Г. Ю. Ш у л ь п я к о в. Батюшков не болен / Под общ. ред. А. Ю. Сергеевой-Клятис. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2024. 637 [3] с.

То, что творчество классического автора является зоной свободной интерпретации и бесконечного обнаружения новых смыслов, мысль известная. Но, как оказалось, тот же тезис применим и к такой строго фактографической вещи, как биография. В особенности — биографии поэта, чья жизнь, если он верен Музе, наполнена необычными индивидуальными интуициями и сближениями: «Судьба поэта всегда дело рифмы, пусть и не всегда точной» (с. 164). Однако не требует ли обнаружение этой неуловимой поэтической линии судьбы поэтической же оптики при подходе к биографическому материалу? Именно такую задачу после пяти лет непрерывной работы реализует в своей новой книге Глеб Шульпяков.

Сегодня Константин Николаевич не мог бы жаловаться на недостаток внимания — поэт исследован основательно. Биографий же имеется три: Л. Майкова (1887), В. Кошелева (1987) и А. Сергеевой-Клятис (2012). Однако Шульпяков сразу сформулировал задачу создать произведение, которое не соответствовало бы форме «родился-женился-умер» (фраза, не раз произнесенная им в многочисленных интервью, посвященных вышедшей книге), ведь это уже сделано, факты о жизни Батюшкова известны, и добавить здесь, казалось бы, нечего. Зачем же написан «Батюшков не болен» и что книга из себя представляет?

Структурно она делится на восемь частей, которые, в свою очередь, состоят из произвольного количества глав. Бросается в глаза и к тому же придает особенную исследовательскую значимость книге открывающий каждую часть дневник Антона Дитриха, лечащего врача Батюшкова, который также сопровождал его на пути из Германии в Россию, — именно этот путевой дневник впервые опубликован здесь на русском языке полностью (ранее печатались только отрывки)¹. Издание включает также 32 страницы с самыми разнообразными иллюстрациями: портреты не только Батюшкова, но и остальных «персонажей», рисунки, титульные листы, иллюстрации к описываемым историческим событиям, пейзажи. Однако многие из них повторяют то, что опубликовано в книге Сергеевой-Клятис, и на этом фоне выделяются фотографии, сделанные самим Шульпяковым во время визита в Даниловское и в Пирну, где в сохранившемся до сих пор корпусе располагалась та самая клиника Зонненштейн, или во время поисков в местечках Гюльденгосса («батюшковская Госса», с. 286) и Рёте (она же Рота) могилы друга Батюшкова — Ивана Петина (его портрет, нарисованный поэтом, тоже есть среди иллюстраций).

Любопытно и внутреннее членение книги. Помимо классических врезов со строфами и/или полными текстами стихо­творений, а также письмами или отрывками из них в тексте разбросаны то тут, то там небольшие вкрапления, посвященные отдельным героям, — они начинаются с их имени и имеют вид как бы заметок на полях. За счет этого возникает эффект, сравнимый с тем, как в романный текст вводится и оживает на его страницах новый персонаж. Значительное место (части III и IV) занимает написанное в духе классических эссе Шульпякова повествование о Наполеоновских войнах — безусловно, в контексте жизни Константина Николаевича, но во многом и за ее пределами, из-за чего в какой-то момент ловишь себя на мысли, что наш Батюшков куда-то запропастился. Отдельные отрывки глав, посвященные визитам автора в Хантаново, Даниловское, «Госсу» и «Роту», — это те самые хорошо знакомые читателю путевые эссе, написанные в репортажном стиле. Некоторые небольшие главки являются почти полностью литературоведческими — каждая из них посвящена отдельному стихотворению, идущему в конце. Вначале Шульпяков дает свою интерпретацию смыслов, но отнюдь не уравнивает факты биографии и факты внутреннего мира стихотворения, а пытается «догадаться о непроговоренном» (с. 10). Здесь стихотворение становится своего рода линзой, через которую мы смотрим из сердца Батюшкова на мир и события его жизни. Кажется, что нельзя объяснять ни лирический сюжет, ни лирического героя сквозь призму биографии, однако Шульпяков показывает, что в случае Батюшкова такой подход вполне справедлив. Потому ли, что поэт «писал, как жил, и жил, как писал»? Это, как и многое другое, данная книга во многом подспудно и призвана определить.

Все это казалось бы странным, если бы «Батюшков не болен» являлась биографией в строгом смысле слова. Но для этого культурно-исторический контекст книги, еще и осмысленный художественно, слишком обширен, в ней уделено много внимания далеко не только главному герою (но отнюдь не в ущерб последнему, как и книге в целом). Сергеева-Клятис, научный редактор и автор предисловия, с теплом и уважением принявшая книгу, справедливо замечает парадоксальность и гармоничную жанровую пестроту текста: «У Шульпякова получился увлекательный роман, он же историческая эпопея, он же биографическое исследование, он же развернутое эссе о литературе и ее «кошачьих и лисьих следах»» (с. 13). Все это заставляет взглянуть на жанровую природу книги под совершенно другим углом — «как в лабиринте, в ней множество «жанровых» коридоров» (с. 485). Что в итоге перед нами? Не зря и в аннотации, и самим автором она названа «художественным исследованием судьбы и творчества <…> Батюшкова». Пожалуй, в этом — главная особенность книги. Текст гармонично балансирует между околохудожественной эссеистикой и академическим письмом (может немного сбивать с толку тот факт, что Шульпяков то говорит от своего лица, употребляя местоимение «я», то переходит на общепринятое в научной среде «мы», из-за чего начинает казаться, что перед нами лоскутное стилистическое одеяло из обрезков эссе и научной диссертации). Со слов самого автора, использовать такой подход его вдохновило знакомство с Фионой Сампсон и ее методом написания книги о Мэри Шелли («In Search of Mary Shelley: The Girl Who Wrote Frankenstein», 2018), где «есть и личная заинтересованность, и отстраненность историка» [АСнова… 2024]. В итоге жанрово, стилистически и содержательно книга представляет собой калейдоскоп с очень замысловатым рисунком, в котором, однако, «многое сплетено, но ничего не спутано».

