Две стороны медали

Трудно спорить с Б. Сарновым. Многое из того, что он говорит о В. Катаеве, – к сожалению, правда. И неизбежно задаешь себе вопрос: так что же? «Святой колодец» и «Трава забвенья» – в целом отрицательный факт в истории нашей литературы? Б. Сарнов не ставит точек над i, но логика его статьи такова.

Читая новые произведения В. Катаева, а затем и безжалостно убедительную статью о них, непрестанно думаешь, как много противоречивого в нынешней жизни, как тесно сплетены в ней разные начала и сколько нужно труда, чтобы все это разобрать, распутать. Нравственный принцип художника! Как с этим быть? Как просты и понятны случаи с Байроном, Шелли, Лермонтовым, которые жили так же, как писали, и писали, как жили, и в творчестве ничем не поступились. Но даже и с первыми звездами не всегда так было. Что же? Изгнать из памяти «Вертера», забыть «Онегина» и другое? Увы… нашим идеалом, нашей мечтой всегда будет гений, неизменно остававшийся верным в жизни и творчестве своему предназначению; мы не прощаем не только сознательных хитростей, дипломатии, компромиссов, но и невольных ошибок и заблуждений даже великим художникам: комья грязи на снежной мантии оставляют след навечно. Но мы не можем зачеркнуть самый дар, самый гений, и в этом острота вопроса. Нет горшей злости в человеке, чем лицезрение грешащего пророка, употребившего «дар божий» во имя суетных целей.

Случай с В. Катаевым во многом иной, и все же понятны чувства Б. Сарнова, упрекающего писателя в ущемлении нравственных нервов творчества, в допущении скрытых вакуумов, излишне облегчающих крепко оснащенную ладью его многоопытного искусства. Особенно эти чувства, по-моему, приложимы к «Траве забвенья» в последних ее главах, где в угоду временным и внешним ценностям порою идут в жертву ценности более глубокие. Все это хорошо проанализировано в статье Б. Сарнова, и нет нужды повторяться.

Но как же все-таки быть? Вправе ли мы, например, на основании того, что такой-то поэт или прозаик когда-то кому-то сказал вздор, удалить из истории литературы нечто, созданное им на бумаге? Должны ли мы из-за того, что в середине или в концовке некоего произведения допущена фальшь, игнорировать и то эстетически реальное, что существует или «проглядывается» в произведении в целом? Вот вопросы, которые не столь уж праздны и теоретичны для литературы века и на которые вряд ли можно дать однозначные ответы.

Как бы там ни было, в данной ситуации спасение, вероятно, в старом правиле: «надо смотреть конкретно». И в каждом случае взвешивать pro и contra.

Совершенно ясно, что всякий раз, когда художник идет от взятой напрокат абстрактной идеи или от каких-нибудь мелких соображений, «ткань» где-то порывается, как бы «спускает петлю». Имитация беспокойства при скрытом спокойствии, правдивости при неверии в силу правды, красоты при отсутствии вкуса – все это безнадежно в искусстве, которое по-своему деспотично и никого не прощает, как совесть. Поэтому при «конкретном» решении тех задач, о которых шла речь выше, можно обсуждать лишь одно: как велика степень потерн; ранен, но жив, или уже предан смерти организм произведения. Куда рана – в сердце или в ладонь.

Б. Сарнов выделяет у В. Катаева строчку «как труп в пустыне я лежал» и, осуществляя своеобразный прием «разматывания» цитаты из Пушкина, говорит в конце статьи, что угль, водвинутый во грудь художника, не пылает. Мне же кажется, что он все-таки горит, хотя и ослабленным – и по вине художника – огнем. Я не буду подробно писать о проблеме «Маяковский-Бунин – «девушка из совпартшколы», которая составляет стержень «Травы забвенья» и провалы в решении которой особенно волнуют тонкого критика. Многое, им замеченное, замечено верно, а частности в этом деле неинтересны. Но все же он взял лишь одну из сторон фигуры, а принял ее за весь объем.

