Дж. М. Кутзее. Толстой, Беккет, Флобер и другие. 23 очерка о мировой литературе

Третий сборник критических эссе Джона Максвелла Кутзее представляет несомненный интерес не только для поклонников творчества нобелевского лауреата, но и для всех, кто интересуется литературой в самых разных ее изводах — от творчества признанных классиков мировой литературы (Дефо, Гете, Толстой, Флобер, Кафка) до писателей менее известных и теснее связанных с определенными культурными регионами, такими как Латинская Америка (Антонио ди Бенедетто, Хуан Рамон Хименес) или Австралия (Патрик Уайт, Джеральд Мернейн, Лес Мерри) и другие.

Большая часть произведений самого Кутзее была создана в ЮАР, но в разные годы своей жизни он преподавал литературу в университетах Кейптауна, Техаса, Буффало, Гарварда, Аделаиды, Чикаго. Сейчас он живет в Австралии. Быть может, отчасти в силу биографических обстоятельств в его подходе к мировой культуре отсутствует как высокомерие имперского сознания (если пользоваться метафорикой его романа «В ожидании варваров»), так и комплекс неполноценности «культурных окраин». Пожалуй, главное достоинство Кутзее как литературного критика — умение привлечь внимание читателя к малоизвестным деталям жизненного и творческого пути автора и раскрыть их значимость для прочтения его произведений. А интерпретации Кутзее, как и лучшие образцы его прозы, всегда основаны на внимании к глубинным механизмам человеческой психики, в которых неизменно обнаруживается некое трансцендентальное измерение (не зря порой говорят, что «кеносис» — магистральная сюжетная фигура его текстов). Другая особенность, в равной степени характерная для художественной прозы и литературной критики Кутзее, — стремление пересмотреть границы литературной ойкумены (в прозе это, к примеру, «постколониальные ответы», а в критике — пристальное внимание к авторам, выходящим за рамки европейского канона и так или иначе отдающим дань собственному пограничному статусу).

В книгу вошли девять рецензий, первоначально опубликованных в «The New York Times Review of Books». Среди них отметим «Сказание Филипа Рота о чуме», посвященное роману «Немезида»: в данном очерке злободневность тематики сополагается с размышлениями о трансцендентных силах, управляющих человеческими судьбами, при этом Кутзее свободно помещает в одну плоскость античные представления о роке и конструкты современного «посттрагического воображения». Еще одна рецензия стала откликом на публикацию в США романов Ирен Немировски — французской писательницы еврейского происхождения, пережившей свой пик популярности в 1920–1930-х годах и трагически закончившей жизнь в Освенциме. Литературную биографию Немировски Кутзее строит вокруг проблемы ее еврейской идентичности. Степень ее явленности или сокровенности рассматривается критиком не только как реакция писательницы на политическую и литературную конъюнктуру, но и как важнейший фактор художественных поисков, в которых индивидуальное творческое «я» неотделимо от этнической идентичности. Очерк жизненного и творческого пути Збигнева Херберта открывает для нас поэта, который, прожив всю жизнь в социалистической Польше и не вступая в открытую конфронтацию с властями, противостоял тоталитаризму самой напряженностью своих духовных исканий и неортодоксальностью в осмыслении божественного и человеческого.

Девять статей были написаны как предисловия к проекту «Личная библиотека», предпринятому аргентинским издательством «El Hilo de Ariadna» (Мадрид, Буэнос-Айрес). Кутзее отобрал авторов, которые, по его словам, сыграли более или менее важную роль в его становлении как писателя. Сразу четыре статьи посвящены Сэмюэлю Беккету, о котором Кутзее в свое время написал докторскую диссертацию: с тех пор англоязычное и франкоязычное наследие ирландского писателя остается в центре его литературоведческого интереса.

Статьи о менее известных российскому читателю литературных фигурах, таких как австралийцы Джеральд Мернейн и Лес Мерри, не только открывают новые литературные ландшафты, но и резонируют с остроактуальными размышлениями о полноправности самых разных путей развития литературы, о том, что почвенничество может отличаться не меньшим бунтарским началом, чем модернизм. И даже завершающий книгу очерк «Дневник Хендрика Витбоя», повествующий о персонаже южноафриканской истории, казалось бы, весьма далекой от нашего культурного обихода, помогает читателю в очередной раз ощутить целостность мировой истории, когда германская колониальная политика начала ХХ века в Африке в ретроспекции представлена как зловещее предвосхищение всех видов геноцида, ставшего одной из главных примет ХХ века. Для Кутзее в культурном континууме нет центра и окраин, и то, что происходит в самых разных и «экзотических» культурах, в равной степени может отозваться в сердце читателя.

Трудно не согласиться со словами переводчицы книги Шаши Мартыновой, в рекламных целях помещенными на суперобложке книги: «Тем из нас, кому вечно не хватает этого счастья — сидеть у ног гениального учителя литературы и наблюдать, как он читает, эта книга, мне кажется, и посвящена. Отдельно она посвящена тем, кто не учился литературе у нобелевских лауреатов».

Однако на пути этих действительно замечательных текстов к русскому читателю встают препятствия, о которых невозможно не упомянуть даже в краткой рецензии. Кутзее заговорил по-русски на диво косноязычно, и, что удивительно, — со странным пренебрежением к существующей литературоведческой терминологии. Можно было бы предположить, что переводчица берет на себя смелость решительно обновить русскоязычный литературоведческий дискурс, подобно тому как столь же решительно она отвергает принцип транслитерации в переводе имен собственных, повсюду заменяя его транскрипцией. И вот появляются в тексте смутно знакомые имена Хенри Джеймза, Натаниэла Хоторна… Не хочу занимать позицию пуриста, но несколько нигилистическое отношение к традиции в данном случае может ввести в заблуждение какого-нибудь не слишком сведущего читателя, который начнет искать, ну хотя бы в русской Википедии, английского поэта XVIII века Эдварда Янга… Конечно, ориентация на транскрипцию верна, но по существу­ющему узусу английское «h» соответствует по-русски и «х», и «г», традиция выбирает «г», поэтому Хоторн — неверно. Отметим, кстати: Генри Филдинг в тексте так и остается Генри.