Всплесков воображения, ожидаемых от писателя, в тексте нет, так как верность Шульпякова выбранному подходу и опора на факты очевидны, но во многих случаях, разумеется, имеет место и творческая интерпретация, поскольку в то же время он решает и свои персональные авторские задачи. Сергеева-Клятис в предисловии к биографии Батюшкова в ЖЗЛ пишет: «Наша книга — очередная попытка остановить время» [Сергеева-Клятис 2012: 9]. Шульпяков же преследует совершенно иную цель. Время — не просто материя, время — стихия, с которой невозможно работать как с материалом, но с которой при правильном подходе можно сотрудничать. Как бы распустить парус Памяти, чтобы в него попали ветры Времени и лодка Истории пришла в движение. Время, Память и История (в книге в ряде случаев эти слова пишутся именно так, с заглавной буквы) — ключевые понятия для большинства поздних текстов Шульпякова: поэтических, прозаических, а теперь и одного исследовательского. Так, снова распуская парус и предоставляя стихии сделать остальное, он продолжает давнишний разговор: как и в книге эссе «Запад на Восток», в «Батюшков не болен» множество параллелей с современностью, размышлений о больших культурно-смысловых нарративах и о том, что сформировало сегодняшнюю Россию. Это тоже рифмы, которые чувствует Шульпяков-поэт.

В том же, судя по его словам, и причина интереса к фигуре Батюшкова — именно история его жизни, продленная в наши дни, может вместить в себя всю ту противоречивость Времени, Памяти и Истории, которая так интересует Шульпякова:

Бабаев² умел заронить образ живого, настоящего, мятущегося поэта, противоречивого. Мне в Батюшкове это именно и было интересно, его <…> раздвоенность: и душевная, и интеллектуальная, и просто как поэта во времени. Потому что он состоялся на сломе и больших крупных эстетических систем (классицизма и романтизма), и на сломе исторических огромных отрезков: заканчивалась эпоха Просвещения чередой длительных наполеоновских войн, участником которых он был, наступало новое время, послевоенное, которое он уже немного застал <…> И это как раз то время, когда начинает потихоньку писать Пушкин. Удивительно, как все это наслаивается! [АСнова… 2024]

В книге о Батюшкове мы находим еще одну категорию, которая неявно встраивается в ряд с уже названными, — это категория Нормы. Здесь Шульпяков пытается сказать нечто иное, чем «до 32 лет он был поэтом, а потом сошел с ума». И здесь же имеет смысл задать вопрос, напрашивающийся еще в тот момент, когда просто берешь книгу в руки: почему не болен? Потому что Шульпяков хотел показать нам того Батюшкова, которому хватило всего лишь двухтомника сочинений, чтобы стать классиком. Кроме того, в интервью он замечает: «Безумие это подчеркивает его (Батюшкова. — А. Ш.) уникальность и величие его ясного ума» [АСнова… 2024]. Что тогда в этом частном случае и вообще есть норма, а что — болезнь? В этой связи Шульпяков приводит не­ожиданные, но оттого, кажется, более пронзительные параллели с современностью, рассказывая, например, о том, как лечебница для душевнобольных Зонненштейн спустя какое-то время станет первой нацистской газовой камерой и крематорием, в которых «нормальные» люди будут умерщвлять своих «ненормальных» соотечественников: «Может ли разум быть точкой опоры для самого себя, как бы спрашивает нас История? Не Уроборос ли это, снова и снова кусающий себя за хвост?» К сожалению, «все это были вопросы, ответа на которые ни у Батюшкова, ни у времени — не было» (с. 278). Найдем ли их мы? Таких иллюстраций и сформулированных на их фоне вечных вопросов в книге множество.

Итак, ни в коем случае нельзя сказать, что Шульпяков открывает нам Батюшкова (разве что, безусловно, какие-то отдельные его грани и глубины), равно как и нельзя сказать, что он его нам возвращает, так как место Батюшкова на Парнасе пусть и сияет не ярко, но его точно никто не оспаривает. Но вне всяких сомнений Шульпяков делает в данном случае куда более важную вещь — максимально приближает нас к поэту, показывая не того картонного Батюшкова, которого принято считать «записной книжкой Пушкина», как бы Луной («…в луне рассудок твой!»), отражающей свет его Солнца, а самостоятельного, уникального и живого. Батюшков, если угодно, полноценное светило, которому пора обрести достойное место на небосводе русской литературы.

Ведь Батюшков-классик — не болен.

1. В «Вопросах литературы» опубликована статья Шульпякова, содержащая материал из дневника Дитриха, но той поры, когда Батюшков находился в Зонненштейне, см.: [Шульпяков 2022].[↩]
2. Эдуард Григорьевич Бабаев (1927–1995) — литературовед, доктор филологических наук, профессор МГУ, чьи лекции о Батюшкове еще в студенческие годы пробудили в Шульпякове интерес к фигуре поэта.[↩]