Еще раз об идеальном герое

«…Вовсе не следует, ждать, когда Программа и Основные направления будут приняты съездом,– говорил М. С. Горбачев, выступая в Целинограде.– Уже сейчас надо активно действовать в духе времени».

«Дух времени» – это дух обновления и решительной перестройки, дух деловитости, нацеленности на практический результат, равнение на высшие мировые стандарты… Не следует воспринимать поставленные партией цели как необходимость полного сосредоточения только лишь на экономике, технике, дисциплине и прочих столь же «практических» делах. Конечно же, партийным документам менее всего свойствен дух узкого практицизма.

«Потребуется огромная мобилизация всех творческих сил, умение по-новому вести дело. И не только в экономике, но и в сфере социальной, в сфере культуры, идеологии– словом, во всех сферах»,– прямо разъяснил вопрос Генеральный секретарь ЦК КПСС в одном из своих выступлений. А еще ранее того подчеркнул: «Речь идет о совершенствовании системы общественных отношений… о развитии самого человека, о качественном улучшении… его духовного облика».

Для нас, литераторов, «совершенствование… духовного облика» человека и есть то главное направление, на котором надлежит» не ожидая особых указаний, действовать «в духе времени».

В этих условиях с новой силой, бесспорно, встает вопрос о герое литературы. Не случайно, думается, все наши литературные дискуссии последних десятилетий проходили под знаком все возрастающего недовольства «современным героем».

Чем же общественность была недовольна и как это недовольство выражалось? Вспомним крохотную часть звучавших в печати заглавий, рубрик и лозунгов. Бегло, просто чтобы ощутить общий, сквозной пафос этой неудовлетворенности. «Я ищу героя» – под таким заглавием «Комсомольская правда» опубликовала в 1964 году отчет, со Всесоюзной конференции молодых читателей. На ней героя, похоже, не нашли, потому что через два года в той же газете Виль Липатов публикует статью под тем же названием– «Ищу героя». Повтор многозначительный. Герой затерялся, его ищут. Разумеется, не абы какого, а настоящего, способного увлечь и повести за собой, притом такого, который раньше был в литературе. Об этом прямо говорили заглавия многих статей и подборок: «Где они, рыцари…» («Комсомольская правда», 16 марта 1965 года), «Кто он, Корчагин шестидесятых годов?» (там же, 26 августа 1966 года).,»Где ты, «Чапаев» наших дней?» («Литературная газета», 31 марта 1964 года)… Это 60-е годы. Но и в 80-е заглавия мало изменились. Ну, а если чуть развернуть декларируемую в них неудовлетворенность?

«Как ни странно, но с годами все больше появляется в, литературе сожаления и снисхождения– не к человеку, нет: к слабостям человека. Возникает какой-то мираж, в котором уже по существу просто никчемная личность находит безусловное оправдание своей никчемности» ¹.

«Очень уж много «личных правд» стало в распоряжении «слабого» человека, которому часто потакают наши беллетристы. Демонстрация слабости героя, не физической, а духовной, социальной, гражданской, наконец, стало чуть ли не признаком хорошего тона у некоторых литераторов, доказательством современности их прозы» ².

Все чаще и чаще в критических и литературоведческих работах стало мелькать слово «идеал». В общем-то, и в предыдущие десятилетия слово это из лексикона критиков и эстетиков отнюдь не исчезало. Но то, что за ним стояло, не было реальной «несущей конструкцией» в духовной сфере, чаще всего оно выступало как декор, как приятная (и в иных случаях обязательная) виньеточка на фасаде искусствоведческих построений. Поучительно, что в ходе самых яростных споров о жизни люди, моральные позиции которых находились в непримиримой конфронтации, в разговоре об идеале проявляли удивительное единодушие. Это свидетельствует об одном: понятие это фигурировало как абстракция, некий символ какой-то смутно грезящейся особо возвышенной ценности. Одинаково признаваемой каждым ввиду своей неконкретности.

–Человек без идеала ничтожен!