Статья начинается с косвенных комплиментов «техническому» мастерству В. Катаева. Но чтó здесь такое мастерство и какова его роль, значение для нашей текущей литературы – вот вопрос. То, что для Б. Сарнова – лишь попутный, как бы само собою понятный, а порою и раздражающий, мешающий видеть суть, момент, то для меня не менее важно, чем история с Буниным, Маяковским и Клавдией Зарембой, и связано отнюдь не только с «голой техникой».

В позиции Б. Сарнова есть нравственная активность и высота требований, но мало драматизма, а он здесь уместен. Он связан с возникающим у нас, читателей, ощущением силы таланта, который налицо у В. Катаева и позволяет ему делать рывки и открытия, недоступные порою даже и молодым, свежим людям (над коими старый писатель исподволь как бы посмеивается ехидно: как, мол? слабо? вот делаю что хочу, а вы не можете), – и одновременной нерациональности, а той суетности использования этого таланта. Б. Сарнов отсек первое, оставил второе и разобрал его по деталям. От этого, как ни странно, возникает сначала даже некое успокоение: вот, получил по заслугам… Но вскоре вновь появляется тревога, и она-то связана именно с тем, что в произведениях В. Катаева, страдающих просчетами, о которых, в общем, точно сказал Б. Сарнов, есть и такое, что насущно важно для дальнейшего движения нашей литературы.

И надо сказать и об этом, а не только о том, втором. В литературе последних лет много прекрасных достижений, но что касается стилевых поисков, то ситуация не такова, чтобы сосредоточивать огонь наиболее мощных из наших критико-артиллерийских стволов по таким мишеням, как произведения В. Катаева. Это напоминает тотальный обстрел некоей пересеченной местности, где засели и «наши» и «неприятель» и неизвестно еще, неясно, кто там где и кого там больше. Вспомним знаменитое стихотворение А. Межирова о забытых десантниках.

Сегодня особенно интенсивны и многообразны художественные поиски у прозаиков в национальных республиках. Острота, оригинальность образов у Ч. Айтматова, Г. Матевосяна, А. Беляускаса, И. Мераса, В. Быкова, Р. Гамзатова и других – тому пример. Причем я акцентирую именно не только социально-психологическую глубину и остроту, жизненную правдивость и пр., но и момент усиленного стилевого поиска, порою даже эксперимента, что характерно особенно для украинской, грузинской, армянской и иных литератур Не всегда и далеко не все здесь удачно, но сам процесс не заметить нельзя…

Но так как речь идет о В. Катаеве, ограничу себя литературой русской.

Здесь, при большом многообразии манер, оттенков и почерков, одно из стилевых направлений выглядит сегодня активнее, чем остальные. Оно обладает довольно четкими, завершенными и уже сравнительно отвердевшими признаками. Это произведения, которым присуща обнаженная социальность проблематики, связанной преимущественно с сельской темой. Само собой разумеется, социально всякое искусство. Но здесь говорится о том, как выражается это свойство. Далее: объемная монолитность и некоторая пространственная «дистанция» в обрисовке характеров («микроскоп», повышенное внимание к динамике психики и т. п. противопоказаны); резкое преобладание «форм самой жизни» при описаниях и в стилистике; господство предметно-пластической детали, которая одна здесь достойна быть признаком «образной силы», и другие, более мелкие черты. Этот комплекс многие «в рабочем порядке» почитают за эталон строго реалистической манеры (хотя одновременно вряд ли кто станет, например, отрицать, что «Доктор Фаустус» Томаса Манна, не удовлетворяющий ни одному из перечисленных условий, тоже реализм). Почти все наиболее заметные и крупные русские писатели наших дней пишут именно в этой манере. Возьмите хотя бы прозаиков новых поколений. Ю. Казаков, В. Белов, Георгий Семенов, Е. Носов, В. Астафьев, М. Рощин, В. Шукшин, В. Лихоносов, В.