Выпишем французскую форму названия полностью: Eugenie Onegin ¹² и сравним с genie + neige. Название содержит два дополнительных звука (буквы): u и о – компоненты слова ou= или. Тогда вся анаграмма Eugenie Onegin= genie ou neige озвучивается как «Гений или снег». На этой стадии правомерен вопрос: не является ли все сказанное притянутым за уши, произвольным, то есть не имеющим никакой познавательной ценности. За анаграммой трудно (сходу) признать свойство доказуемости, а это значит, что для критически настроенного читателя она является неким «инфляционным» явлением, то есть излишним усложнением читаемого текста. Между тем в анализе текста анаграмма выступает как средство проверки связи между «означаемым» и «означающим»¹³. Если она не есть продукт случайной комбинации букв, то находится в тесной взаимосвязи с другими текстовыми явлениями и знаками, так или иначе указывающими на анаграммируемое слово. Поэтому и основная проблема при анализе словесной перегруппировки состоит не в доказательстве идентичности с ходом авторской мысли, а в поиске внутренней закономерности текста, удостоверяющей наличие анаграммы. Именно поэтому считается, что при ее обнаружении основное содержание текста оказывается как бы «заявленным» дважды: самим текстом и анаграммой¹⁴. Первое, что Мы получаем, – разгадку первого эпиграфа. Он взят из стихотворения Вяземского «Первый снег»¹⁵, со всей его символикой – от интенсивности жизни до смерти («На северном, печальном снеге / Вы не оставили следов»), втягивая сюда мифологию, особенно сильно сказавшуюся в передаче «сна Татьяны»¹⁶. Но не только. Через «снег» в ассоциативный круг втягиваются обычаи, климат («Но наше северное лето, / Карикатура южных зим»), регион («Но вреден север для меня») и, наконец, страна – Россия. Название страны и появляется в эпиграфе к главе второй («О Русь!»). С учетом всех этих компонент заголовок романа в целом может быть прочитан как «Гений и Россия». Отсюда получают свое принципиальное (а не случайное) значение такие характеристики как «полурусский» и «русская душою». Как уже говорилось, название романа появилось рядом с началом IV строфы первой главы, а вот в записи его Пушкин испытывал некоторое колебание. Как заметил С. Шварцбанд, Пушкин сначала усомнился в правильности своего написания фамилии героя, исправив в черновике «ъ» на «е». Сам исследователь объясняет это нетвердостью Пушкина в написании слова «нъга», но отмечает, что во всех остальных случаях «слово «нъга» Пушкин писал всегда через «ъ»»¹⁷. Такая устойчивость, на его взгляд, свидетельствует о том, что и фамилия героя восходит к слову «нъга». Нетвердость Пушкина в правилах русского языка сомнительна. Более логично предположить, что первоначальное написание фамилии – Онегин – связано с тем, что французское neige пишется через «е», а не «ё». Написав ее через «ъ», Пушкин скрыл все следы работы над названием. Указание, что в герое романа мы имеем дело с «гением», дано Пушкиным сразу, в строфе VIII первой главы:

Всего, что знал еще Евгений,

Пересказать мне недосуг;

Но в чем он истинный был гений <…>

Была наука страсти нежной, Которую

воспел Назон…

«Евгений» рифмуется с «гением», то есть оба важные для нас слова поставлены автором в сильную позицию. Минимальный вывод отсюда тот, что рифма вскрывает потенциал имени Евгения, укорененную в нем гениальность. Определение «истинный» тоже заставляет обратить внимание на некую внезапность появления в тексте самого слова «гений». Оно буквально «выскакивает» при переходе от характеристики Онегина как «глубокого эконома» ко всему другому, что он знал, как будто эти знания тоже являли в нем гения, но «неистинного». Главное же состоит в том, что «слово найдено», но пока еще оно привязано к искусству любви – ars amandi. Ars amandi – такое название получила у Назона поэма о любви. Пушкин считал ее плодом холодного остроумия, лишенного истинного чувства, простодушия и индивидуальности. Учитывая этот отзыв, можно заподозрить, что Онегин не был таким уж гением в любви, как следует из его характеристики. Завершая перечисление всего разнообразия приемов онегинского умения «побеждать», Пушкин идет навстречу ожиданиям читателя и с готовностью сообщает, чем дело кончается. Чем бы вы думали? А вот чем:

Добиться тайного свиданья <…>

И после ей наедине

Давать уроки в тишине!

