«…Дальняя дорога дана тебе судьбой…». Мифологема пути в лирике Булата Окуджавы

В последние годы фигура Бабеля стала все глубже затягиваться в воронку беллетристики. Казалось бы, выразительное свидетельство популярности: прозаик перестает быть «достояньем доцента» и сам становится персонажем прозы. Радоваться, однако, ценителям Бабеля рано…

В прошлом году появилось сразу два произведения – по объему их можно смело посчитать романами, – где Бабель выступает и в роли главного, и в роли эпизодического (по месту, но не по значению) героя.

Первое принадлежит перу израильского прозаика Давида Маркиша и опубликовано в журнале «Октябрь» (N 1, 2). Бабель там, правда, выведен под симпатичным именем «Иуда» и фамилией «Гросман» (вероятно, для оригинальности – с одним «с»). Тем не менее подзаголовок сомнений в прототипе не оставляет: «Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля».

«Вольные фантазии» состоят из двух частей. В первой Д. Маркиш «вышивает» их по канве знаменитой «Конармии» и тем самым несколько обуздывает. Вместо бабелевского героя Кирилла Лютова фигурирует Иуда Гросман, но сам текст буквально кишит пересказами сюжетов «конармейского» цикла и раскавыченными цитатами из него, несколько подпорченными авторским вмешательством. Зачем понадобилось излагать прозу Бабеля, где каждое слово на вес золота, прозой несколько иного уровня, так и остается непонятным.

Вторая часть посвящена пребыванию означенного Иуды Гросмана за границей, и здесь автор дает своему воображению полную волю. Надо заметить, что Бабель был за границей несколько раз: Германия, Бельгия, Польша, – но все это по пути в любимую Францию, в Париж, город, где он прожил в общей сложности не менее двух лет. О жизни его в Париже нам известно немногое, но, судя по всему, она была исполнена огромного напряжения и внутреннего драматизма.

В Париже с конца 1925 года жила его жена Евгения Борисовна Гронфайн; там родилась его дочь Наталья; в «маленькой Европе», в Бельгии, он поселил в 1926 году и свою мать, которую обожал. Его не покидал соблазн эмиграции, но он принял в конце концов решение в пользу России, в пользу «родной почвы», «материала», «языка», «интересов». Решение, как показало будущее, – неверное и трагическое.

При этом Бабель прекрасно понимал все, что происходит в СССР. Л. Флейшман обнаружил в архиве Б. Николаевского важнейшее сообщение, что три «письма из Москвы», опубликованные Николаевским в «Социалистическом вестнике» в 1933 году под псевдонимом и дававшие широкую характеристику развития сталинской диктатуры (письма вызвали громкий резонанс во всем мире и привлекли внимание Сталина), были написаны Николаевским со слов Бабеля. Общаясь с Николаевским, фигурой для большевиков одиозной, хранителем архива Троцкого и европейской социал- демократии, или с известным публицистом Б. Сувариным, оппонентом Ленина с 1918 года, пишущим чуть ли не первую на Западе книгу о Сталине, Бабель в полном смысле слова ходил по канату над бездной. Мы не знаем, над чем он в Париже работал, но его интерес к образу Азефа, занятия в библиотеке историей французской революции говорят о многом.

Очень непросто складывалась и семейная жизнь Бабеля – Евгения Борисовна возвращаться в СССР не хотела, дочь росла без отца (Бабель впервые увидел ее трехлетним ребенком), попытки сохранить отношения с женой, человеком, очень близким Бабелю с юношеских лет, окончились ничем…

В общем, перед романистом был благодарнейший художественный материал, дающий, в силу неисследованности его, и богатую пищу для воображения. Но воображения, основанного хотя бы на каком-то исходном знании. Создается, однако, впечатление, что Д. Маркиш не знает о своем персонаже почти ничего. В интервью, сопровождавших публикацию романа (автору была предоставлена редкая возможность высказаться от собственного лица и в самом журнале, и на канале НТВ, и на радио «Эхо Москвы»), он постоянно ссылался как на главный и чуть ли не единственный документальный источник – при том, что о Бабеле написано уже немало книг и бесчисленное количество статей и в России, и, особенно, на Западе, – на какие-то несуществующие бабелевские «дневники 21-го года»: на самом деле есть только один, да и то сохранившийся не полностью, дневник 20-го года, который Бабель вел во время своего пребывания в 1-й Конной армии Буденного.

