Авангард как нескончаемое начало (К со-че(чи)танию русской футуристической книги)

(К соче(чи)танию русской футуристической книги)

Взрывное, эпатажное и навсегда хрестоматийное «Дыр бул щыл» ¹ Алексея Елисеевича Крученых (поэта, издателя и художника) стало началом беспощадного вытравливания «грязных клейм… «Здравого смысла» и «хорошего вкуса» ради «Зарниц Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова» ². Давид Бурлюк так расшифровывает эту футуристическую матерщину: «Дырой будет уродное лицо счастливых олухов» ³.

Сразу же начинаются сдвиги по фазе. И даже по многим… Грамматическая нелепость самой «аббревиатуры» (щ ы л), «неакадемичность» расшифровки, вызывающее несоответствие трехсложного (=трехсловного) заклинания шестисловному карканью и наговору («дырой будет…»). Дырой. Пустотой. Ничем, чреватым, как это часто бывает, – Всем. Но до Всего еще далеко. А пока… «неакадемичность» оборачивается своеволием, грамматический нонсенс – фонетической калькой (сч редуцируется в щ, а бедолага ы – в неопределенноеа – в слове счастливый), а все это вместе- в заумь, чреватую, как та самая дырка, многим, если и в самом деле не Всем… Материал для всего. Для всего сразу. Но не для законченных отдельностей этого самого всего. Но обреченный так и оставаться материалом, хотя и чреватый всем. Посмотрим…

Первоматерия словоречи. Материал, преодолевающий собственное сопротивление в звонких гейзерах литер, слогов, фонем, из коих волен произрасти свободный текст – из пра-речи, перво-речи. Из речи «внутренней». «Вне школ и систем» (Пастернак). Но следы «внутренней речи» неизбывны в высвободившихся текстах. Угадываются в них. И потому к ней и влекутся.

Пра-начало. Итак: от заклятия словом – к зловещему предсказанию близкой и ужасной судьбы гармонического лада и складной напевности – «дырой будет…». На границе жизни и письморечи, жеста площадного нахала и манифестанта-языкотворца. Или – купно: к сочинению, со-че(чи)танию, со-слаганию, со-гласованию (почти по Далю) книги- диковинки, книги-изделия, книги-артефакта. В такой книге сочинено все: буквы, слоги, почерки, рисунки, цвета и бумага в их текстуре-фактуре, брошюровочные Скрепы, тираж как сумма самоценных – не экземпляров!- штук… Вот «из какого сора» делалась авангардная – футуристическая – книга как вещающая вещь. Но… «сором» и оставалась… Произрастала легкими усилиями Крученых, Д. Бурлюка, Маяковского, Хлебникова. Но и – Гончаровой, Ларионова, Татлина, Розановой, Малевича, Филонова, Зданевича… Художник и поэт. Поэт и художник. Издатели. Книгоделатели.

«То вместе, то поврозь, а то попеременно». Сначала – и навсегда- так.

Но со-чинение авангардной книги зиждется на сдвигах рече-смыслов и жанровых специфик. Рефлексирующий собственную работу со-чинителя книги Алексей Крученых придумал «сдвиго-логию» – такую науку… Сдвинутость – в исходе, по ходу дела, на выходе. Всегда. Изначально, но и в результате. Начало как результат?.. Много результатов. Противоречивых.

«Наобумное (аллогичное, случайное, творческий прорыв, механическое соединение слов: оговорки, опечатки, ляпсусы; сюда же, отчасти, относятся звуковые и смысловые сдвиги, национальный акцент…)… Заумь – первоначальная (исторически и индивидуально) форма поэзии… Заумь пробуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя, ее ничем конкретным» ⁴. Не здесь ли путь к наичистейшему жанру из области художеств – супрематизму Малевича? Меж двух небытии: до-начало – за конечной чертой. Ориентация на беспредметность: ломка (кроссвордность) линейности письма, свободное движение букв, настройка глаза на слуховое – не-орфографическое – восприятие письморечи… Бегство конкретного – к чистым, гомогенным формам. К праобразам начал. И – напротив: шершав, занозист материал этих литографических, автографических, гектографических – как бы допечатных, безнаборных, рукописных – книг. Листы из старых обоев, только что бывших каляным и ломким убежищем для клопов и тараканов, или из газетной бумаги («так и хочется завернуть селедочку») ⁵, нарочитая небрежность брошюровки… Одним словом, «антикнига», нахально противостоящая комильфотным изданиям «Мира искусства». До-начальная книга как библионачинание?..

Земная заумь? Коржавые, царапающе шершавые, эти книжки – удивительно! – «взлетали», паря над повседневностью, при Этом ею и являясь (Татлин – «Летатлин».,.). Парили и взлетали, шокируя при этом своим косноязыким «горькогласием» классико-подобных соловьев. И вместе с тем сущностно свидетельствовали о тайной своей соловьиности. Вспомните, а вспомнив, вслушайтесь в хлебниковское (1908-1909 годы) «Бобэоби пелись губы…»: из звуков-празвуков встает Лицо. Творится мир с конца – из разрушенного. Из «элементарных частиц». От изначального… Но не только творится, а как бы сообщается способ делания этого мира. Лица как мира. (Именно так – «Мирсконца» – названа книга Крученых и Хлебникова (1912 год), сделанная Н. Гончаровой.) Знать мир (или его фрагмент) означает сказать, как это сделать. (Но… не сделать. Начало, многообещая, не преодолевается.) Эта европейско-средневековая установка вполне явлена в кни-годелании русских авангардистов 10 – 20-х годов XX века. Но без изготовления законченной вещи – шедевра для любования. Вспомним: цветомузыку гласных у футуристов (вслед за Рембо). А «хлю-стра – люстра в момент падения» (Крученых). Или – его же – «юйца» вместо «яйца», потому что «ю» лучше, чем «я», отражает продолговатость яйца. (От мира «с конца» – к миру с Начала. Мифо-поэтическое мышление, в коем мнится целое – «Бобэоби» и Лицо «вне протяжения»…) Вновь – к творческому хаосу первого дня, провидящему через череду изготовленных сделанностей хаос конца.

