Душа, лира, Кавказ
У всех на слуху пушкинское:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…
Нельзя не вспомнить этих строк, читая у Есенина в «Руси советской» (1924):
Приемлю все.
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Вольно или невольно возникла здесь перекличка с пушкинской символикой души и лиры, никто не скажет, но перекличка – несомненна.
Ново и неожиданно то, что Пушкин вообще различает душу и лиру, в чем Есенин и следует за ним. Но у Пушкина душа и лира – союзники, лира – то ли «заветная» часть души, то ли форма ее воплощения или инобытия, обеспечивающая ее посмертное существование. У Есенина же лира парадоксальным образом противопоставлена душе. И вот что дальше говорит Есенин о своей «лире милой»:
Я не отдам ее в чужие руки,
Ни матери, ни другу, ни жене.
Лишь только мне она свои вверяла звуки
И песни нежные лишь только пела мне.
Цветите, юные! И здоровейте телом!
У вас иная жизнь, у вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев.
Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
Как видим, только что лира была подчеркнуто предметна, как инструмент, который можно «отдать» или не «отдать»»в чужие руки», а потом незаметно обернулась не столько лирой, сколько музой («мне… вверяла звуки», «песни нежные… пела…»). (У Пушкина в последней строфе «Памятника», как известно, тоже появляется «муза», причем – открыто: «Веленью божию, о муза, будь послушна…».)
Отмечу, что в приведенной выше концовке «Руси советской» противопоставление души и лиры фактически сохраняется и конкретизируется. «Душе бунтующей», которая на пути к «неведомым пределам»»навеки присмиреет», противостоит «все существо поэта » (то есть та же лира или муза), которое будет воспевать «Русь»»и тогда, / Когда во всей планете / Пройдет вражда племен» (то есть, как, наверное, представлялось Есенину, возникнет нечто вроде «человечьего общежитья»»без России, без Латвии» (выражаясь хрестоматийными строками Маяковского, написанными через полгода после смерти Есенина) – идея, носившаяся в ту пору в воздухе). Впрочем, выше в стихотворении «Русь советская» поэт размышлял, обращаясь к себе:
«Уже ты стал немного отцветать,
Другие юноши поют другие песни.
Они, пожалуй, будут интересней —
Уж не село, ався земля1 им мать».
Так что обещание в финале «воспевать»
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь» —
«шестую часть земли», а не «всю землю » – есть уже сейчас прямое противление «всего существа поэта»»другим юношам» и их «песням», прямое выражение его нежелания отдавать «лиру»»в чужие руки».
Кстати, не полемикой ли с есенинским «Отдам всю душу октябрю и маю, / Но только лиры милой не отдам » из «Руси советской» (журнал «Красная новь», август-сентябрь 1924 г.) явилась знаменитая формула Маяковского:
Я
всю свою
звонкую силу поэта
тебе отдаю,
атакующий класс, —
во фрагменте из поэмы «Владимир Ильич Ленин» (журнал «Красная нива», 2 ноября того же года)?
Как бы то ни было – объективно перед нами резонанс на заявленную Есениным позицию, указывающий («атакующим классом») и на ее общественные предпосылки. Но здесь надо, конечно, вспомнить еще одну точку зрения: что непосредственно на тему о положении поэта (собирательного) в обществе говорил в 1921 году Блок (в «пушкинской речи»). «…Покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, – тайную свободу… Пускай же остерегутся от худшей клички (нежели «чернь» – «кличка», данная (по Блоку) Пушкиным «чиновникам», лишавшим его «внешней» свободы. – А. А.) те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение» 2. Реакцией на эти «посягательства», на это «отнимают» и было есенинское: «не отдам». (Что Блок во всех смыслах недооценил «отнятие» и «внешних» свобод – это уже другой вопрос.)
Вернемся к поэзии Есенина. По идее, о том, что душа «приемлет»вопреки лире, стихи должны умалчивать. Иначе лира парадоксальным образом опровергнет душу, таково ведь должно быть следствие разрыва между ними. Так, в сущности, и происходит в «Руси советской».
Приемлю все.
Как есть все принимаю, —
говорит поэт, и, конечно, искренне. Но говорит, уже как бы отвернувшись от той новой жизни, которой только что глядел в лицо в начале стихотворения. Тогда он иначе говорил:
А жизнь кипит.
Вокруг меня снуют
И старые и молодые лица.
Но некому мне шляпой поклониться,
Ни в чьих глазах не нахожу приют.
И в голове моей проходят роем думы:
Что родина?
Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть с какой далекой стороны.
Поэт честно уговаривает себя:
«Опомнись! Чем же ты обижен?
Ведь это только новый свет горит
Другого поколения у хижин».
Но вот опять крупный план, теперь уже типично советская картина:
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
«Готов идти по выбитым следам» поэт (душа его) произнесет, только остыв от этого зрелища. А сразу после увиденного и услышанного он (его лира) воскликнет:
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Да и смешно было бы ожидать, чтобы Есенин подтягивал агиткам Демьяна. В соседней «Руси уходящей» (тоже 1924 г.) он и сам посмеялся над своей готовностью пойти по выбитым следам:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
Знать, оттого так хочется и мне.
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
А вот каков его смех над собой в «Руси советской» (напомню еще одну строфу):
Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец.
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.
И это та самая родина, о которой десять лет назад вырвалось:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
(«Гой ты, Русь, моя родная…»)
Но, в сущности, он и десять лет спустя повторил эти слова – лучшим, на мой взгляд, что было им создано, то есть в основном всей своей поздней лирикой первого тома «Собрания стихотворений» (куда он сам отобрал небольшие стихи, в отличие от «маленьких поэм», как он их называл, второго тома). Он нашел-таки общий язык с согражданами, наверное потому, что вечный «березовый веселый язык», на котором «отговорила роща золотая», в конечном счете созвучней человеческой природе, чем все «агитки» нашей преходящей жизни. Другое дело, что за дар петь на «березовом языке» приходится в преходящей жизни (которая у нас одна) расплачиваться. Чем меньше оставалось в жизни того, на что душа отзывалась в согласии с лирой, тем пронзительней и печальней становилась песня Есенина. Но печаль его была по-пушкински «светла». Есенин до конца остался верен себе: не отдал лиру и «в чужие руки» борьбы с «агитками» (возможен ведь был и такой вариант, но это была бы уже не его лира). Он только инстинктивно порой чуть отстранялся в поздней лирике от современности и не давал ее крупных планов, чтобы видеть в людях просто людей и можно было с чистым сердцем сказать:
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь
Никакая родина друга
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси?
Как тут комментировать! Душа ли обнадежила, лира ли напела, что он не один – «у всех у нас…» (что и верно, конечно).
- Разрядка в цитатах всюду моя. – А. А.[↩]
- Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 6, М. – Л., 1962, с. 167.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.