«…Делать, делать дело – всю жизнь и постоянно» (Из записных книжек разных лет). Публикация В. С. Адамович и Н. А. Адамович-Шувагиной. Окончание

Окончание. Начало см.: «Вопросы литературы», 1999, N 5.

 

Зима-весна 1942 [г.], когда бросили всех в наступление – без подготовки, без условий нужных – это могло быть и вот чем. До этого – в его представлении – чуть соприкоснутся с немцами – и в плен! Целые армии. Не хотели, гады, за него погибать. А тут никуда не денешься – иди на немца. Сдаться отступающему трудно. Иди! Все идите.

Идол принимает жертвоприношения. Без них не может. И месть.

Белорус, каков он как нац[иональный] характер? Чтобы заглянуть поглубже в белоруса, надобно поглубже – в человека. А это без инструмента, которым оснастили лит[ературу] Тол[стой] и Дост[оевский], невозможно.

Так что и нац. х[аракте]р белоруса лучше познают те, кто с этим инструментом знакомы: Брыль, Быков, Адамчик, Чигр[инов], Козько.

Мы показали, что воевать умеем, убивать врага, уничтожать, даже если платим за это втридорога.

Но Козько отметил и такую черту: неумение быть судьей над победителем. Сам помню: как неловко было быть охранником над пленными врагами (когда попадались нам). И меня поражало, с каким сознанием законности этой полной власти над тем, над кем его поставили, действовали немцы. И не только немцы.

Горецкий видел уже это – совестливость белоруса. Мы свидетели, когда бел[орус] показал себя воином.

Но сохранил и то. В народной среде. См. Летечка.

«Есть случаи, в которых победитель не может не стыдиться побежденного, именно за то, что одержал над ним верх. Победитель был, очевидно, – я; я и стыдился» (Ф. М. Д[остоевск]ий, «Подросток»).

Я это сам ощутил: что нам неловко стоять над поверженным врагом. И как один из тысяч и тысяч, ощутивших это, я написал об этом в «Хат[ынской] повести». Как один из тысяч. Немцы были поражены, как мы не умеем быть победителями. Они-то сумели бы!

И когда я нашел у Д[остоевско]го фразу эту (тогда он – один, это было открытие единицы), я понял, что она у Д-го обязательно должна быть. Если я пришел к этому (один из тысяч-тысяч), так у него – наверняка есть. И так – многое и многое.

Из немец[ких] газет 1936 г.

«Для германского народа приемлема лишь одна религия, а именно религия «Немецких христиан». Пора нам позаботиться о том, чтобы еврейский ублюдок из Дома Давида не был навязан немецкому народу в качестве Бога».

Геринг о расправе с Ремом и др.:

«Нам не нужны были обвинения, доказательства и судебные процессы. Мы убивали врагов народа».

Выкарабкиваюсь, и как компенсация за бессмысленность – чтение «Улисса» Джеймса Джойса. Господи, чего наворочали наши вокруг столь прозрачной, «толстовской» (как и «Дублинцы») по жесткой и честной правде вещи!

А читали ли они, наши воители за правоверный реализм? Где им: это же надо искать журналы «Интернациональная литература» за 1935 – 1936 гг.

Понаст[оящему] свободен чел[овек], пока борется за свободу – не боится, готов умереть – а после он уже не готов, держится за то, что получил, [за] жизнь – и не свободен!..

Бомба не должна взорваться. Нигде. Но именно во имя этого она должна взорваться – уже сейчас! – в сознании художника…

Сложность поведения: активист и – полицай. 82 семьи «врагов». Какая сложность. (См. памятник, на котором погибшие в 41 – 45 гг. Столько же – в 1937 – 38 гг.)

А моя жизнь начиналась под светлой звездой Пушкина. Даже трагедия семьи (дед, баба, мать – дочка кулака) меня почти не затрагивала.

Под знаком влюбл[енности] в Пушкина и… Наташу Ростову. Почти одинаково: к П[ушкину] приходил на свидания…

И первая тревога, большая перед жизнью – как предчувствие – ночное чтение «Преступления] и нак[азания]». Жуть одиночества перед безднами…

Не буду гов[орить], что они открылись в войну. Мы умели не заглядывать в них. Конечно, страх смерти, ужаса, но на это «хватало» Толстого: оттолкнулся от края, отскочил и ты прежний. Даже убил – прежний. Удивит[ельно] это, как не затягивало.

Потом были 11 томов Дост[оевского]. Как наркотик – мысли. Мыслей, таких неожиданных. Но так это было далеко: жажда смерти! Поражало, но не совпадало. Мы наоборот – вырвавшиеся из ее 4- летних объятий. Помню, как застрелился фронтовик – 9 мая! – и как было непонятно. После того, как у него 4 года вырывали из рук, а он не давался.

Знакомо это было – мысль о самоубийстве – но в 14 – 15 лет до войны. Не после. А после осталось вот это: пулемет тут и – тр-р-р. Отсюда – хорошо бить. За это упасть и…

Встретился с Дост[оевским] по-нас[оящему] позже – и не тогда, как начал спецкурс читать в БГУ. Это было наслаждение нырять в бездну сложностей за бликом каким-то, ловить всякий раз новую мысль.

Встретил Д[остоевского] по-наст[оящему] не в книгах – в жизни, в людях. Вот тут он открылся мне как часть собственной души: через женщин из Хатыней и ленинградцев… Поразили сразу обыкновен[ность] и неожиданность мыслей в такое время: см. в «Подростке» самоубийство Оли. (Качается, зачем на стул взобралась? Или убийство Лизаветы, старухи…) Или: Это я буду одна или все будут вставать?..