Еще бы! Идеал– фундамент нравственности!

Не о таком идеале идет ныне речь.

Сегодня читатели и критики, устав от общения с героями трезво-деловыми и романтически-инфантильными, феминизированными и маскулинизированными, боевито-нахальными и не от мира сего, розовыми и черными, «чудовищами совершенства» и нравственно вибрирующими, «амбивалентными», ощутили «жажду идеала». Идеала конкретного, не декоративного, а работающего, способного принять тяжесть реальных духовных исканий, держать ее, нести… Каким именно должен он быть, в большинстве случаев ни те, ни другие еще не поняли, но жажду свою уже отчетливо осознали. «Жажду идеала!» – называет с вызовом свое выступление в одной из дискуссий Т. Олесова («Литературная газета», 28 сентября 1983 года). «Да, «жажду идеала!» – подхватывает педагог С. Селезнева («Литературная газета», 18 апреля 1984 года). И заметьте, речь идет не вообще об идеале, не о том, что хорошо, если бы в неопределенном пространстве жизни сберегались абстрактные «высокие идеалы». Речь идет о героях, которые были бы носителями своих, неповторимых идеалов, отстаивали бы их, воплощая в дела, поступки. А журнал «Коммунист» поднял вопрос о неплодотворности в сегодняшних условиях «обличений» идеального героя³. Критики, правда, ответили безмолвием. Даже передовая статья «Литгазеты», осудив в 1979 году критиков и писателей за то, что они уже и термина «положительный герой» начали избегать, и то не рискнула поставить вопрос о реабилитации героя идеального». Менее же смелые просто крестное знамение на себя накладывают и «чур меня» шепчут, услышав про «пресловутого» идеального героя. Даже в стихотворной форме от него норовят публично отмежеваться.

Несколько лет тому назад в журнале «Крокодил» было напечатано боевитое стихотворение Евг. Вербина «Крах романтизма». Объект иронии в нем– старомодный романтический герой недоброй памяти прошлого. Вспоминая эти времена, Вербин пишет:

Какие девы были, боже мой!

В них было все, что нужно для романа:

Ни одного телесного изъяна,

Душевных червоточин– ни одной!

 

Не удивительно, что любившие их мужчины в случае разлуки тосковали всю жизнь и даже умирали с горя. Кончается стих так вот:

Нам все же лучше, как ни говори:

С ума не сходим и не мрем повально…

Спасибо, современницы мои,

Спасибо вам, что вы не идеальны!

 

Вообще-то говоря, чтобы начать умирать повально, недостаточно наличия одних идеальных дев, требуется хотя бы небольшое количество и идеальных юношей. Но не о том сейчас речь. Как же мы дошли до жизни такой, что начинаем благодарить окружающих за… душевные червоточины!? Однако не будем давать волю эмоциям, лучше, констатировав бесспорный факт ужасной репутации у идеального героя, поразмышляем над вопросами: почему такое произошло, справедливо ли подвергнут наш герой остракизму и есть ли необходимость затевать заново споры во имя его реабилитации? Но ведь в том-то и дело, что нужда в позитивной жизненной программе, в «знамени», если хотите, пойдя за которым можно было бы сплотиться в «ряды единомышленников»,– острейшая. И жажда идеала испытывается все большим количеством людей. Искусству уклониться от попыток удовлетворения этой жажды нельзя, не удастся. Но как ее удовлетворить– вот в чём вопрос. Стоит ли подобную задачу связывать с понятием идеального героя? Может быть, лучше взять на вооружение какое-то иное– менее одиозное понятие: «положительный герой», «героический образ», «образ современника»?.. Но ведь если идеальный герой– фантом и к реальной жизни отношения не имеет, то эту фантомность надо не маскировать, а обнажать! А если не фантом, то почему, во имя чего нам не называть кошку кошкой? Каждому из нас ясно, что предложенные взамен термины обозначают совсем другое!

