Эти другие земля и небо. Владимир Короленко и Игорь Дедков в хаосе революций

1

Вспоминая в «Истории моего современника» торжественные похороны Некрасова, на могиле которого произносилось много речей, Владимир Галактионович Короленко оговаривался, что «настоящим событием» была речь Достоевского. И не потому, что Достоевский имел отвагу поставить покойного по­эта наравне с Пушкиным и Лермонтовым (широко известный эпизод, вызвавший перепалку уже там, над раскрытой могилой, а затем бурную полемику в прессе). Нет, гораздо сильнее суждений о первенстве, пишет Короленко, подействовало в молодости на него и его сверстников «именно то место, когда Достоевский своим проникновенно-пророческим, как мне казалось, голосом назвал Некрасова последним великим поэтом из «господ». Придет время, и оно уже близко, когда новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого народа».

Мне долго потом вспоминались слова Достоевского, именно как предсказание близости глубокого социального переворота, как своего рода пророчество о народе, грядущем на арену истории <…> придет время, и оно, казалось, близко, когда станет «новое небо и новая земля», другие Пушкины и другие Некрасовы. Содействовать наступлению этого пришествия — вот что предстоит нашему поколению…

«Новое небо и новая земля» — это из мрачноватого пророчества Исайи: «Ибо Господь с огнем и мечом Своим произведет суд над всякою плотью, и много будет пораженных Господом <…> Ибо как новое небо и новая земля, которые Я сотворю, всегда будут пред лицем Моим, говорит Господь, так будет и семя ваше и имя ваше» (Ис. 66: 16, 22).

Всей своей деятельностью — писательской, издательской, правозащитной — Короленко приближал рождение «нового неба и новой земли», заплатив за мечту дорогую цену, пройдя через царские тюрьмы, ссылки, преследования, чтобы в последние годы жизни ужаснуться плодам русской революции.

Авторитет Короленко в предреволюционные годы был не­обычайно высок. Известны уважение и трогательно-ревнивая любовь к нему А. Чехова. Далекий от идейных позиций Короленко И. Бунин называл его прекрасным и непорочным и говорил, что с ним даже после смерти Льва Толстого за русскую литературу не страшно. М. Горький гордился, что был его учеником. После Февраля 1917 года А. Луначарский прочил его в беседе с Р. Ролланом в президенты Республики…

На особом счету оставался писатель и в советские годы. Народник, мужественный борец с самодержавием, последовательный защитник «униженных и оскорбленных», убежденный гуманист, чьи нравственная чистота и неподкупность покоряли и друзей, и противников, — Короленко был одним из самых ясных и светлых, «непротиворечивых» отечественных классиков. Отношение власти к нему в самые разные периоды было ровно-благожелательным. Его «Дети подземелья», «Слепой музыкант», другие повести и рассказы неизменно входили в школьные хрестоматии.

А вот как прожил, о чем думал и писал Короленко в последние четыре года жизни после Октября, вплоть до своей кончины в Полтаве в декабре 1921 года, — это преимущественно обходилось молчанием. Из того, что отрывочно попадало в прессу в самом начале 1920-х (например, очерки «Земли! Земли!», написанные в 1917—1919 годах), вымарывались всякие суждения о революции. Ни публицистика, ни дневники той поры не печатались.

Завеса приоткрылась только в 1988 году с громкой публикацией в десятой книжке журнала «Новый мир» писем Короленко к Луначарскому, до того подпольно распространявшихся в «самиздате». (Мне, работавшему тогда в отделе публицистики журнала, довелось стать редактором этой публикации.) Короленко написал их в 1920 году в Полтаве, после встречи с навестившим его там наркомом просвещения, незадолго до своей смерти. Всего было отправлено шесть писем, и, хотя инициатива переписки принадлежала Ленину и самому Луначарскому, ни на одно из них Короленко ответа не получил. Письма попали за границу и в 1922 году были выпущены в Париже издательством «Задруга». Любопытно, что газета «Правда» в приложении от 24 сентября 1922 года сообщала, что отдыхавший в Горках Ленин интересуется «только что опубликованными письмами Короленко к Луначарскому» [Короленко 1991: 210].

