Автор и его время

Зачем мне вечная игла для примуса, я не собираюсь жить вечно.

И. Ильф. «Записные книжки».

 

Что такое вечность, как не метафора. Ведь о неметафорической вечности мы ничего не знаем.

Ю. Олеша. «Ни дня без строчки».

 

Все пройдет… а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле.

М. Булгаков. «Белая гвардия».

 

Восприятие и оценка человеком действительности, конкретных исторических реалий не бывают однозначными, ведь «сколько людей – столько и мнений». Эта неоднозначность оценок еще более наглядна в различных вариантах исторических ретроспектив и совсем очевидна в области прогнозирования будущего – в области исторической перспективы. Очевидным остается только то, что «все течет, все меняется», вопрос же о том, почему и как это происходит, относится к разряду вечных: ответ на него связан не только со знанием конкретного исторического факта (или с его незнанием либо отрицанием), но и с морально-нравственной его оценкой. И именно это последнее играет решающую роль в постижении человеком своего прошлого, как далекого, так и относительно недавнего.

Мир художественного произведения, в независимости от его соотнесенности с прошлым, настоящим или будущим, всегда содержит ту или иную временнэю конкретику. «Литературные произведения, – пишет В. Хализев, – пронизаны временными и пространственными представлениями, бесконечно многообразными и глубоко значимыми. Здесь наличествуют образы времени биографического (детство, юность, зрелость, старость), исторического (характеристики смены эпох и поколений, крупных событий в жизни общества), космического (представление о вечности и вселенской истории), календарного (смена времен года, будней и праздников), суточного (день и ночь, утро и вечер), а также представления о движении и неподвижности, о соотнесенности прошлого, настоящего и будущего»1.

Трактовка временных представлений традиционно связана с именами Г. Лессинга («Лаокоон») и М. Бахтина («Формы времени и хронотопа в романе»). О языке художественного пространства, способном «моделировать темпоральные категории»2, писал Ю. Лотман («Художественное пространство в прозе Гоголя»). В современном литературоведении упрочилось представление о различении времени циклического и поступательно развивающегося, а центральными остаются временные образы пути и порога, которые могут соотноситься и с духовным становлением человека, и с историей человечества.

Но время как самостоятельная категория поддается анализу и само по себе и нередко становится предметом авторской рефлексии, когда художник слова философски осмысляет свойства времени. Особую значимость эти оценки имели в революционную эпоху, поскольку социальный переворот, произошедший в нашей стране, не просто сменил государственную систему, он изменил самих людей, их взаимоотношения – социальное время меняло и время личностное.

Богатейшим источником для определения того, чем в нашей стране отличались «век нынешний и век минувший», остаются 20 – 30-е годы, когда свойства нового времени уже обрели конкретную форму, в достаточной мере осознаваемую художниками слова. Одним из «героев этого времени» был Юрий Олеша – писатель, назвавший себя и своего персонажа «ровесником века», годы его жизни – 1899 – 1960, первое произведение вышло в 1927 году, последнее, незаконченное, опубликовано после смерти.

Место Юрия Олеши в истории русской литературы советского периода уникально. Не случайно именно его среди целого ряда авторов выбрал в качестве «примера»»сдавшегося и погибшего интеллигента» Аркадий Белинков. «Книги Юрия Олеши точны, как маленькие макеты нашей истории, – саркастически замечает Белинков, – он шаг за шагом повторял путь литературы четырех десятилетий…» ¹  Полярная оценка, но одного и того же свойства прозы Олеши отражена и в имени, данном ему В. Катаевым, – «Ключик» («Алмазный мой венец»)… Ю. Олеша, несмотря на небольшой объем творчества, – чрезвычайно емкий автор, его произведения зафиксировали многие штрихи и детали современности, и в его поэтике и проблематике детали общей картины мира отражены компактно и ярко.

 

* * *

Юрий Олеша приветствовал свершившуюся революцию сказкой «Три толстяка» (1924; опубликовано в 1928-м), в которой наступившее новое время рождает аналогию с разрушением старого часового механизма. Народ, свергнувший власть ненавистных толстяков, восторженно слушает речь оружейника Просперо:

«Сегодня день нашей победы… Запомните этот день, запомните этот час!

И когда прозвучало слово «час», все головы повернулись туда, где были часы.