Итак, фантом или не фантом? Давайте приглядимся к тому, что стояло за этим понятием в ходе его исторических модификаций. Проблема идеального героя возникла не с появлением статей А. Протопоповой. Она вполне отчетливо была осознана и писателями, и критиками XIX века. Вспомним хотя бы Пушкина:

Свой слог на важный лад настроя,

Бывало, пламенный творец

Являл нам своего героя

Как совершенства образец.

Он одарял предмет любимый

Всегда неправедно гонимый,

Душой чувствительной, умом

И привлекательным лицом.

 

Иронично высказывался на этот счет и Белинский: «Если герой романа, так уж и собой красавец, и поет отлично, и стихи сочиняет… и силу имеет необыкновенную…»

Так все-таки за фантом принимали идеального героя в XIX веке наиболее трезво мыслившие авторы? Отнюдь. Ирония адресовалась только герою ходульному, сконструированному из благих неумных мечтаний. Важность же и нужность умного, органичного для действительности воплощения идеала под сомнениеникемиз серьезных мыслителей вроде бы не ставились.

«Для г. Гончарова Штольц есть идеал, о котором едва позволительно мечтать» ⁴,– язвительно замечает Писарев, но ирония тут порождена не самим фактом попытки воплощения идеала в реальном образе, а только качеством этого идеала. Прославление Базарова, «любимца», «приковавшего к себе все симпатии» критика, наглядно иллюстрирует это. Писарев увидел в Базарове знамя нового времени, провозвестника желанного будущего. «Верно ли понял Писарев тургеневского Базарова, до этого мне дела нет. Важно то, что он в Базарове узналсебяисвоих, и добавил чего недоставало в книге. Чем Писарев меньше держался колодок, в которые разгневанный родитель старался вколотить упрямого сына, тем свободнее перенес на него свой идеал» ⁵,– писал по этому поводу Герцен.

Хорошо известно, какое значение придавал Достоевский задаче создания образа «положительно прекрасного человека», воплотившего идеал духовно возвышенной личности. И Салтыков-Щедрин вполне присоединялся к данной «сентиментальной» позиции: «Это такая задача, перед которою бледнеют всевозможные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т. п.» ⁶.

Можно было бы привести массу свидетельств того, что наши уважаемые предки в XIX веке весьма последовательно и зло высмеивали псевдоидеального героя. Но сам по себе термин «идеальный герой» при этом никого не шокировал, не удивлял, наоборот, с ним связывались предельно серьезные художественные и жизненные реальности.

Перейдем к послереволюционному периоду. Большая часть его– до 50-х годов– прошла без особых дискуссий на данную тему при полном доверии к традиционному убеждению, что герой-образец, герой, ведущий за собой, может и должен иметь место в искусстве. Далеко не всегда его обозначали этими словами, но зачастую, споря о том, каким должен быть «настоящий революционер», «настоящий большевик», «народный вожак», «борец за народное счастье» и т. д., речь вели именно об идеальном герое. Но главное (худо ли, хорошо ли– это уже другой вопрос!)– он все эти годы творился, формировался, искался. И, так сказать, лабораторно– в художественном воображении, и практически– в самой жизни (не без воздействия «лабораторных разработок», между прочим). Оглядываясь назад, мы порой видим в представлениях об идеальном человеке тех десятилетий единую застывшую схему.

Но на самом деле все было гораздо богаче и интереснее. В 1936 году, например (с этого периода и до середины 50-х годов теоретические искания в области типологии героя были сильно обеднены), вышла книга В. Гоффеншефера «Мировоззрение и мастерство», в которой ведомственный подход (в зависимости от социального положения и профессии) в конструировании идеального героя уже высмеивается: «В произведениях наших писателей… «идеалов» много. У нас имеются в литературе идеальные предколхозы, инженеры, ученые, красноармейцы, машинисты и т. п.» ⁷.

