Что же есть истина? (По поводу статьи Г. Гачева «Что есть истина?»)

1
Публикуя статью Г. Гачева «Что есть истина?», имеющую подзаголовок: «Прение о правде и лжи в «На дне» М. Горького», – редакция журнала «Театр» предпослала ей краткое пояснение. Оно сводится к тому, что, в отличие от трудов Плеханова, Луначарского, Воровского и других, «в статье Г. Гачева упор делается на теоретическом рассмотрении путей познания человека и правды в «На дне», то есть на философском, гносеологическом аспекте пьесы» ¹.
Естественно, что при чтении этой статьи стараешься сосредоточиться на философской проблематике, особенно на той, которая связана с теорией познания. Что есть истина? Как понимал истину Горький? Как понимает ее автор статьи?
Но сосредоточиться трудно – мешают не имеющие отношения к вопросам гносеологии замечания автора об отдельных персонажах пьесы, о некоторых ее сценах. Удивляет слишком уж суровая оценка Сатина, которого Г. Гачев ставит в один ряд с Бубновым и объявляет прямым виновником гибели Актера: «…Сатин (а не только Бубнов) циничен: походя, равнодушно разрушает иллюзии, – так он рушит мечту Актера – «ложь» Луки о лечебнице для «органонов», и в результате Актер кончает с собой». С другой стороны, о Луке в статье говорится так, что, при всей труднодоступности сказанного, невозможно сомневаться в положительном отношении автора к «старцу лукавому»: «Лука – это всеобщее движущееся отражение или бродячее самосознание бытия. Его движение по бытию есть зажигание самосознания в других людях: и в них, в их воскресших или впервые найденных ими своих индивидуальных сущностях, и «опредмечивается» шествие Луки. Он, как гегелевский «дух», в своем шествии все время, в каждой точке сливается полностью (до совпадения) с тем или иным человеческим существованием (его сознанием)». Интересно, что после этого говорится: «Теперь понятно…»
Мне не хотелось бы, чтобы читатель на основании приведенной замысловатой тирады составил представление о стиле всей статьи Г. Гачева. В ней попадаются места, где неясность изложения призвана скрыть неясность мыслей, но главное все же не в этом. У Г. Гачева, несомненно, есть свое, вполне оригинальное понимание пьесы «На дне», которое он темпераментно, даже страстно отстаивает. Другое дело, что с этим пониманием нельзя согласиться по существу. Плохо не то, что Г. Гачев далеко уходит от прежних, традиционных трактовок пьесы «На дне» (в этом как раз привлекательная сторона его статьи), а то, что он еще дальше уходит от самой пьесы.
Главная новация Г. Гачева – оправдание Луки, оправдание его позиции и его поведения, обоснование того вывода, что Лука приносит людям не вред, а пользу, и пользу очень большую. Могут сказать: какая же это новация? Попытки истолковать. Луку как положительного героя пьесы делались уже шестьдесят пять лет тому назад, в первых же откликах на первую постановку «На дне» – в тех откликах, которые вызвали у автора пьесы горькие слова: «Хвалить – хвалят, а понимать не хотят» ². Нас поражает и восхищает судьба первой постановки пьесы – спектакля Художественного театра, который до сих пор живет и радует тысячи и тысячи зрителей. Пусть же нас поразит и огорчит тот факт, что не менее жизнеспособными оказались некоторые заблуждения относительно пьесы «На дне»!
Однако, рассуждая так, мы были бы несправедливы к Г. Гачеву: он не повторяет старых ошибок, а совершает свои, новые. Если мы обратимся к ранним откликам на пьесу «На дне», то увидим, что критики, объявлявшие Луку положительным героем и отождествлявшие с ним самого Горького, считали главной идеей пьесы – защиту лжи, «лжи во спасение», защиту утешительных Иллюзий. «Ложью живет мир. Она одна ободряет его, – восклицал один из критиков. -Спасибо Луке-Горькому за его лирическую поэму!» Точка зрения Г. Гачева совершенно другая. Он решительно отказывается признать утешения Луки ложью, – недаром он берет это слово, когда речь заходит о Луке, в кавычки. Г. Гачев хвалит Луку не за то, что он помогает людям отдохнуть от правды, на время забыть о ней, вообще забыться, а за то, что он облегчает им путь к истине.
