Чему душа твоя молится? Владимир Михеев

Он вовсе не был писателем плодовитым. Да что говорить: все его творческое наследие — менее десятка рассказов да один-
единственный роман, к тому же незаконченный. Печататься начал в возрасте солидном — за пятьдесят, время, когда прозаику скорее пристало подводить итоги и подсчитывать изданные книги. Жил в далеком от столиц Челябинске, но публиковаться начал — и кончил — в петербургской «Звезде». Жизнеописанием своим ни читателей, ни издателей не удостоил: напротив, будто бы только и беспокоился о том, чтобы ничего о себе не рассказать, а так и остаться неведомо откуда пришедшим и исчезнувшим с литературного горизонта так же внезапно, как на нем объявился.

Только сейчас, после его безвременной и внезапной смерти, стало известно, что был он по основной профессии искусствоведом, работал заместителем директора челябинского киноцентра имени Л. Оболенского и вел киноклуб, а вместе с ним и литобъединение «Синий лес». Точней сказать, только сейчас исследователю это стало интересно. Обычная, между нами говоря, штука: покуда писатель жив — не больно-то интересоваться его внелитературными занятиями, тем более если писатель не из плеяды шумно, а то и скандально известных; а вот после смерти… Тут можно и заглянуть в его биографию и что-то, допустим, любопытное в ней отыскать.

Но и тут Владимир Михеев будто наглухо закрылся от читателя и сказал однозначно: я — это мои рассказы. И больше ничего. Разве что роман недописанный в придачу; но кто знал, что вот так выйдет?.. Который я писал словно торопясь из последних сил и — споткнулся, не успел, судьба-индейка будто ножку подставила… В предисловии к посмертной публикации редактор «Звезды» с горечью написал, как долго и нетерпеливо журнал ждал от автора окончания романа, но торопить его все-таки не хотел — роман, известное дело, не рецензия, — а автор почему-то не отвечал ни на звонки, ни на письма и словно пропал.

Оказалось — навсегда.

Вообще от рассказов и романа В. Михеева остается впечатление, будто он действительно долго-долго — целую жизнь — собирал, копил внутри себя все им впоследствии написанное — словно предельно концентрировал в себе будущую свою прозу, покуда она не созреет и не выплеснется на бумагу эдаким сгустком глубоко потаенных в сознании чувств, всегда очень сильных, сдержанных и вдобавок таких, о которых говорят: вот это — настоящее. Это не веяние времени, не дань сиюминутности, не бестолковая мода или пустопорожняя суетность — это то, что медленно и упорно копится в сознании, будто вызревая и собираясь с силами.

Вспоминается довольно давний его рассказ «Вещь, во тьме приходящая» («Звезда», 2007, № 12). Сколько лет минуло с той поры, как некий Гера, в деревне человек пришлый, «спознался» с местной красоткой Машенькой. Была она девушкой милой, всегда вежливой и улыбчивой — любительницей похохотать, перекинуться с кем-то взглядами, хотя вроде бы ничего зазорного себе не позволяла. А Гера — типичный бирюк: молчаливый, замкнутый, будто всегда себе на уме, ни пошутить тебе, ни сказать жене ласкового слова… Да и жить ему довелось в такие времена, когда и с работой стало худо, так что крутился он, как мог, — то инженером где-то на автобазе, то по всяким фирмам и лавочкам, так что дома не появлялся подолгу. Вот и затосковала с годами его бездетная Маша, «пожухла, подурнела», рассказывает эту историю своему дружку один из Гериных знакомых. Тут и подвернулся ей на житейской дороге какой-то ее бывший знакомый, десантник, до женского полу охочий. То ли было у него что-то с Машенькой в шалаше под березами, то ли не было — бог весть. Известно только, что Гера увидел там жену и, взревев от горя, бросился в драку. Где десантник его, конечно, поборол.

А теперь Маша умерла. Болела долго, но умудрялась содержать дом в чистоте, потихоньку, будто неслышно, хлопотала по хозяйству. И было у нее при жизни, вспоминает ее муж, глядя на мертвое ее лицо в гробу, всегда какое-то странное выражение, «немного рассеянное: как будто она только что думала какую-то свою мысль, и именно о нем, но ее отвлекли…». Какая-то будто жила в ней вечная дума, а то и тоска, невысказанная и нескончаемая.

Он же смотрел на нее всегда с негаснущей глухой ненавистью, которая проходить и не думала, а только крепла и настаивалась с годами.