Этому профессионально-функциональному принципу автор противопоставляет принцип, который требует уже другого понятия– «идеальный человек». Для иллюстрации реальности решения подобной задачи в новых исторических условиях автор приводит образ Гриши Фокина, героя пьесы Олеши «Строгий юноша», о котором в пьесе говорится: «Есть тип мужской наружности, который выработался как бы в результате того, что в мире развилась техника, авиация, спорт… Светлые глаза, светлые волосы, худощавое лицо, треугольный торс, мускулистая грудь,– вот тип современной мужской красоты. Это красота красноармейцев, красота молодых людей, носящих на груди значок ГТО. Она возникает от частого общения с водой, машинами и гимнастическими приборами» ⁸…

Можно (наверное, и нужно) улыбаться по поводу столь незамысловатого идеала, но не стоит считать его плодом прекраснодушного писательского конструирования. Идеал этот– продукт сложной социальной химии. И он был весьма продуктивен в массовой среде, на 90 процентов создавшейся из крестьянских мальчиков и девочек, вырванных социальными вихрями из атмосферы традиционной крестьянской культуры, лишившихся волею истории былого безусловного почтения к нормам и идеалам отцов и дедов, бережно сохранявшихся и обеспечивавшихся общинным укладом, мальчиков и девочек, жизненно заинтересованных в достаточно простых образцах, моделях, эталонах для повседневного подражания, копирования.

Писатели и критики эту острую потребность ощущали тогда на каждом шагу, и им просто не могло прийти в голову затеять дискуссию на тему: возможен ли идеальный герой, нужен ли идеальный герой?

Что же пошатнуло авторитет его в общественном сознании? Прежде всего, как о том правильно говорится в уже упоминавшейся статье «Коммуниста»,– распространение героя, рожденного теорией бесконфликтности (во всем объеме этого понятия).

Надеяться, что на этом герое можно было воспитать новые поколения непримиримых борцов за лучшее будущее или хотя бы сдержать коррозийные процессы в области идеалов и нравственности, более чем наивно. Вряд ли случайно утверждение бесконфликтности в искусстве совпало с ростом в послевоенный период явлений, зафиксированных в таких фельетонах, как «Плесень». Расхождения между словом и делом, декларируемыми идеалами и той иерархией ценностей, которой человек руководствуется в собственной практике, не может пройти бесследно в деле воспитания, особенно– в воспитании молодежи. Сложные социально-психологические и идеологические процессы породило и развенчание культа личности.

Споры об идеальном герое, вспыхнувшие во второй половине 50-х годов, вспоминаются порой с недоумением: вот, дескать, до какого чудачества доходили иные теоретики– живых людей надеялись по кондитерским рецептам изготавливать! Я думаю, настало время взглянуть на происходившее серьезнее. Были среди сторонников идеального героя люди, вполне обоснованно тревожившиеся за то, как бы в период переоценки исторических реалий не выплеснуть из ванны вместе с водой и ребенка, как бы не скатиться к размыванию того, что свято и должно быть свято, к утрате (особенно у молодежи) четких идейных (а значит, с неизбежностью– и нравственных) критериев… Воинствующий негативизм в сфере идеалов– палка о двух концах. «Назло тятьке нос отморожу!» – так в народе издевались над подобной позицией. «Назло бесконфликтности» нос отмораживать тоже не стоило.

Но при этом неправильно было бы трактовать позицию любого противника идеального героя в спорах 50– 60-х годов как покушение на святыни, дискредитацию авторитета Рахметова, Павла Корчагина или молодогвардейцев. По сути, спор шел ведь не о терминах, а именно о том, что надо считать святыней, а что не стоит, какую писательскую позицию можно (в условиях тех лет, а не вообще, абстрактно) брать за образец, а какую– не следует.

Читатель уже, наверное, уловил, что сам я термин «идеальный герой» считаю нужным и важным. Печалит ли меня при этом, что победу в упомянутых дискуссиях одержали, в конечном счете, его «недруги»? Отнюдь.

Так уж получилось, что в лагере сторонников идеального героя возобладало тяготение к бесконфликтности, лакировке, уходу в былой романтизм от, нелегких коллизий современности.