Помню, что меня поразило (еще до «Огненных деревень»), такая страшная неожидан[ность] мыслей в той ситуации.

То, что Д[остоевский] открывал лит[ературе] и миру прозорливостью мучительного, жестокого гения, открылось людям простым в их страшной жизни, миллионам людей.

«Идеи» опустились в жизнь и вот!

Потом был Лен[ингра]д.

Формула эта вопреки корыст[ным] интересам: нефть, прибыли, престиж, предрассудки, идеологические миражи. Нет ничего, что стоило бы атомной войны, т. е. жизни человечества.

Но это не значит, что теряют знач[ение] такие ценности, как гуманизм, добро, разум, любовь, братство, принципиальн[ость], самоотверженность… Наоборот, они обретают особен[ное] значение, ибо направл[ены] сегодня против сползания к самоубийству. И поскольку направлены против.

Обретает новое значение это – гуманистич[еская] направленность лит[ературы].

Да, Самгин гадок – писатель его делает гадким, – своим подпольем гадок, но если это убрать (мог и другой ходить возле революционеров и присматриваться, вопрошая там, где Кутузовым все наперед ясно). Там вот такой «хлюпик» очень даже нужная позиция, и именно при людях дела, которые раньше наделают, натворят, а уже потом обдумывать будут, когда уже и Сталины и т. п. пройдут по костям миллионов. (Те самые кадмиевы стержни в атомном реакторе.) В своей книге Горький-художник прав. Но в проекции на будущее – узок, а где-то и вреден мировоззренчески, как и многими статьями по «литературе соц. реализма» или: «Если враг не сдается» и пр. Тоже, как Ницше, неосторожно нашвырял режущих предметов для будущих потрошителей – больших и маленьких Сталиных.

Оказывается, в день, когда напечатана была его эта «Если враг…» – газету распространили в тюрьмах. Чтобы «враги» легко раскалывались. Вот так, тов. гуманисты, платить всегда приходится за соблазн жить возле царей! Принимать меценатскую ласку властей предержащих!

И как в этой обстановочке поглупел и автор умной этой книги, когда на пленуме по критике 1935 г. рассуждал о крестьянах-«кулаках», к[отор]ые-де зарывали хлеб, чтобы мышей развелось и чтобы те жрали колхозный хлеб. Мудро. На уровне понимания крестьян самим Иосифом! Подравнялся. Добровольно-вынужденно? Ну и, конечно, очень своевременно было мстительно писать о человеке, к-ый ничему не отдавался полностью. Не деятель? Довольно противен? Да. Но зато и не вляпался бы в сталинскую кровавую жижу. Нет, тоже «не исторично». Ибо и Самгины нашли свое место: стали служить словом. Новым, не принимая их [слова] глубоко, но умея ими жонглировать и на этом живя. Особенно – критике, возле литературы.

Постой. Самгин всю жизнь участвует в том, что ему на самом деле не нужно, чужое. А не это ли чувство все больше овладевало и А[лексеем] Максимовичем], когда он приехал и попал в золотую клетку славы и поклонения ему, но на самом деле в цепкие, неотпускающие лапы маньяка- грузина. И вот – Союз писателей. Беломорканал, болтовня: «Если враг не сдается».., а под этим ужас: зачем, что это я делаю, куда катится?! И мстительно (все больше) о Самгине. Но и это вопросительно: вот так же? Как ужасно вот так жить!

Кажется, зло об А[лексее] М[аксимовиче] – все-таки уникальную книгу пишет – «Самгина», но это с тем же чувством, что и о Фадееве: как опасно поселиться в золотой клетке. Но этот хоть успел – раньше, а Фадеев всего растратил на черт знает что, весь талант. Горький же по инерции вытянул даже Самгина – вогнав в него и себя присталинского. По-достоевски, изломанно, мстительно и где-то нечестно, но и со всей сложностью, которая в лит[ературе] еще как дорого стоит!

Да, полезно перечитывать книги. И необходимо. А ты пишешь о ней, о той, которую представляешь по давнему чтению, – ее, такой, нет в природе.

Что же осталось? Да, есть начатый уверенно и широко, необычный по материалу и мозаичности, но обещающий стать огромной фреской – роман. Потом – спад в мстительную по отношению ко всему, что «не в русле», публицистику и просто болтовню, к-ой грешил к этому времени и Г[орький]-критик, Г. -публицист, обществ[енный] деятель, основоположник соцреализма.

Время все высветило. Да, беспощадная вещь литература! Раздевает человека пишущего. Ему кажется, что он кого-то, а это его раздевают – литература. Как только пошел в услужение, даже если не кому-то, а собственным страстишкам в услужение.

«Не зная чужих языков, не знаешь и своего собственного». Гете.

Вот так и с литературой, пошехонцы!

Раньше и меньшая угроза народу твоему звала людей на костер. А тут – истребят все в крае, утыканном ракетами, и – никто! И меньше всего наши «патриоты», им лишь бы вывески и тиражи – побольше. И весь их патриотизм.

Племя вымерло – от аплодисментов. В честь вождя. Начали, но кто первый кончит. Все боятся – разрыв сердца и замолк…

После Шекспира человеч[ество] чуть более англ[ийское], после фр[анцузской] рев[олюции] – фр[анцузское], [после] Дост[оевского] и Тол[стого] – чуть больше рус[ское]?

Ну, а белорусы?

Слушаю Высоцкого: да, это то, современное, всегда до упора, до срыва голоса. И в литературе так – в нашей документальной. До упора!

Жуткие пленные 1941-го года, загоняемые в животное состояние, и тут вина его же, за неизведанное со времен татарских издевательство над самим образом и телом русского человека!

Ленинград, 23.1.