Ход мысли исследователя таков: в капиталистическом мире все, что окружает человека, чуждо ему и враждебно; даже плоды собственного труда человека, даже его собственная сущность «отчуждаются» от него; необходимо вырвать человека из-под власти «отчуждения», дав ему возможность почувствовать свою способность освободиться от внешнего гнета, почувствовать силу своей воли, независимость своей личности; это и делает Лука, помогая каждому человеку вернуть веру в себя. Г. Гачев утверждает, что «вся деятельность Луки» сводится к тому, чтобы «помочь людям распутать себя, свою сущность», что Лука «выступает, как повивальная бабка, помогающая разродиться этой священной для мира сути каждого человека», что Лука «раскупоривает человека, открывает его самому себя и, следовательно, миру» и что «вся деятельность Луки состоит в том, что он, как медиум, улавливает сигналы индивидуальной мечты, излучающиеся от каждого человека…».
Не будем придираться к тому, что Лука оказывается у Г. Гачева одновременно и гегелевским «духом», который в своем шествии «сливается полностью» с «тем или иным человеческим существованием», и медиумом, который улавливает излучающиеся сигналы, и повивальной бабкой, которая «раскупоривает», и т. д. Ничего не поделаешь: у нас выросла целая группа молодых (теперь уж не таких молодых) писателей и литературоведов, которые убеждены, что слишком понятное произведение не может быть интересным и что в нем невозможно выразить собственную индивидуальность. Основная мысль Г. Гачева ясна: он доказывает, что ложь Луки более правдива, более истинна, чем многие «безличные» правды; доказывает, как он сам выражается, «правдоносность» того, что названо «утешительной ложью» Луки». Но ведь Лука внушает людям несбыточные мечты? Г. Гачев считает такой взгляд совершенно ошибочным, родственным цинизму и равнодушию Сатина и Бубнова, которые смешивают «в одну кучу с ложью общества отчуждения – мечты Насти, Актера, Клеща, Пепла и т. д.. видя в них только самообман, иллюзии, но не прозревая в них качественно иное: потенцию положительного, творческого выявления каждым своей индивидуальной сущности как Человека».
В одном Г. Гачев совершенно прав: нельзя иронически относиться к мечтам персонажей пьесы «На дне», к тем мечтам, которые порождены трагедией их существования и которые выражают тоску по какой-то иной жизни. И сочувствие Луки этой тоске свидетельствует о том, что он искренне жалеет людей и не является лицемерным обманщиком и шарлатаном. Но из этого совсем не следует, что все и всякие мечты реально помогают людям и что надо сочувствовать всем и всяким мечтам. Г. Гачев пишет:
«…Мечта (вымысел) выступает у Горького как важнейшая гносеологическая категория для познания человеческой (а не отчужденной) правды о данном человеке». О гносеологическом аспекте статьи «Что есть истина?» речь пойдет несколько ниже, но уже здесь надо сделать одно замечание. Не следует забывать об очень важных, именно в гносеологическом отношении, словах Писарева о том, что «мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти». Имея в виду мечту первого рода, В. И. Ленин произнес в книге «Что делать?» свои знаменитые слова (он прямо сослался при этом на суждения Писарева): «Надо мечтать!» ³ Имея в виду мечту второго рода, он сказал: «Мечтательность – удел слабых» ⁴.