Корчагины и Чапаевы кое-кому нужны были декоративные, такие, чтобы вновь и вновь побеждали уже давно побежденных белогвардейцев. Реальные же Корчагины и Чапаевы, боюсь, могли их шокировать своим, полным неумением гибко приспосабливаться к исторической ситуации.

Итак, король умер, идея идеального героя осуждена, но… Давно известно: свято место не бывает пусто. Кто же взгромоздится или проберется на место короля? Арлекино?.. А может быть, Мюнхгаузен, который недавно несколько неожиданно был поднят на вершины, героического?

Уже в 70-е годы даже у тех, кто был совершенно непримирим в борьбе с идеальным героем, стала зарождаться неясная тревога, некое смутное воспоминание, что когда они выплескивали из ванны воду, в ней что-то вроде бы шевелилось. Живое. Что?!

Социальные процессы, нравственный климат общества формируются, разумеется, не в первую очередь литературой, но и не в последнюю очередь тоже. Особенно у нас, в России, как известно. И вести поиски идеального героя, как мне представляется, наша литература не переставала ни на миг. Только делала это порой тайно, стесняясь. Опасаясь разоблачения и публичного позора. Характерная деталь из диалога писателя В. Тельпугова и критика М. Синельникова:

В. Тельпугов (в пьесе тут обязательно стояла бы ремарка «виновато»): Однако позволю себе утверждение: герой тем привлекательнее, чем он как личность крупнее, возвышеннее, идеальнее.

М. Синельников (тут бы стояло: «грозно»): Идеальнее?

В. Тельпугов (убито): Ну вот, критик уже готов протестовать… Знаю, сейчас вы мне скажете, что концепции идеального героя отвергнуты бесповоротно. Но… мы не вправе пренебрегать идеальным, стремлением к идеальному… ⁹

Так-то вот: в стремлении к идеальному нам уже приходится оправдываться! В то время, как декларации тех, кто все прочнее и победнее внедряется корнями своих романов и статей в почву «трезвой реальности», звучат совсем в иной тональности. Никакой виноватости тут и в помине нет. И интеллигентской закомплексованности. Полная убежденность, что всякие там рассусоливания о высших идеалах, бескорыстии, самопожертвовании и т. д.– сказочки для интеллектуально дефективных, лицемерие или трусость. А жизни надо смело в глаза смотреть и принимать ее такой, какая она есть. И людей не делить на плохих и хороших, они все барахловатые, если к ним присмотреться. И все к себе ручками «гребут» с момента рождения, а не от себя. И все в люди мечтают выйти, начиная с пионерского возраста. И хватит притворяться перед самими собой!»

Самое грустное, что, декларируя такого рода «идеалы», многие «сорокалетние» (и не только) авторы не эпатируют, не «подначивают» чрезмерно сентиментальные души, а честно и искренне отстаивают свое право не лицемерить, не пытаться казаться лучше, чем мы есть на самом деле. Антиидеальность не вина «сорокалетних», а беда их, которой помочь очень трудно. Не стоит забывать: им в то время, когда с Парнаса низвергали старомодную идеальность, было по восемнадцать– двадцать. Весьма впечатлительный возраст! Тот, когда на всю жизнь формируется система ценностей, целей, идеалов.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Думается, Ахматова тут выражает удивление, до каких же высот красоты и поэтичности может подняться человеческая повседневность, обычность, быт… Для нравственно «амбивалентного», отстаивающего с пафосом «право неправого на свою правоту», в этих строках– трезвая констатация: поэзия-то, если к ней присмотреться без розовых очков, из мусора состоит, сами поэты это признали, хе-хе… И тут уж хоть лоб расшибите: один будет сквозь сор прозревать поэзию, а другой поэзию разлагать на мусор.

Проблема идеального тем еще ответственна и сложна, что на поверхности у нее, как у айсберга, лишь небольшая макушка. Характер идеала предопределяет и иерархию ценностей, и меру их жизнестойкости. Утрата же высоких жизненных идеалов способна сбить все ориентиры в этике и в эстетике.