Нет, Онегин не Дон Жуан, он – гений, но не любовных похождений¹⁸. Отсылка к имени Назона нацелена на то, чтобы вместе с названием его поэмы читатель припомнил смысл слова ars и его возможные контексты, связанные, в частности, со словом «гений».

1. Непомнящий В. Начало большого стихотворения // Непомнящий В. Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. М.: Советский писатель, 1983. С. 251.[↩]
2. Чумаков Юрий. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 1999. С. 67.[↩]
3. Критику утверждения И. Дьяконова о вероятности существования некоего плана всего романа см. в статье А. Немзера «»Евгений Онегин» и творческая эволюция Пушкина» (Волга. 1999. N 6). [↩]
4. По замечанию И. Дьяконова, «принципиальное решение романного конфликта, несомненно, тоже должно было присутствовать уже в первоначальном плане» (Дьяконов И. М. Об истории замысла «Евгения Онегина» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. X. Л.: Наука, 1982. С. 81).[↩]
5. В «Романе в письмах» Пушкин вынужден будет устами Владимира дать оправдание решению жить в деревне. Отзыв этого героя о мелкопоместных дворянах тоже не бесполезен для нашей темы: «Какая дикость! Для них не прошли еще времена Фонвизина. Между ними процветают Простаковы и Скотинины!». [↩]
6. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л.: Просвещение, 1983. С. 113. [↩]
7. Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 114. [↩]
8. Дьяконов И. М. Указ. соч. С. 83.[↩]
9. XII Уральский турнир юных математиков. Ижевск, 29.10 – 4.11.1998. Материалы интеллектуальных игр Что? Где? Когда? 1 ноября, http://olympiads.mccme.ru/ural/12/games.htm [↩]
10. Шварцбанд С. М. История текстов: «Гавриилиада», «Подражания Корану», «Евгений Онегин». Главы I – IV. М.: РГГУ, 2004. С. 134. [↩]
11. В черновике наброска «Москва была освобождена» читается слово «Онежском», написанное через «е» (см.: Шварцбанд С. М. Указ. соч. С. 135).[↩]
12. Другие возможные варианты написания имени – Eugene, Eugene, Eugeny и даже Eugenij не меняют сути дела. Варианты написания фамилии: Oneguine, Oneguine.[↩]
13. Лукин А. Художественный текст: Основы лингвистической теории и элементы анализа. М.: Ось-89, 1999. Цит. по: http.//learningrussian. gramota.ru/book/lukin.html?glava2 – 05.htm [↩]
14. Там же.[↩]
15. »В отличие от белого снега – традиционного украшающего эпитета, создающего зрительный образ <…> «первый снег» – определение логическое, он знаменует начало зимы. В стихотворении Вяземского слово «первый», не утрачивая своего прямого значения, получает дополнительные смыслы благодаря аналогии между первым снегом и первой любовью, ее первым вздохом, первой думой» (Чернец Л. В. Черная роза и драдедамовый платок (об эпитете) // Русская словесность. 2001. N 1. Цит. по: http://www.i-u.ru/biblio/archive/chernec%5Fblack%5Frose/[↩]
16. Резникова И. В. Символика в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (сон Татьяны) (вариант 2). Цит. по: www.erudition.ru/ [↩]
17. Шварцбанд С. М. Указ соч. С. 134.[↩]
18. М. Гришакова (Иронический эпиграф у Пушкина // Пушкинские чтения в Тарту. Вып. 2. Тарту, 2000) подробно рассмотрела параллели «Онегина» с «Опасными связями» Шодерло де Лакло, позволяющие придать цинично-эротическую «подсветку» онегинским «урокам в тишине». Мы тем не менее будем следовать «наивному» чтению, чему дает основание упоминание в строфе XXV «второго Чадаева». Родственник и биограф последнего М. Жихарев писал, что при множестве знакомых женщин «никто никогда не слыхал, чтобы которойнибудь из них он (Чаадаев) был любовником <…> Потом стали говорить, что он во всю свою жизнь не знал женщин. Сам он об этом предмете говорил уклончиво, никогда ничего не определял, никогда ни от чего не отказывался, никогда ни в чем не признавался, многое давал подразумевать и оставлял свободу всем возможным догадкам» (Жихарев М. И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов. Люди и идеи (Мемуары современников). М.: Изд. МГУ, 1989. С. 57). [↩]