Так какие же мечты характерны для персонажей пьесы «На дне» – те, в которых выражается стремление влиять на жизнь, или те, которые свидетельствуют о бессилии этих персонажей, об их неспособности реально изменять мир? Из чего исходит Лука, поддерживая иллюзии людей, – из убеждения в силе людей или из убеждения в их слабости? Очевидно, что нельзя ответить на эти вопросы, не обратившись к коллизии пьесы «На дне», не вглядевшись в то, что застал Лука в костылевской ночлежке, когда впервые здесь появился, и что оставил после себя, когда исчез, по словам одного персонажа, «яко дым от лица огня», а по словам другого- как «исчезают грешники от лица праведных!». До сих пор считалось, что никаких изменений к лучшему в ночлежке не произошло, что настроения безнадежности и отчаяния даже еще больше сгустились, – недаром пьеса кончается самоубийством Актера, человека, которым Лука занимался больше, чем кем бы то ни было, и который поверил Луке больше, чем все остальные. Любопытно, что критики, хвалившие когда-то автора «На дне» за якобы положительное отношение к Луке, одновременно упрекали его в непоследовательности: зачем он сделал таким мрачным финал пьесы, бросив этим тень на старца? Г. Гачев не видит в пьесе никакой непоследовательности, ибо не видит в финале ничего мрачного и, главное, ничего такого, что бросало бы тень на Луку. Для Г. Гачева финал пьесы – апофеоз Луки, его идей.
Г. Гачев пишет: «…Посмотрим, какой мир оставил после себя Лука. Четвертое действие пьесы – это уже не вяло и ворчливо идущие «разговоры в царстве мертвых» (как в первом действии), но разговоры, происходящие «когда мы, мертвые, пробуждаемся». Все полны какого-то свежего задора, силы, молодости, любви, понимания и в то же время живой ненависти и презрения друг к другу и непонимания друг друга. Словом, это уже индивидуальные страсти, и они, забушевав, вздыбили людей на прямое столкновение их сущностей и правд. Каждый выдвигает свое понимание старика, и следовательно всеобщего смысла жизни…» Не будем пытаться разобраться в том, каким образом состояние всеобщей любви и взаимного понимания («всеобщего братания», как скажет в другом месте Г. Гачев) сочетается с всеобщей ненавистью и взаимным непониманием. Запомним лишь, что понять Луку – значит понять «всеобщий смысл жизни». Иными словами, «всеобщий смысл жизни» воплощен в Луке. А теперь последуем дальше за рассуждениями Г. Гачева.
Указав, что заветы Луки воплощаются прежде всего в «знаменитых монологах» Сатина, в его словах о Человеке как правде, Г. Гачев продолжает: «Но монологи Сатина не суть кульминации четвертого акта пьесы. Действие идет дальше и уже покидает сферу мышления, разговоров и переходит в более высокую и трудную (ибо она ниже, ближе к жизни) сферу поступков. И здесь одно за другим совершаются людьми «дна» свободные деяния: впервые щедр и добр к людям Клещ и ни за что ни про что чинит гармонь Алешке. Алешка уже не вопит истошно: «Я такой человек, что… ничего не желаю! Ничего не хочу и – шабаш!» – но шутит и увеселяет всех своей артистической игрой на гармошке. Барон впервые задумался над жизнью, которую прошел как во сне, словно не с ним она случилась. А Настя впервые отвела душу в наслаждении мести, издеваясь над рассказом Барона о своем прошлом. Но кульминация все нарастает: Бубнов! Ворон Бубнов приходит добрый и щедрый, угощает всех; и бывший полицейский Медведев и педантичный Татарин размягчаются; и вот уже звучит песня, – все сливаются во всеобщем воодушевлении, и сердца звучат в гармонии друг с другом. В песне найдено то всепонимание друг друга, согласие мыслей о жизни и старике, которое никак не удавалось достигнуть путем рассуждений (см. начало четвертого действия). И наконец, совершается последнее и здесь высшее деяние свободной воли пробудившейся индивидуальности. Это – самоубийство Актера».
