Бунт и рабство

Едва появившись из печати в конце 1951 года, книга Альбера Камю «Бунтующий человек» вызвала дискуссию такого масштаба и накала полемических страстей, какие сопоставимы с привычными для нас литературно-идеологическими баталиями, но на современном Западе случаются нечасто. Однако начало 50-х годов – это самый разгар «холодной войны». А философское эссе Камю не ограничивалось рассуждениями о понятии человеческой природы, о свободе и справедливости. «Метафизический бунт» здесь рассматривается в прямой связи с «бунтом историческим», причем не только с теорией, но и с практикой европейских революций за последние два столетия. Попытки Камю обозначить «меру» для бунта, тот предел, за которым кончается его оправдание и возмущение «скандалом» удела человеческого превращается в нигилизм, Прометей – в Цезаря, а историческая дееспособность – в рабство у исторической целесообразности, обретали особый смысл от не осевшей еще пыли начавшихся ядерных испытаний, от не остывших еще воспоминаний о войне и от случайных и редких, с трудом пробивавшихся сквозь железный занавес, еще невнятных сведений о существовании такой страны – ГУЛАГ.

Единомышленников у Камю оказалось мало. То направление политико-идеологической мысли, к которому он подходил все ближе – анархо-синдикализм, – было в то время достаточно укоренено в гуще профсоюзных движений, но на парижской журнально-газетной полемике сказывалось слабо. Похвалы (впрочем, скорее снисходительные) со стороны правых были Камю не в утешение. Непонимание троцкиствующих сюрреалистов и левых католиков огорчало. Но особо болезненны и горьки были для него нападки от недавних ближайших друзей по литературе и по «некоммунистической левой» – от Сартра и его окружения, все безоговорочнее переходивших на промарксистские, прокоммунистические, просоветские позиции.

В мае 1952 года в руководимом Сартром журнале «Тан модерн» появилась статья-рецензия на «Бунтующего человека». Она называлась «Альбер Камю, или Бунтующая душа» и была написана одним из самых преданных сотрудников Сартра – Франсисом Жансоном. Камю посчитал, что Сартр ответствен за эту статью, и направил ему письмо, которое было помещено в августовской книжке «Тан модерн».

Мне кажется, письмо это сохраняет интерес не только как свидетельство о состоянии левых европейских умов в не столь уж давние времена. Из него, помимо прочего, явствует, что огромная разница в уровне философской выучки и словесного мастерства между французскими и отечественными апологетами марксизма отнюдь не обязательно ведет к столь же ощутимой разнице между ними в логических ходах и полемических приемах. Кстати, Камю и сам не был философом столь же профессиональным, как Сартр, да и Жансон. Но это не помешало ему нащупать едва ли не самые уязвимые точки в тогдашних сартровских воззрениях. В политике – сознательное игнорирование сталинской реальности. В философии – очевидно неразрешимое противоречие между безграничной свободой сартровского атеистического экзистенциализма и жестким детерминизмом марксистской доктрины, столь ревностным, до слепоты, защитником которой Сартр оказывался и к теснейшему союзу с которой стремился.

Так что это письмо, пожалуй, – не проходной эпизод давно отшумевшей борьбы. Мелкие же сокращения, которые я позволила себе сделать в его тексте, относятся как раз к частным подробностям этой борьбы, лишь затрудняющим его восприятие для сегодняшнего нашего читателя.

Господин директор¹,

я воспользуюсь статьей, которую под ироническим заголовком посвятил мне ваш журнал, как поводом для того, чтобы предложить вниманию ваших читателей несколько замечаний относительно метода рассуждений и общей позиции, отраженных в этой статье. Позиция, свою солидарность с которой, уверен, вы не станете отрицать, действительно занимает меня больше, чем сама статья, удивившая меня своей беспомощностью. Я вынужден постоянно на нее ссылаться, но буду это делать лишь после того, как уточню: я рассматриваю ее не как исследование, но скорее как предмет исследования, иначе говоря, как симптом. Прошу прощения, что мне придется быть столь же многословным, как и вы. Я постараюсь только выражаться яснее.<…>

Кто не марксист – признается ли он в том открыто или стыдливо о том умалчивает, – тот движется вправо или костенеет в своих правых воззрениях: вот первое положение, от которого, осознанно или нет, отправляется тот метод рассуждений, что служит предметом моего письма. Подобная аксиома не подтверждается четкой позицией, которую занимает «Бунтующий человек» по отношению к марксизму и которую ваш сотрудник подвергает обстрелу прежде всего в моей книге. Следовательно, нужно было объявить несостоятельной эту позицию, доказав, что, согласно аксиоме, она ведет в преисподнюю реакции, а то и вышла из нее. Поскольку говорить это непосредственно по моему адресу затруднительно, особенно для сотрудников «Тан модерн», то вот уже бьют тревогу по поводу моих связей, даже косвенных.