Но вернемся к предполагаемому обновлению литературоведческого дискурса. Итак, судите сами.

В статье о романе Н. Хоторна «Алая буква» мы читаем о «жизни, не загроможденной виноватостями Старого Света»¹ (с. 29), а из цитируемой рецензии Германа (не Хермана!) Мелвилла узнаем, что «мир в Натаниэле Хоторне ошибается <…> Сам Хоторн неизмеримо глубже любого лота простой критики» (с. 29). «Лот» в последней фразе, не скрою, озадачил меня. Обнаружив в оригинале «plummet», я поняла, что речь идет не о некоем воображаемом аукционе и что переводчица делает попытку (не вполне согласу­ющуюся, впрочем, с правилами русского языка) передать морскую метафору как стилистическую примету писателя-мариниста. Для сравнения: статья Г. Мелвилла «Готорн и его «Мхи старой усадьбы»» уже была переведена в 1977 году А. Зверевым: «Мы заблуждаемся насчет нашего Натаниэла Готорна <…> Ему доступны глубины несравненно большие, чем те, которых может достичь обычный критик» [Мелвилл 1977: 382]. А. Зверев жертвует морской метафорой (что, наверное, жаль), но в целом текст Мелвилла в его переводе больше соответствует своей прагматической функции. Возможно, между этими позициями нужно выбрать среднюю: сохранить метафору, но сделать ее более внятной. Как бы там ни было, перевод Ш. Мартыновой портит тонкую стилистику не только цитируемого очерка Мелвилла, но и эссе Кутзее в целом.

В «Сказании Филипа Рота о чуме» читаю: «Марша повторяет мысли о Боге из книги Иова, осуждение выраженное ничтожности человеческого ума (sic!)» (с. 51), — и решаю, что речь может идти об огрехах редактирования или корректуры, однако дальше глаз натыкается на причудливые нарратологические новации: «В последних художественных работах Рота вопрос о том, как до нас добирается повествование, как и прежде, отчетлив» (с. 56). Из статьи о Беккете мы узнаем, что среди английских романистов любовь ирландского модерниста завоевал Генри (sic!) Филдинг — «свободой, которой он вклинивает свою авторскую самость в повествование» (с. 216). Самость — один из любимых терминов переводчицы, и использование его сколь обильно, столь и многообразно. Так, для Немировски «применение экзотической самости стало смертельным номером канатоходца» (с. 147).

Вообще, с литературной техникой переводчице явно не везет. Английский переводчик Гельдерлина Михаэль Гамбургер, по ее словам, «жестоко язвителен по отношению к тому, что считает недостатком предприимчивости в английской просодии с ее предубеждением против классической метрики и бездумного предпочтения ямба. Рискуя показаться пешеходным и педантичным <…> он берет на себя смелость…» — пожалуй, оборву цитату (с. 103).

Чуткость Кутзее к сложным механизмам воссоздания внутренней жизни в литературе порой просто не находит адекватной интерпретации в русском языке, как будто и не существует в отечественном литературоведении давней и далеко не праздной традиции разговора о психологизме художественной прозы. Так, о «Страданиях юного Вертера» говорится: «У Стерна же <Гете> перенял метод освещения внутренних процессов изложением фрагментов невольных воспоминаний» (с. 76). О письмах Гельдерлина и Сюзетт Гонтар: «У читателя этих писем, говорит в биографии 1988 года Дэвид Константин, «сопереживание постоянно смещено в особую печаль и ярость, какая наступает, если наблюдать, как наносится непоправимый ущерб»» (с. 85).

«Вальяжный и полновластный» заглавный герой романа Антонио ди Бенедетто «Сама» «уестествляет женщину» (с. 171). Эмоциональный строй поэзии Леса Мерри характеризуется следующим образом: «Этот гнев прямее всего явлен в «Стихо­творениях»» (с. 305). Да, собственно, и удивительно ли, если на страницах рецензируемой книги этот патриарх австралийской поэзии утверждает буквально следующее: «Аборигенное искусство дало мне базу отсылок и естественную силу» (с. 308), а поэтическому роману «Фредди Нептун» отводится в его наследии неловкое место (с. 314).

Особого внимания заслуживает то, как переводчица передает мысли Кутзее о литературной преемственности. «Во всю пахнущая романом Конрада «Глазами Запада», повесть «Дело Курилова» — самый открыто политический роман Немировски» (с. 154). Об австралийском писателе Джералде Мернейне: «»Пейзаж с пейзажем» (1985) и «Бархатные воды» (1990) — опознаваемо собрания малой прозы, на некоторых заметен отпечаток Хорхе Луиса Борхеса» (с. 322).

Пожалуй, пора остановиться. Из страха, что читатель рецензии и так получил слишком концентрированную дозу стилистических огрехов, псевдолитературоведческих ляпов и квазинаучных дефиниций.

Есть ли польза в чтении таких книг, как «Late essays. 2007–2017» Дж. М. Кутзее? Несомненно.

Есть ли прок в чтении русского перевода этой книги, выпущенного российским издательством «Эксмо»?

1. Здесь и далее курсив в цитатах мой. — О. А. [↩]