Они висели между двумя колоннами, в глубокой нише. Это огромный ящик из дуба с резными и эмалевыми украшениями. Посредине темнел диск с цифрами… И вдруг… дубовая дверь ящика раскрылась. Никакого механизма внутри не оказалось. Вся часовая машина была выломана. И вместо медных кругов и пружин в этом шкафчике сидела розовая, сверкающая и сияющая Суок».

Вариант этого символа мы видим в рассказе «Легенда», помеченном 1927 годом – годом написания «Зависти». «Легенда» в рассказе синонимична понятию «ложь» (видимость благополучия в семье, в обстановке дома), и символ этой ненавистной легенды – часы:

«Каждая вещь навязывала мне родство… что-то предписывала мне. На стене висели круглые часы. «Я родилась под их бой, – не раз говорила мама, – и бабушка тоже». Часы были преданием, часы были легендой. Мне не нужно легенд. Я не хочу умирать под бой этих часов. Я не хочу быть продолжением».

Отказ от прошлого – важная для Олеши тема, и в рассказе «Человеческий материал» (1929) она уточняется: нельзя быть наследником того, что не стоит продолжения. Причины же появления у Олеши аналогии «отказ от прошлого – отказ от семьи» были, вероятно, и личного характера: воспоминания о своей семье в «Ни дня без строчки» перекликаются с «Человеческим материалом», и строки, посвященные отцу, нельзя назвать светлыми.

Часы, под бой которых рождались предки, – символ, довольно часто встречающийся в литературе, но его значение может быть разным. Если у Олеши – отрицание, то в «Белой гвардии» М. Булгакова часы – живой экспонат прошлого настоящей семьи, памяти об отце и маме: «…время мелькнуло, как искра… все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны…». Так же бессмертны и многие другие вещи в доме Турбиных, составляющие уют настоящего очага, к которому тянутся друзья. Отрицание прошлого в этом романе явлено в другом: в неспособности «штабных» к управлению и в их же способности к предательству, в недеятельной сентиментальности интеллигентов (схожие оценки интеллигенции есть и у Олеши), семья же – символ того, что должно быть незыблемым. Часы идут в ритме жизни Турбиных, отмеряя и озвучивая ее, и если норма нарушается – они реагируют: при виде Тальберга в гетманской форме на фоне «милых, старых обоев» часы «давились презрительно», а для раненого и больного тифом Алексея они становятся одним из источников мучительного бреда.

Мальчик из «Легенды» тоже, как выясняется в конце рассказа, болен тифом, и, вероятно, его крики, обращенные к солдатам, пришедшим «производить расправу» («Стреляйте! По спальне! По тайне! По буфету, по легенде, по всем пуговицам! Отрубите меня от него, от усов его, от мыслей. Освободите меня»), были бредом.

Но не бредом, а реальностью была революция, беспощадно выламывающая «старый механизм», и «Белая гвардия» М. Булгакова начинается следующими словами: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Так завелись новые часы истории, ход которых отличался от прежних времен рядом особенностей. К ним мы и обратимся…

Прежде всего обращает на себя внимание отмеченное литературой тех лет изменение ощущения человеком скорости течения времени при общей компактности и насыщенности временнуй единицы событиями.

«Все наши часы, – пишет Е. Замятин в статье «О синтетизме», – конечно, только игрушки: верных часов – ни у кого нет. Час, год сегодня – совсем другая мера, чем вчера, и мы не чувствуем этого только потому, что плывя во времени – не видим берегов. Но искусство – зорче нас, и в искусстве каждой эпохи отражена скорость эпохи, скорость вчера и сегодня» ². В мотивах и темах молодой советской литературы присутствует ощущение совершившегося скачка, когда, минуя цепь исторических событий и преобразований, обыкновенно имеющих некоторую протяженность, время ускорило свой ход, и то, что на хронологической шкале истории человечества могло бы длиться годами, свершалось за секунды: революция 1917 года, нэп, первый пятилетний план… – чрезвычайно малый временной промежуток, несоотносимый со свойством человеческого сознания постепенно привыкать и адаптироваться к новому.

