Достоверность факта и правда искусства (В творческой лаборатории М. Горького)

В начале первой части «Самгина», рассказывая о жизни своих молодых героев, их юношеских увлечениях, Горький пишет: «Была у Дмитрия толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, он записывал в нее или наклеивал вырезанные из газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки и читал девочкам…» Писатель приводит и «образцы» из коллекции старшего Самгина: два совершенно отличных друг от друга стишка. Вот один из них: «- «На одоевском городском кладбище, – читаем мы, – обращает на себя внимание следующая эпитафия на памятнике «купчихе Поликарповой»:

Случилась ее кончина без супруга и без сына.

Там, в Крапивне, гремел бал;

Никто этого не знал.

Телеграмму о смерти получили

И со свадьбы укатили.

Здесь лежит супруга-мать

Ольга, что бы ей сказать

Для души полезное?

Царство ей небесное».

– Как это глупо! – возмущалась Лидия.

– Зато – смешно, – кричала Люба. – Ничего нет лучше смешного…»

Я предполагал, а со временем все больше верил, что и в данном случае, как это обычно у Горького, перед нами вполне реальный факт. Но, несмотря на все усилия, источник эпитафии не находился. Расспросы, поиски результатов не давали. Но время шло, и случай все же выручил самым на первый взгляд неожиданным образом.

Однажды мне потребовалось просмотреть автографы романа совершенно по другому поводу. Я и раньше неоднократно обращался к рукописям романа, но тогда это были или другие варианты, или другие части. Кстати сказать, рукописные источники «Жизни Клима Самгина» почти не изучены, да и разобраться в автографах, и особенно в черновых вариантах, вставках, заметках и набросках не так-то просто. Достаточно сказать, что только по первой части романа их насчитывается более тысячи листов. А по четырем частям романа – семь-восемь тысяч страниц.

И вот, перелистывая привычные, большого формата линованые двойные листы рукописи, мелко исписанные таким хорошо знакомым круглым горьковским почерком, обнаруживаю наклеенную печатную вырезку с точным текстом эпитафии на памятнике «купчихе Поликарповой». Но как могла оказаться за границей эта явно газетная вырезка и явно дореволюционной поры (текст был с ять, ъ и точечным i)? Может быть, она из какой-нибудь эмигрантской газеты, которую читал Горький в Италии? Но это предположение сразу отпало: содержание эпитафии, бумага, ее цвет, шрифт и качество печати говорили против него.

Пытаюсь узнать, что содержится на обороте вырезки (поддеть нельзя – не дай бог порвется, испортится автограф – с этим в архиве очень строго), пробую прочесть ее на свет, но бумага едва просвечивается, да и мешает горьковский текст, которым исписана эта сторона листа. И тут обнаружилось, что вырезка сама отошла, она просто прилипла к бумаге, а приклеена была только за один верхний край и ее легко можно отогнуть.

Читаю:

«Семеновская обсерватория

Состояние погоды в Курске

Суббота, 11 августа».

 

И далее шли сведения о давлении воздуха, направлении и скорости ветра, облачности в процентах и температуре воздуха по Цельсию на раннее утро, полдень и вечер.

Данные эти мне были, конечно, ни к чему. Самой важной ниточкой были сведения о числе, дне и городе. И клубок начал разматываться. По «вечному календарю» устанавливаю, что 11 августа падало на субботу в 1901, 1907, 1912, 1918 годах. Значит, текст эпитафии надо искать в курских газетах за август после 11 числа по этим годам. Составляю список газет, выходивших до 1918 года в Курске, – их оказалось 17, всего, следовательно, надо просмотреть 68 комплектов. Но когда я стал уточнять даты изданий, выяснилось, что большинство газет выходило в начале века и в 1905-1909 годах, гораздо меньше – в доследующие годы. Поэтому решил поиск начать с 1912 года. Тогда выходили «Курские губернские ведомости», «Курская газета», «Курская быль» и «Курские епархиальные ведомости». Дело оказалось очень простым, и на третьем «заходе» в «Курской были» за 12 августа 1912 года, N 182, на пятой странице, в разделе «Смесь», под заглавием «Кладбищенские курьезы», нахожу ту самую эпитафию, которая перекочевала в «тетрадь Дмитрия». В романе (как и в наклеенной на автографе вырезке) недоставало только концовки. После стихов шла такая приписка: «Эпитафию эту «сочинил сын покойной купчихи» М. А. Поликарпов…

Следовало бы не допускать на кладбище такой чепухи. Ведь надгробные памятники – не юмористические журналы».