Пора прервать цитату, чтобы справиться с той лавиной вопросов, которые порождены рассуждениями Г. Гачева. Начнем с «знаменитых монологов» Сатина. Можно ли сказать, что Сатин следует в них за Лукой, развивает его мысли, воплощает его идеи? Убежден, что любой читатель, который подойдет к пьесе непредвзято, думая о Луке как о Луке, а не как о «всеобщем смысле жизни», гегелевском «духе», медиуме, повивальной бабке и т. п., ответит на этот вопрос отрицательно. Сатин действительно начинает с защиты Луки, когда говорит Барону: «Ты – ничего не понимаешь… и – врешь! Старик – не шарлатан!» Он отказывается признать утешения Луки лицемерным обманом: «Я – понимаю старика… да! Он врал.., но – это из жалости к вам, чорт вас возьми! Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему… я – знаю! я – читал! Красиво, вдохновенно, возбуждающе лгут!..» Но вслед за этим звучат слова, которые превращают защиту лжи в обличение ее, – Сатин начинает отделять свою позицию от позиции Луки: «Есть ложь утешительная, ложь примиряющая… ложь оправдывает ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего… и обвиняет умирающих с голода… Я – знаю ложь! Кто слаб душой… и кто живет чужими соками, – тем ложь нужна… одних она поддерживает, другие – прикрываются ею… А кто – сам себе хозяин.., кто независим и не жрет чужого – зачем тому ложь? Ложь – религия рабов и хозяев… Правда – бог свободного человека!»
Нет сомнений, что Сатин не относит к Луке слова о той лжи, которая является религией хозяев, которая нужна тем, кто «живет чужими соками», чтобы «прикрываться» ею. Это о таких, как Костылев. Но все, что сказано Сатиным о лжи как религии рабов, как уделе тех, кто «слаб душой» и кого ложь «поддерживает», имеет прямое отношение к Луке. И прямое отношение к Луке, к одному из тех, которые «лгут из жалости к ближнему», имеют слова Сатина: «Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью…» Вот почему один и тот же вывод: «Человек – вот правда!» – имел у Луки и Сатина совершенно различный смысл. В сознании Луки это значило: зачем тебе правда, если она, может быть, обух для тебя? Живи сам по себе, с тем, что кажется тебе правдой, со своими иллюзиями и снами, – ведь все равно ты не в силах изменить жизнь. Верь в свои мечты и терпи! Главное – терпи!..
В устах Сатина слова: «Человек – вот правда!» – значили нечто прямо противоположное: «Правда – бог свободного человека!» Свободному человеку не нужна никакая ложь, не нужны никакие иллюзии. Он смело смотрит в лицо жизни, потому что чувствует себя в силах изменить ее.
Вряд ли нужно пояснять, что сказанное относится не к Сатину вообще, не ко всей его позиции, а лишь к тем его мыслям, которые он высказывает в моменты просветления и душевного подъема и в которых воплотились мысли, настроение, пафос самого автора пьесы «На дне». Но в данном случае важно другое: прав ли Г. Гачев, считая, что просветление приходит к Сатину в то время, когда он поднимается до философии Луки? Текст пьесы отвечает на это совсем иначе: Сатин переживает свой высший духовный подъем в то время, когда отделяет свои взгляды от этой философии. А какое влияние оказал Лука на других? Какую принес им пользу? Г. Гачев объясняет благотворным влиянием Луки то, что «ворон Бубнов приходит добрый и щедрый, угощает всех». Из текста пьесы со всей явственностью следует, что Лука тут совершенно ни при чем: Бубнов всегда такой, когда выпьет. А другие? Других действительно опьянила не водка, а утешительная ложь Луки. Однако есть ли в этом что-нибудь хорошее для них? Может быть, мы должны радоваться тому, что Клещ, в котором начали было пробуждаться чувства протеста и ненависти к миру неравенства и угнетения, теперь притих, присмирел, пришел к выводу: «…Надо жить – по закону… по евангелию…»? А разве отчаяние Насти – не горькое похмелье, пришедшее после опьянения утешительной ложью Луки? И разве не то же самое – самоубийство Актера, которое Г. Гачев в одном случае превращает в обвинительный акт против Сатина, а в другом оценивает как «высшее деяние свободной воли пробудившейся индивидуальности»?

1. «Театр», 1966, N 12.[↩]
2. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, Гослитиздат, М. 1954, стр. 279.[↩]
3. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 6, стр. 171, 172.[↩]
4. Там же, т. 22, стр. 118.[↩]