Когда-то Честертон писал об «атмосфере восторженно-трусливого поклонения героям, когда профессиональный убийца почитался как законодатель мод, если только, по отзывам печати, он улыбался неотразимой улыбкой и носил безупречный смокинг» ¹⁰. Честертон это констатировал более полувека назад, но мода на элегантных уголовников оказалась отнюдь не быстротечной. Давно ли мы, затаив дыхание, сидели перед экраном телевизора и с полным сочувствием следили за тем, как эффектно, уверенно ступает по нашей отнюдь не капиталистической земле вор– «настоящий мужчина», вор-аристократ. Можно понять героиню фильма «Полуденный вор» дизайнера Раечку, с первого взгляда сраженную его шармом, уверенностью, силой.

Говорят, в искусстве главное– талант, творческая смелость, мастерство… Трудно оспаривать. Но когда автор пытается вызвать у нас сочувствие к подонкам, то, право слово, пусть у него будет поменьше таланта, мастерства и творческого размаха!

А ведь в спорах последних лет мы сплошь и рядом воздавали хвалу автору за его «способности», «уменье увидеть», «передать», «выразить», за «чувство слова», «выразительность деталей» и скороговоркой, где-то под занавес проговаривали, что, правда, есть-де у него один маленький минус– нет почему-то у него четкой «позиции» по отношению к описываемым людям и событиям. А если даже и есть, то такая она странная, а порой и противоестественная, что, оторвав взгляд от текста, хлопаешь глазами, не в силах понять, где нынче юг, а где– север, кто есть джентльмен, а кто– подонок, где кончается поэзия и начинается поза.

Объясняется и выражается разными авторами эта принципиальная «амбивалентность» по-разному. Тут и ироничность в адрес идеальности, и бунт против «нормативности», и выпады против дидактики, морализаторства в искусстве, и витийство по поводу многозначности, неисчерпаемости художественного образа, и неприятие просветительства, «проповедничества» в искусстве, и культ формы, «эстетической самоценности», и апелляции к правде жизни, которую (жизнь) надо принимать такой, какая она есть, и многое другое, вроде бы само по себе вполне реальное, бесспорное, нужное для искусства. Но нужным и важным все это становится только тогда, когда за ним не прячется утрата ценностных ориентиров, тысячелетиями в муках отыскивавшейся меры красоты и безобразия, добра и зла. Скучно? Старо?.. Может быть, может быть. В этих вопросах я безнадежный традиционалист и не считаю, что в век космических полетов полагается заводить какую-то другую– не то кибернетическую, не то синтетическую– совесть. И, слава богу, не я один.

Герой повести В. Распутина «Пожар» правдолюбец Иван Петрович эту вот потерю традиционных нравственных норм воспринимает и как общенародное бедствие, и как ирреальный кошмар собственной жизни– «страшное разорение» души, полный разлад с собой и окружающим.

1. НинаВелехова, «Поставим проблему на глобус..»,.– «Литературная газета», 29 апреля 1970 года.[↩]
2. В.Бондаренко, Герой должен бороться.– «Литературная газета», 3 апреля 1985 года.[↩]
3. «Высокая ответственность критики».– «Коммунист», 1983, N 18.[↩]
4. Д. И.Писарев, Сочинения, т. 3, М., 1956, с. 185.[↩]
5. А. И.Герцен, Собр. соч. в 30-томах, т. XX, кн. 1., М., 1960, с. 335.[↩]
6. Н.Щедрин(М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. VIII, М.– Л., -1940, с. 438.[↩]
7. В.Гоффеншефер, Мировоззрение и мастерство, М., 1936, с. 116.[↩]
8. См.:там же, с. 129.[↩]
9. См.: «Литературная газета», 18 апреля 1984 года.[↩]
10. Г. К.Честертон, Рассказы, М., 1980, с. 324– 325.[↩]