Посмеявшись над поэтическими упражнениями «сына покойной купчихи» Поликарпова, читатель вправе спросить: «Хорошо, все это смешно и весело, но стоило ли так изощряться, чтобы найти источник курьезной эпитафии, вклеенной в тетрадь Дмитрия? Что это дает исследователю для понимания романа?»

Оказывается, очень много! Мне уже приходилось писать, что за каждым фактом в горьковском романе стоит определенная историческая реальность, что для романа характерна подлинность и абсолютная достоверность вводимых в художественную ткань произведения фактов исторической действительности и даже мелких примет времени¹.

Пример с эпитафией вновь – в который уж раз! – подтверждает эту особенность романа, имеющую для него весьма важное значение. Вновь подтверждает он и другое: реальный конкретный факт – не эпизод, не случайность в горьковской эпопее, а ее основной строительный материал. Вся художественная структура романа строго и безусловно фактична и документальна, что продиктовано самим замыслом произведения («В «Самгине» я хотел бы рассказать – по возможности – обо всем, что пережито в нашей стране за 40 лет») и его жанровым своеобразием, формою воплощения этого замысла («Мой роман, пожалуй, будет «хроникой» и будет интересен фактически…») ².

Но, странное дело, чем больше – с каждой новой находкой очередного источника – убеждается исследователь в этой огромной роли реального факта у Горького, тем острее ощущает он потребность оспорить этот им же установленный «диктат» факта в романе. Иначе незаметно для себя отождествишь роман с документальным очерком, историческим сочинением, научным исследованием.

Поэтому, обращаясь в настоящей статье к факту как основной конструктивной опоре романа, я вижу свою задачу не просто в том, чтобы установить его, факта, жизненную подлинность. Это, собственно, лишь первый этап работы, необходимый для того, чтобы затем, сличив явление жизни с его трансформированным аналогом в книге, убедиться в безусловно эстетической, а не документальной и фактографической природе художественного факта в романе «Жизнь Клима Самгина».

Речь, таким образом, идет здесь о творческом процессе Горького, его отношении к жизненному материалу, художественном мышлении писателя, его лаборатории творчества, где происходит колоссальная работа превращения, преобразования, освоения жизненного материала.

Специфика художественного фанта, как известно, неразрывно связана с особой, повышенной в сравнении с наукой, ролью в искусстве единичного, уникального. Наука обосновывает свои законы множеством проделанных опытов, и чем больше их в распоряжении ученого, тем прочнее и убедительнее ее выводы. Искусство же, как метко заметил А. Н. Толстой, «для своего обобщения не стремится к количеству опытов». «Искусство, – подчеркивал он, – стремится к поискам характерного факта…» ³

Таким образом, художник в отличие от ученого, не нуждается в обилии фактов и вправе довольствоваться даже одним-единственным. Однако количество он обязан возместить качеством – повышенной грузоподъемностью характерного. Вот для уяснения этой истины и стоило так изощряться в поисках источника курьезной эпитафии.

Вспомним, что столь долго и безуспешно разыскиваемый мною, он был обнаружен наконец в виде вырезки из газеты «Курская быль» от 12 августа 1912 года, наклеенной на страницу рукописи, созданной в 1925 году. В течение многих лет бережно хранил Горький эту вырезку в своих бумагах; уезжая в 1921 году за границу, захватил ее с собой в числе самых необходимых материалов и сберег во время бесконечных переездов по Германии, Швейцарии, Италии. Чем же привлекла Горького эта смешная и глупая надпись, которой несомненно пренебрег бы ученый, справедливо не усмотрев в ней никакой исторической ценности? Да тем, что она – смешная и глупая и в этом своем качестве – редкостной концентрации человеческой тупости – сущая находка для писателя, умеющего найти и оценить характерное. Справедливо писал И. Груздев в 1934 году Горькому: «Меня всегда восхищало Ваше умение «поднять» факт, казалось бы, незначительный» ⁴.