Сейчас, лютой зимой, два его знакомых мужика везут на телеге гроб, но не на кладбище, как сначала предполагалось, а туда — под те самые березы, где стоял некогда шалаш. Там копают могилу, сначала разогрев промерзшую землю костром. Под березами Машу и хоронят. И теперь, значит, — всё. Нет Маши, кончилась и ее безрадостная жизнь, кончились вроде бы и грызущие Геру муки.

Да вот, оказывается, не совсем. Гере, этому вековечному бирюку, который, скорей всего, измучил несчастную Машу до того, что собственная смерть стала казаться ей желанным венцом ее мучений, теперь на этой земле нет без жены места. Ни в доме нет, ни в поле, ни где-то в бескрайней вышине. Вообще — в мире нет. Из своего выстуженного перед похоронами дома он уходит в бушующую метель, не сознавая, для чего он это делает, — просто потому, что оставаться там он больше не может…

Утерев мокрое лицо, тяжело дыша, будто гнались за ним силы ада, он обернулся в поисках спасения. Но до́ма, который он искал глазами, не было видно за скатом холма. В отдалении виднелись лишь те две березы. И теперь они ему показались местом, единственным во вселенной, которое будет стоять и тогда, когда небо упадет на землю. Ведь там, в могиле под ними, он зарыл все, что у него было в жизни: и ненависть, и глухую ярость, и мечту на отмщение…

В общем, перед нами что-то настолько трагическое, настолько сильное и жгучее, что для него поистине нет каких-то обычных, простых слов. Не скажешь — «сильно любил», «помутился разум», «не может забыть». Перед нами будто сама стихия любви как начала, с одной стороны, человеческого, того, что и есть собственно человек, а с другой — надмирного, надчеловеческого. У нее, как у Вселенной, поистине нет ни начала, ни конца. Этот несчастный Гера, чья любовь по силе равна его ненависти и бьет, терзает его изнутри, испепеляя его нутро, как негаснущее пламя, все равно на свете уже не жилец. Конечно, он находит свою смерть именно там, по дороге к Машиной могиле, попросту замерзнув и не найдя обратной дороги в сумасшедшем буране. Но ему этой дороги и не нужно.

Так сжато, емко и сильно писал Михеев. Можно сказать — всем сердцем писал. Разумеется, не все его герои наделены такой силой чувств, как несчастный герой этого рассказа. Тут уж — кому что дано. Но даже если им по жизни, что называется, круто не везет (а везунчиков Михеев не любил, не было у него к ним интереса, да и что может быть любопытного в тех, кого греет разве что довольство и самоуспокоенность? Когда подлинная литература везунчиков привечала и расписывала?), если все та же судьба-индейка то и дело подставляет им ножку и подлинная любовь обошла их стороной, все равно — есть в них какая-то другая сила, нутряная, стихийная, часто потаенная, но сжатая, как туго натянутая тетива. То ли вечно они что-то ищут, то ли терзает их невысказанность чувств, то ли запутались они в бесконечных хитросплетениях жизни, — а ответа на вечные вопросы все нет как нет. Есть только нескончаемые их поиски.

Вот и герой рассказа «Калитка у Совиного ручья, или Кот, петух и говорящая рыба» («Звезда», 2009, № 11) все мыкался по свету, все искал чего-то, и самому ему неведомое. Мало ли таких людей вечно скитались по Святой Руси либо в чужих краях в нескончаемом поиске чего-то — и себя, и своей заблудшей души, и счастья, и Божьей правды, и долгожданного пристанища, а то, как по литературе знаем, и счастья народного. Было нам чего искать и, видимо, будет, сложна и печальна в этом смысле российская жизнь, так что ни конца не видно этим скитаниям, ни края. Тем паче что минувшие не так давно времена как могли способствовали тому, чтобы человек, утративший родовое гнездо, порой многовековое, все снова и снова бросался на поиски чего-то, что ведомо ему одному и едва ли понятно жителю стран благополучных. Либо само государство обрекало его на все это, что неудивительно: слом через колено естественного исторического процесса ни к какому покою и благоденствию, разумеется, не ведет.

Где скитался герой этого рассказа Михеева, что выгнало его из дома и был ли он у него вообще, свой дом, — мы не знаем. Как не знаем и того, куда он ехал на поезде, остановившемся на узловой станции — одной из таких, где, как водится, вечно пыльно, на привокзальной площади скверик с крашеным монументом, а вокруг домишки, дощатые серые заборы и непреходящая тоска, будто разлитая в самом их стоячем воздухе. Край света, почти тридесятое царство… На этой безымянной станции он и встретил ее, незнакомую ему молодую симпатичную женщину, торговавшую зеленью в ларьке.