Известный вам английский историк Карлейль говорил, что правительства чаще всего погибают от лжи, — замечал Короленко в одном из писем.  — Я знаю, теперь такие категории, как истина или ложь, правда или неправда, менее всего в ходу и кажутся «отвлеченностями». На исторические процессы влияет только «игра эгоизмов». Карлейль был убежден и доказывал, что вопросы правды или лжи отражаются в конце концов на самых реальных результатах этой «игры эгоизмов», и я думаю, что он прав. Вашей диктатуре предшествовала диктатура дворянства. Она покоилась на огромной лжи, долго тяготевшей над Россией. Отчего у нас после крестьянской реформы богатство страны не растет, а идет на убыль и страна впадает во все растущие голодовки? Дворянская диктатура отвечала: от мужицкой лени и пьянства. Голодовки растут не оттого, что у нас воцарился мертвящий застой, что наша главная сила, земледелие, скована дурными земельными порядками, а исключительно от недостатка опеки над народом лентяев и пьяниц <…> У самодержавного строя не было умных людей, которые поняли бы, как эта ложь, поддерживаемая слепой силой, самым реальным образом ведет строй к гибели <…>

И строй рухнул.

Теперь я ставлю вопрос: все ли правда и в вашем строе? Нет ли следов такой же лжи в том, что вы успели теперь внушить народу? [Короленко 1988: 204—206]

В более ранних размышлениях о революции (которые стали доступны читателям благодаря публикациям в конце 1980-х — начале 1990-х годов) Короленко подробно останавливается на том, что она должна бы не отменять «законы нравственности и правды», но, напротив, развивать их дальше. Что в неравенстве труда и распределения при капитализме действительно заключается «великое зло» и социализм старается упразднить эту несправедливость. Но как это сделать, никто пока не знает. Даже в странах с более развитой промышленностью, нежели в России, социалисты составляют меньшинство. А всякая попытка меньшинства навязать силой свои понятия огромному большинству народа «была бы смертным грехом против самого духа революции, который по самому существу своему необходимо предполагает свободу, а не насилие меньшинства над большинством» [Короленко 1991: 111—113].

Течение жизни в России подобно ходу маятника: мы всегда почему-то с наивысшей торопливостью пробегаем состояния покоя, равновесия, разумного баланса интересов и суждений и дольше всего задерживаемся на крайностях — чтобы через какое-то время свалиться в новое падение, уже в другую сторону…

Так было в пору революционных событий начала века, так случилось и в конце его. Заново открытый широкой публике Короленко недолго занимал умы. Увлечение мыслями классика (воспринятыми в основном как отрицание революции) слишком быстро сменилось увлечением другими, более радикальными теориями, ввергнувшими страну в пучину новых бед. Но оставались, конечно, и люди трезвомыслящие, способные слышать предшественников и извлекать уроки из печального прошлого.

Одним из первых в этом ряду я бы назвал литературного критика и публициста Игоря Александровича Дедкова (1934—1994). Даже в богатом на дарования поколении шестидесятников трудно найти другого наследника русской общественной мысли такого масштаба и такой нравственной высоты. Прямота и честность, человеколюбие и — забытое понятие! — народолюбие Дедкова определенно сближают его с Короленко. Оба они в моих глазах как два столпа русской совести: один у начала советского строя, пытавшийся удержать его от зла и разрушений, другой — свидетель его кончины, стремившийся сберечь лучшее, что он дал, и на последнем рубеже остановить новое насилие над народом.

2

В «Дневнике» Дедкова конца 1950-х — начала 1980-х годов не так уж много упоминаний о Короленко. И хотя в этих записях с самого начала прослеживается глубокая симпатия к не слишком модному в кругах интеллигенции, «скучному» классику, а со временем и отчетливое сближение с ним на идейном уровне, — сама реальность не давала, видимо, лишних поводов для обращения к усеченному, строго отцензурованному наследию Короленко.

«С большим, неожиданно большим удовольствием читаю восьмой том Владимира Галактионовича. Воспоминания о Толстом, Успенском, Чехове, Гаршине и других. Кое-что выпишу завтра», — отметит 23-летний выпускник журфака МГУ в 1957 году [Дедков 2005а: 18].

Следующее упоминание — через много лет — связано с чехословацкими событиями 1968 года, реакция на которые была у Дедкова горькой и длительной. «Войска введены в Чехословакию. Нам стыдно, но мы беспомощны. Таких, как мы, никто не спрашивает» [Дедков 2005а: 109]. Читая в 1969 году воспоминания дочери Короленко, Дедков делает выписку, поразившись проницательности приведенного там политического наблюдения писателя:

Запись в дневнике В. Г. Короленко 7 февраля 1899 года:

«Задавить привилегии маленькой страны, конечно, никакого труда не представит. А затем — традиционная «лойяльность» финского общества и народа перейдет в скрытую ненависть, на которую и будут до времени накопляться проценты». (С. Короленко. Книга об отце. Ижевск, 1968, с. 24) <…>

Получить доступ