Так вот стала «Жизнь Клима Самгина» – произведение уникальное по своей насыщенности реальными фактами жизни – своего рода энциклопедией характерного в искусстве. Исчерпать все художественное многообразие этой «энциклопедии», то есть показать все проявления, обличья и функции характерного в горьковском романе, невозможно и в монографическом исследовании, не то что в журнальной статье. Но некоторые его особенности я попытаюсь выявить и объяснить.

Характерность эпитафии, о которой сейчас шла речь, очевидна с первого взгляда и для каждого. Недаром же и Лидия Варавка, и Люба Сомова, отнюдь не будучи писателями, сразу и по заслугам оценили ее: «глупо» и «смешно». Однако отнюдь не всегда характервый факт, используемый Горьким, имеет такой наглядно законченный вид. Напротив, по большей части он лишен той «законченности» и выразительности, которая позволяет художнику использовать его, как в предыдущем случае, в виде готовой «цитаты», дословно перенесенной с газетного листа на рукописный. Характерное, извлеченное из жизни, как правило, нуждается в основательной доводке, прежде чем» сможет стать характерным в искусстве.

Вероятно, это имел в виду Лев Толстой, когда писал, что «дело искусства отыскивать фокусы и выставлять их в очевидность. Фокусы эти, по старому разделению, – «характеры людей; но фокусы эти могут быть характеры сцен, народов, природы…» ⁵

Отыскивать «фокусы» – большое умение и большая удача художника. Однако главное все же в том, чтобы, отыскав их, «выставлять в очевидность». То есть так отобрать, расположить и повернуть характерные факты, чтобы их скрытая типичность оказалась в фокусе объектива писателя, а значит, и читателя. Горький – необыкновенный мастер такой фокусировки.

В той же коллекции Дмитрия Самгина есть и другое четверостишие:

У синего моря урядник стоит,

А синее море шумит и шумит,

И злоба урядника гложет,

Что шума унять он не может.

 

Четверостишие не сочинено Горьким, хотя авторских стихов в романе вообще-то немало. Оно принадлежит Владимиру Алексеевичу Гиляровскому, поэту, журналисту, сотруднику московских периодических изданий, знатоку быта городской бедноты. В одном из писем Леонида Андреева к Горькому (27-28 сентября 1904 года) приводится этот экспромт Гиляровского, имевший большой успех и быстро распространившийся в списках. В тексте Л. Андреева некоторые разночтения, что, впрочем, вполне естественно для списка. «…Гиляровский, – писал он Горькому, – как-то угораздился сочинить великолепный экспромт, не уступающий любому пушкинскому».

И приведя это четверостишие, Андреев заключает:

«Правда – хорошо?» ⁶

Принадлежность экспромта Гиляровскому подтверждается также Н. Морозовым в его воспоминаниях⁷.

Предельно конкретный во всех своих ссылках и упоминаниях, стремясь воспроизвести действительность, колорит и атмосферу времени во всей их реальности и исторической достоверности, Горький «записал» в тетрадь Дмитрия запомнившееся четверостишие, воссоздав тем самым не только штрих духовной жизни, бытование определенной литературы, но и запечатлев в известной мере атмосферу, интересы и настроения, царившие в доме бывших революционеров, «осколков» народничества.

Но если бы дело ограничилось воспроизведением атмосферы времени, характерность этой эпиграммы была бы аналогичной по своей эстетической функции рассмотренной ранее эпитафии (хотя характерность их различна по содержанию – в эпитафии смешна глупость, так сказать, общечеловеческая, а здесь высмеивается социально-историческая). Однако роль и значение четверостишия Гиляровского этим не ограничивается, оно использовано еще в романе для характеристики персонажа. Расчетливая мещанка Вера Петровна, следя за воспитанием своего старшего сына, прослушав четверостишие, испугалась и тут же приказала: «- то – зачеркни… – и величественно шла из одной комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя».

Незримой нитью связывается этот эпизод с последующей эволюцией главного героя, обнаруживая вдруг много общего в мыслях и поведении ограниченной мещанки Веры Петровны неширокого интеллектуала» Клима Ивановича.

В коллекции запрещенных цензурой стихов, нелегальных открыток, карикатур и прочей ходившей в списках литературы, которую в течение многих лет собирал Клим, мы находим весьма любопытную «анонимную» эпиграмму:

Цесаревич Николай!