В ходе беседы Д. Маркиша с журналистом Л. Новоженовым на канале НТВ 19 марта 2001 года возникали ситуации почти комические, если бы не выглядели они столь грустно. Телеведущий пытался уточнить у романиста даты ареста и расстрела Бабеля, но, видя замешательство Д. Маркиша, подсказывал их сам, причем неверно – 1937-й и 1941-й годы. Романист неуверенно соглашался, после чего оба собеседника принимались горевать по поводу того, что Бабель провел в тюрьме в ожидании расстрела четыре года, недоумевая, зачем же так долго. А ведь утешить их могли бы всем нынче доступные сведения – писатель был арестован в мае 1939-го, расстрелян в январе 1940-го и, таким образом, провел в тюрьме «всего» восемь месяцев…

При подобном объеме знаний, естественно, приходится отчаянно фантазировать: Д. Маркиш сплетает самодельную «биографию» Бабеля из множества малоинтересных придумок. В «парижской» части этого повествования почему-то разрастается и чуть ли не на первый план выдвигается зловещая фигура авантюриста и провокатора из ЧК Якова Блюмкина, выдаваемого автором, безо всяких на то оснований, за лучшего и почти задушевного друга Бабеля. Беспочвенны предположения о том, что кратковременная связь Бабеля с Е. С. Хаютиной-Гладун (задолго до того, как она стала женой Ежова) могла продолжаться вплоть до 1938 года и в доме кровавого сталинского наркома – если только, разумеется, не считать Бабеля безумцем и сексуальным маньяком. Ничего общего с красивой, хорошо образованной, увлекавшейся живописью Евгенией Борисовной не имеет «сухопарая Люба с оренбургским платком на чахлых плечах». Никакой «квартиры на Остоженке» Бабель не имел и не «оставлял при разводе», да и развода никакого не было, и т. д. и т. п.

Еще дальше от реальности отлетает предлагаемая Д. Маркишем концепция личности и личностного поведения Бабеля.

Я имею в виду идею психологического раздвоения характера и поисков «самоидентификации еврея в иной национальной среде». Обе составляющие этой концепции сведены в названии романа, сформулированном императивно – «Стать Лютовым».

Известно, что в 1-й Конной Бабель выступал под придуманной фамилией – с журналистским удостоверением на имя Кирилла Васильевича Лютова. Причин для временной смены фамилии могло быть множество, но самая достоверная из них, мне кажется, лежит на поверхности: в казачьей среде процветал махровый антисемитизм, и чтобы получить возможность более или менее сносно там существовать, собирать материал для будущей книги, надо было числиться русским (придуманная фамилия, впрочем, тоже не всегда спасала Бабеля от проницательных казаков).

Под псевдонимом «Лютов» Бабель, числясь в Политотделе армии, напечатал несколько корреспонденции в армейской газетке «Красный кавалерист», а затем, уже находясь «в безопасности», свой псевдоним раскрыл, сделав Кирилла Васильевича Лютова главным рассказчиком и героем «Конармии», от лица которого, собственно, и ведется повествование.