Если такое истолкование верно, оно позволяет многое понять в вашей статье. Действительно, не имея пока возможности зачислить меня в стан правых, вы можете хотя бы доказывать, основываясь на исследовании моего стиля или на анализе моей книги, что моя истинная позиция антиисторична и прекраснодушна. Затем можно прибегнуть к ссылкам на авторитеты, – этот прием, похоже, в большой чести у писателей, ратующих за свободу, – дабы доказать, что; согласно Гегелю и Марксу, такая позиция объективно служит реакции. Попросту, коль скоро и моя книга, и ее автор не подкрепляют подобных утверждений, ваш сотрудник храбро переписывает по-своему мою книгу и мою биографию. По ходу дела – поскольку сегодня в моей общественной позиции весьма трудно отыскать доводы в его пользу – в надежде оказаться правым когда-нибудь позднее он взывает к будущему, которое сам для меня придумал и которое должно заткнуть мне рот. Попробуем проследить во всех подробностях этот любопытный прием.

Сначала о моем стиле. Ваша статья слишком великодушно находит его «почти безупречным», но тут же высказывает свои сожаления по этому поводу. «Эспри» ² уже сокрушался о моем стиле и более откровенно предполагал, что «Бунтующий человек» мог соблазнить умы правых «совершенством» своих фраз. Не стану останавливаться на том, как бестактно по отношению к прогрессивным писателям намекать, что хороший стиль – привилегия правых и что левые должны из революционной доблести писать на косноязычном жаргоне. Предпочитаю отметить прежде всего, что я совершенно не согласен с вашим сотрудником. Сам я отнюдь не уверен, что «Бунтующий человек» написан хорошо, но я хотел бы, чтобы это было так. Я даже посмею сказать, что если мысли мои и вправду непоследовательны, тем больше оснований их ясно излагать, чтобы уменьшить вред. Действительно, вообразите, что вы должны читать путаные мысли на невнятном языке, – вот пытка! Но на самом деле ваш сотрудник не озабочен всерьез ни моим стилем, ни своим собственным, и его неизменные намерения совершенно очевидны. Он пользуется моим анализом искусства формального и искусства реалистического. Но оборачивает этот анализ против меня. Однако я должен сказать, что моя критика формального искусства, по самому строгому определению, касалась тех сочинений, которые представляют собой чистые поиски формы и где содержание служит всего лишь предлогом. Мне казалось, что такую критику только при изрядной доле бесстыдства можно отнести к книге, единственным содержанием которой являются бунт и террор в наш век. Но нет, мне надо было на всякий случай заготовить возражение: моя книга вторгается непосредственно в текущую историю, чтобы заявить ей протест, и тем самым она становится пусть скромным, но поступком. Ваша статья заранее мне отвечает, что в ней действительно есть протест, но что протест этот «слишком изящен и слишком возвышен», да к тому же мой стиль вообще имеет огромный недостаток – в нем нет ни одной «кляксы существования» (sic). Следует понимать, что писать хорошо (по крайней мере, по оценке вашего сотрудника) означает отрешиться от всякого существования, даже в виде клякс, отстраниться от жизни, сближают с которой единственно синтаксические ошибки – свидетельства подлинной страсти, и уединиться подальше от скорбей человеческих на островке холода и чистоты. Итак, с помощью этого аргумента, как я и говорил, меня пытаются напрочь изгнать из действительности. По вине моего стиля, который и есть человек, я оказался против моей воли сосланным в «башню из слоновой кости», откуда подобные мне мечтатели равнодушно взирают на неискупимые преступления буржуазии.

Затем такая же операция проделывается с самой книгой, из которой, вопреки очевидности, пробуют сделать учебник антиисторизма и катехизис невмешательства. Используют канонические тексты (я имею в виду Гегеля и Маркса), дабы доказать, что несмотря на мою резкую критику формальной буржуазной морали, такая удаленность от действительности служит на деле реакционной мысли. Первое препятствие на пути этих утверждений – мои книги, написанные до «Бунтующего человека». Трудно обвинять в «трансцендентализме» сочинения, которые, хороши они или плохи, но имеют самое прямое отношение к нашей истории. Ваша статья доказывает, что в этих сочинениях уже видна тенденция к витанию в облаках и что «Бунтующий человек», сливаясь с хором немощных ангелов-анархистов, лишь завершает это греховное и неудержимое вознесение. Естественно, лучший способ найти в моих книгах такую тенденцию – приписать ее им. И вот в вашей статье говорится, что если в «Постороннем» рассказ ведется от лица «конкретной субъективности» (прошу прощения за такой язык), то события «Чумы» подаются с точки зрения «субъективности, помещенной вне ситуации», которая «сама их не переживает, а ограничивается их созерцанием». Однако любой, даже самый невнимательный читатель «Чумы», если только он дочитал книгу до конца, знает, что рассказчик – это доктор Риэ, герой книги, которому к тому же платят за то, чтобы он знал, о чем говорит. В форме объективной хроники, написанной от третьего лица, «Чума» представляет собой исповедь, и все в ней сделано с таким расчетом, чтобы исповедь эта была тем откровеннее, чем сдержаннее ведется повествование. Разумеется, можно назвать такую целомудренность бесстрастием, но это значило бы думать, что непристойность – единственное доказательство любви. Напротив, «Посторонний», написанный в форме рассказа от первого лица, представляет собой опыт объективности и отстраненности, на что ведь указывает и его заглавие. Впрочем, ваш сотрудник и сам так мало верит в справедливость своих утверждений, что в том же пассаже приписывает персонажам «Чумы» то, что он презрительно называет моралью Красного Креста, не потрудившись объяснить нам, каким же образом могут эти несчастные проводить в жизнь мораль Красного Креста, если они заняты исключительно созерцанием. Конечно, позволительно считать, что идеалам этой почтенной организации недостает фанфаронства (которое нетрудно отыскать в комнате редакций, где собирается оживленное общество), но нельзя ей отказать в том, что, с одной стороны, она основывается на определенных ценностях, а с другой – простому созерцанию предпочитает определенный вид деятельности. Но к чему так долго задерживаться на этой удивительной путанице в рассуждениях? Ни один читатель, кроме как в вашем журнале, не будет оспаривать мысли, что если есть какая-то эволюция от «Постороннего» к «Чуме», то она проделана в сторону солидарности и сопричастности. Утверждать обратное – значит лгать или не замечать очевидного. Но как поступить иначе, если надо доказать вопреки действительности, будто я оторван от действительности и от истории?