Если царствовать придется,

Так уж ты не забывай,

Что полиция дерется!

 

Оказывается, что и эта эпиграмма, бичующая разгул реакции и полицейского произвола при Александре III, принадлежит В. А. Гиляровскому. Во время путешествия цесаревича Николая в 1891 году полицейский смотритель в Японии, оскорбленный в своих религиозных чувствах бестактным поведением гостей в храме в присутствии изображений Будды, ударил царского наследника шашкой по голове⁸. Инцидент в Отсу получил широкую огласку, откликом на него и явилось это четверостишие⁹. В сатирической журналистике 1905 года и в связи с поражением России в войне с Японией «знаменитая шишка» на голове Николая была «канонизирована» ¹⁰

Из конкретного реального литературного факта (привлеченного, кстати, в качестве единственного примера коллекции Самгина) эпиграмма под пером Горького обрела значение емкого, характерного художественного обобщения, стала средством психологической характеристики героя, воссоздания образа времени и ее атмосферы. Многозначительна и символична сцена, когда Самгин после московского восстания, «хмурясь, стал пересматривать эти бумажки». «Прошлое», – подумал он и, не прибавив «мое», стал разрывать на мелкие клочья памятники дешевого свободомыслия и юношеского своего увлечения».

Свидетель баррикадных боев на Пресне, Самгин, читая эпиграмму, «морщился»: «теперь такие вещи – костюм настолько изношенный, что его даже нищему подарить было бы стыдно».

«Сотни людей увлекались этим», – попробовал он утешить себя, разрывая бумажки все более торопливо и мелко, а уничтожив эту связь свою с прошлым, ногою примял клочки бумаги в корзине и с удовольствием закурил папиросу».

Характерный литературный факт и с той же целью: «выставить в очевидность»»характеры народов», по терминологии Л. Толстого (как в примере с эпитафией), или «характеры людей» (как в коллекции Клима), – Горький использует в своем романе множество раз. И. всякий раз по-иному.

На одном из сборищ в доме Дронова присутствует буржуазный либерал, кадетствующий профессор Антон Краснов. Духовным учителем Краснова является идеалист Карл Дюпрель со своей «Философией мистики». Когда профессор настойчиво навязывал эту книгу Тосе, большевик Юрин категорически заявил: «Не читай, Тося, ерундовая философия». Но в доказательство, что это не «чепуха», как говорит Юрин, Краснов рассказывает «поучительную реальную» историю.

«Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем замке и лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее, графиня Стенбок-Фермер и была начальником стражи проведена ко гробу. Так как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и офицеры открыли дверь, и – что же представилось глазам их?.. Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец в замок к ней, и – оказалось, что она умерла именно в ту самую минуту, когда ее видели в объятиях усопшей королевы.

– Ясно! – сказал Юрин. – Стража была вдребезги пьяная.

Краснов рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как будто ему было трудно говорить. Это было весьма внушительно…

– О событии этом составлен протокол и подписан всеми, кто видел его. У нас оно опубликовано в «Историческом и статистическом журнале»…

1. См., например, статьи «Вслед за горьковской строкой», «Вопросы литературы», 1968, N 3, и «Путь к роману», «Знамя», 1968, N 3.[↩]
2. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, Гослитиздат, М. 1956, стр. 36, 30. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте; первая цифра указывает том, вторая – страницу.[↩]
3. А. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 13, Гослитиздат, М. 1949, стр. 409.[↩]
4. «Архив А. М. Горького», т. XI, «Наука», М. 1966, стр. 341.[↩]
5. Л. Н. Толстой, Поли. собр. соч. (Юбилейное), т. 47, стр. 213.[↩]
6. Литературное наследство», т. 72, стр. 226.[↩]
7. Н. Морозов, Сорок лет с Гиляровским, «Московский рабочий», М. 1963, стр. 43.[↩]
8. См. «Голос минувшего», 1917, N 4, стр. 48.[↩]
9. См. Н. Телешов, Записки писателя, Гослитиздат, М. 1948, стр. 21.[↩]
10. В. Боцяновский и Э. Голлербах, Русская сатира первой революции 1905-1906 гг., ГИЗ, Л. 1925, стр. 75.[↩]