Главное открытие Д. Маркиша состоит в том, что он посчитал «Лютова» значащей фамилией (будто мы с фонвизинским «Недорослем» имеем дело, право же!), возвел ее, естественно, к «лютости» и обнаружил, что «лютость» эта действительно была необходимой чертой характера Бабеля, поскольку еврей в инонациональной среде, чтобы выжить и адаптироваться, должен быть еще более «крут», нежели его антагонисты, то бишь «казачей» самих казаков. Забавная, конечно, мысль – об успешной «национальной самоидентификации» путем сокрытия своей национальности. Но еще более любопытно предположение, что в Бабеле уживалось два человека: один был яростен, способен на решительные поступки, словом – лют, а другой – интеллигентен и рефлексивен. Этакий «Бабелелютов». Лют он был, разумеется, прежде всего на Гражданской войне, однако и в мирной жизни нет-нет, да и выказывал себя «Лютовым»: «Распущенные ее волосы… почти касались пола, розовели ровные крепкие соски маленьких круглых грудей и над плоским сильным животом, как резное навершие, темнел выпуклый треугольник… – Иди сюда, сказал Иуда, садясь на край кровати…» (пусть не пугается читатель этому «над», а не «под» – просто «каучуковая девочка» Катя Мансурова, чьим прототипом служит Хаютина-Гладун, делает перед Иудой стойку на руках). Опись этих эротических прелестей относится к 1927 году, когда Ежова в биографии «каучуковой девочки» еще не существовало, да и самой «ежовщины» не было. Но и в 38-м, встречая Иуду в квартире нового супруга, она продолжает «прижиматься к нему своим твердым стройным телом», а успешно «самоидентифицирующийся» наш герой теперь оказывается «ежовей» самого Ежова. («Да ведь это все равно что в клетку с тигром входить!» – воскликнет Л. Новоженов, восторгаясь отчаянностью Бабеля.)

Вместо биографии Бабеля перед нами разворачивается прямо-таки история доктора Джекиля и мистера Хайда, причем текст «Конармии», кроме фамилии Лютов, не дает для нее никаких художественных оснований. Лютов в книге абсолютно не лют: он и есть рефлексирующий, совестливый, мягкосердечный интеллигент; «очкастый»»кандидат наук» (что, кстати говоря, полностью соответствовало истине); с отвращением наблюдающий картины погромов, грабежей, насилия; оставшийся чужим среди казаков, независимо от умения ездить верхом. Национально, социально, психологически герой этот совершенно адекватен автору и «Конармии», и дневника 20-го года, разве что реальный Бабель в 1-й Конной был более защищен и менее слаб. «Стать Лютовым» для Бабеля означало не более чем остаться самим собой. И в этом смысле рапповская критика 20-х или даже какой-нибудь В. Архипов 50-х годов XX века, отождествлявшие автора с героем, были куда ближе к истине.

Д. Маркиш не просто придумывает Бабелю биографию, где он упорно мечется по антикварным лавкам Парижа в поисках «пули Наполеона» или натыкается в кафе «Ротонда» на Нестора Ивановича Махно (прекрасный повод вспомнить собственный рассказ «У батьки нашего Махно»), но и перетолковывает какие-то сокровенные бабелевские идеи. Ведь настойчиво подчеркиваемая Бабелем «слабость» Лютова – это в конечном счете и есть сила интеллигента, гуманиста, готового противостоять жестокости и варварству революции ориентацией на культуру, невозможностью убить человека, состраданием к растаптываемой под казачьими эскадронами женщине. (Стоит, кстати, хотя бы раз заглянуть в «Конармию» и дневник, чтобы понять, что с «сестрами милосердия» Лютов, в отличие от Иуды Гросмана, не спит и что в глазах писателя, «за круглыми стеклами» очков, при всей несомненности и многослойности бабелевского эротизма, никогда не «всплывает и обозначается похоть»…)

Не успело еще потускнеть впечатление от романа Д. Маркиша, как подоспели новые фантазии, уже настолько «вольные», что на их фоне израильский прозаик может показаться скучным академическим исследователем. Фантазии, правда без обозначения жанра, названы «Оправдание» («Новый мир», 2001, N 3, 4). Автор их – московский поэт, начинавший в группе «куртуазных маньеристов», а ныне ведущий телепрограммы «ХОРОШО, БЫков» Дмитрий Быков, решивщий на сей раз выступить в роли прозаика.

«Оправдание» привело московскую критику в такой восторг, что чуть было не стало «национальным бестселлером». Автору явно хочется выглядеть «пророком, предсказывающим назад». «Оправдание» – некая псевдоисторическая ретроутопия, пытающаяся объяснить (а по существу и оправдать – не отсюда ли название?) сталинский террор негодным качеством самого народа, да и человека, видимо, в целом. Философическая, одним словом, вещь…

По остроумному предположению Быкова, Сталин намеревался пропустить через тюрьмы и лагеря население страны поголовно, поэтому гадать, кто и за что был посажен, бессмысленно.