Отправляясь от совершенно ложного, но удобного представления о написанном мною в целом, ваш сотрудник переходит наконец к «Бунтующему человеку». Точнее, переводит его к себе. В самом деле, он упрямо отказывается обсуждать те основные идеи, которые присутствуют в этом труде: определение границы, полагаемой себе самому бунтарским порывом, критику постгегельянского нигилизма и марксистского пророчества, анализ диалектических противоречий относительно конечной цели истории и так далее. Зато он подробно обсуждает идею, которой в книге нет.

Обращаясь сначала к моему методу, он утверждает, что я отрицаю какое бы то ни было значение экономических и исторических причин для возникновения революций. На самом деле я не настолько глуп и не настолько невежествен. Если бы я в какой-нибудь работе изучал исключительно влияние греческой комедии на Мольера, это не означало бы, что я не признаю итальянских источников его творчества. В «Бунтующем человеке» я занялся исследованием идеологического аспекта революции. Это было не просто мое законное право; быть может, в таком исследовании даже ощущается потребность в то время, когда экономика стала нашим сливочным тортом³ и сотни книг и статей привлекают внимание многотерпеливой публики к экономическим основам истории и к влиянию электричества на философию. Зачем мне было делать еще раз то, что «Тан модерн» с таким пылом делает каждый день? Необходимо разделение труда. Я только утверждал и повторяю снова, что в революциях XX века, наряду с другими составляющими, есть и очевидная попытка обожествления человека и что я решил рассматривать именно эту тему. Я имел на это право при одном условии – ясно изложить свои намерения, что я и сделал. Вот мои слова: «Я не ставлю целью своего исследования ни описывать феномен революции, что делалось уже сотни раз, ни перечислять заново исторические или экономические причины великих революций. Моя цель – выявить в неких революционных событиях логическое продолжение, иллюстрацию и постоянные темы метафизического бунта». Ваш сотрудник, цитируя эту фразу, решает «тем не менее», как он говорит, не обращать на нее внимания, полагает, что за такой скромностью тона прячутся далеко идущие притязания, и объявляет, что на самом деле я отрицаю все, о чем не говорю. В частности, я будто бы ради отвлеченной теологии забываю о нищете голодных. Возможно, когда-нибудь я отвечу на это неприличное оскорбление. Здесь же я отмечу только, для собственного утешения, что критик-христианин, напротив, мог бы упрекнуть меня в небрежении «духовными потребностями» человека и сведении его к «низменным потребностям». Добавлю, чтобы на сей раз уж окончательно себя успокоить, что мой метод санкционирован такими авторитетами, которых ваш сотрудник не может не уважать: я имею в виду Александрова⁴ и Сталина.

1. Письмо, посланное в «Тан модерн» 30 июня 1952 года как отклик на приглашение ответить, сделанное мне директором журнала одновременно с появлением статьи, на которую я здесь и отвечаю.[↩]
2. »Эспри» – журнал левых католиков. [↩]
3. Экономика стала нашим сливочным тортом. – В комедии Мольера «Критика «Урока женам» туповатый Маркиз не может найти другого аргумента в осуждении пьесы «Урок женам», кроме как повторять встретившиеся в ней слова «сливочный торт», якобы свидетельствующие о ее крайней непристойности. С тех пор это выражение вошло во французский язык для обозначения назойливого и бессмысленного повторения одного и того же.[↩]
4. Г. Ф. Александров (1908 – 1961) – советский академик-философ, специализировавшийся на критике западной философии и социологии; в то время – начальник Управления агитации и пропаганды ЦК КПСС.[↩]