Разительность перемен говорила об изменившихся системах отсчета, когда ощутимо близко придвинулось будущее, а недавнее прошлое сделалось ветхозаветным. «Я живу на свете очень много лет, – говорит герой рассказа Олеши «Альдебаран». – Я помню, как танцевали в Париже канкан… Я очень стар… Я – дело Дрейфуса, я – королева Виктория, я – открытие Суэцкого канала»; а сам автор в очерке о нем К. Паустовского говорит: «Еще до революции… Это звучит, как «Еще до рождества Христова» или «Еще до всемирного потопа» ³ . «Рассказ из старинного времени» – подзаголовок рассказа «Семен» А. Платонова. Несколько рассказов П. Романова снабжены подзаголовками: «Эпоха 1918 г.», «Эпоха 1919 г.», «Эпоха 1920 г.», Б. Пильняк и многие другие говорят об «эпохе нэпа».

Ускорение и сжатость времени (в год умещается эпоха) – свойство всех революций или переломных лет. П. Вайль и А. Генис в книге о 60-х годах пишут: «…все стало иным – и шкала времени тоже… В этой новой системе счисления (построение коммунизма через 20 лет. – А. Н.) время сгущалось физически ощутимо. На дворе стоял не 1961 год, а 20-й до н. э.» ⁴.

Тогда, когда отзвучала символическая размеренность поступи неизбежной революции в «Двенадцати» А. Блока, рядом с которой лихорадочно суетилось хаотическое время тех, кто был вне ее, тогда, когда повторилось то, что предопределено было сделать Аттиле, сметя броуновское движение вырождающегося Рима («Бич божий» Е. Замятина), и движущееся по закону жанра сказки к неизбежному финалу время «Трех толстяков» достигло апогея, – тогда пробил час революции, неизбежное и должное свершилось, и плотина времени прорвалась: «Огромный корабль России оторвало бурей от берега и понесло в неизвестность» ⁵ (Е. Замятин, «М. Горький»). Ощущением ускоренного революционными преобразованиями темпа жизни проникнуто все творчество Маяковского:

Время —

вещь

необычайно длинная, —

были времена —

прошли былинные.

Ни былин,

ни эпосов,

ни эпопей.

Телеграммой

лети,

строфа!

(«Хорошо! Октябрьская поэма»)

Для того чтобы не отстать от несущегося вперед времени и не остаться в прошлом, требовались определенные усилия, потому что стремительный поток не захватывал с собою всех. Для многих, и для Олеши в том числе, это было очевидным: уже в «Зависти» он настойчиво говорит о страхе быть остановленным инерцией прошлого, и рассказ 1928 года «Цепь» заканчивается следующей фразой:

«Ты был ровесником века. Помнишь?.. Теперь я отстал, смотри, как я отстал, я семеню – толстяк на коротких ножках… Смотри, как мне трудно бежать, но я бегу, хоть задыхаюсь, хоть вязнут ноги, – бегу за гремящей бурей века!»

Ускоренные темпы социалистических преобразований спровоцировали процесс старения его героев, не успевающих за быстротою перемен. Первый молодой старичок – Кавалеров, ему двадцать семь лет, он смотрится в зеркало, и – «как бы кто-то сказал мне: ты готов. Закончен. Ничего больше не будет. Рожай сына». Личностные изменения представлены Олешей как трагически недолгий путь от мальчика до старика. Юность настолько свежа в памяти, детские впечатления столь отчетливы, что наступающая «старость» вызывает недоумение и горечь, жизнь, только начинающаяся, оказывается прожитой – не на возрастном уровне, а на уровне дальнейших перспектив.

«Десять лет человеческой жизни – недолгий срок. И десять лет человеческой жизни – громадный срок!..» – повторяет Б. Пильняк в рассказе «Человеческий ветер». И Олеша в «Ни дня без строчки» с наступлением реальной старости пишет о том, что путь человека от рождения до смерти протекает не в раз и навсегда заданном ритме:

«Очевидно, время есть величина непостоянная. Очевидно, она движется то ускоряясь, то более медленно.

1. А. Б е л и н к о в, Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша, М., [1997], с. 26, 34.[↩]
2. Евгений З а м я т и н, Избранные произведения, М., 1990, с. 416.[↩]
3. »Тарусские страницы. Литературно-художественный иллюстрированный сборник», Калуга, 1961, с. 36. [↩]
4. Петр В а й л ь, Александр Г е н и с, 60-е. Мир советского человека, М., 1998, с. 15.[↩]
5. Евгений З а м я т и н, Избранные произведения, с. 472.[↩]