Так русский книжный авангард делил мир на мир книги и мир жизни, на Мир как книгу и Книгу как мир. Но и соединял – в один двоящийся Мир. Мировое яйцо Начала.

«…Дух Божий носился над водою».

Но сначала все-таки разрушение. Но ради изготовления перво-материала для нескончаемых начинаний.

А. Крученых: «Мы рассекли объект! Мы стали видеть мир насквозь. Мы научились следить мир с конца, нас радует это обратное движение (относительно слова мы заметили, что часто его можно читать с конца, и тогда оно получает более глубокий смысл!)» ⁶. Ему вторит Д. Бурлюк:

1. «Мы расшатали синтаксис Русской речи, бросив его в свободную реку творческого безволия.
2. Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонетической характеристике…» ⁷

Сначала разрушить – разъять – растормошить, а потом, подобно Адаму – дарителю имен, – назвать, то есть пересотворить, А может быть, просто по-новому посмотреть? Но, как бы то ни было, в результате: свободно плавающие сущности, вольно взмывающие фонемы, прихотливо разбросанные обломки слов и загогулины литер… Но… прихотливо, свободно, вольно. Влекущиеся друг к другу, но не складывающиеся. В нераздельной неслиянности. Потому читатель – тоже волен, хотя и приобщен к творчеству, приглашен в со-авторы. Но – теперь уже изнутри – вправе сам выбрать путь во-вне к новой гармонии, во всеоружии старых средств – коллажа, «наивного» рисунка, шрифтовой готики, лубка, кустарности собственной выделки, собственным почерком, собственной опечаткой (хотя и соборной – скажем вослед Хлебникову – общинной природы) ⁸, цветозвучием Стопы и поступи. К согласию сквозь сутемень и коловорот… На пути к новой гармонии. Но всегда – на пути и никогда – в ней самой. На границе разлада и лада..:

Легко войти, а пребывать – понимать, чтобы лично выбрать, – трудно. Потому что легка отмель, но тяжелы заторы и сшибки слов, слогов, препон-препинаний. Потому что все сделано для того, «чтобы писалось туго и читалось туго, неудобнее смазных сапог или грузовика в гостинной» ⁹.

Жизнь в жизни и жизнь в книге хоть и рядом, но все-таки поврозь – не поле перейти и тем более не просто пробежать – наискосок – страницу. В смазных скрипучих сапогах… Как и положено в культуре. Потому что и жизнь – тоже в начале, как и перво-речь, «пратекст» книги. Смыслосдвигология будетлян-речетворцев – ради светов истин. Или – истины? Кубофактура «Скрипки» Пикассо. Его же «Герника». Но – много раньше «Взорваль» Крученых… Хаос конца предшествующих гармоний.

А теперь еще один сюжет – из близких, но с человеческой теплотою. И потому с иным отсветом – в бескнижную жизнь, ставшую книгой (точнее – веером книг-самоделок). В бескнижную жизнь изначальную ради закрепления перво-речи речетворца-изначальника. Речь вот о чем.

В конце 20-х годов «Группа друзей Хлебникова» издавала гомеопатическими тиражами (до 100 штук) рукописные ксилографические брошюры под общим названием «Неизданный Хлебников». Среди этих молодых Пименов, вернувших поэта (иначе бы пропал!) для нынешнего и теперь уже (хочется верить) нескончаемого бытия, были: Артем Веселый, Юрий Олеша, Борис Пастернак…

Это издание уникально. Штучно по своей природе. (Точнее: в предчувствии штучности и, одновременно, ее недостижимости.) Оно создавалось не только соратниками Хлебникова по перу – творческими личностями, но и не менее личностями – друзьями – художниками (уже мною названными – из круга Крученых).

Группа личностей, объединившихся ради штучного дела: сохранить поэта в его хаотическом, противоречивом первородстве. Собор личностей. Возможно ли?

Человеческая неповторимость всепроникающа. Ею трогательно отмечено здесь все: тепло живой руки, живой кисти, литеры с заусенцами старенького ундервуда на пожелтевших от времени, тронутых порчей, потрескавшихся листах «самопальных» брошюр более чем полувековой давности. Они изготовлялись стеклографическим способом в разных мастерских. Одна из них – «Стеклопечать» – размещалась в Москве, на Пушечной, 3, куда можно было позвонить по тогда еще пятизначному телефону 5 – 96 – 08. И все это – «на правах рукописи» (а ведь так оно, по сути дела, и было) и исполнялось по заказам, номера которых обязательно ставились на титульных листах брошюр. На «догутенберговских» правах рассыпающихся литер, на скорую руку упорядоченных.

Опекал это издание друг Хлебникова – Крученых, нищенствующий в послевоенные советские годы и перебивающийся с хлеба на воду продажей за жалкие копейки бесценных рукописей своих чудаковатых поэтов-друзей денежным библиоманам. Едва жизнь – едва книга. Едва еда былого мастера начал речи, звуко-буквы, письма…

Началось это издание вполне легально – в 1928 году. Но постепенно сошло в самиздат, составлявший едва ли не самую опасную «группу риска» в зловещие 30-е годы.

Никто сейчас в точности не знает, сколько на самом деле вышло книг «Неизданного Хлебникова». Одни считают, что сто, другие говорят, что тридцать, третьи утверждают, что около тридцати… И здесь сутемень начала. Морок неведения.

Не знают? Не знали. А теперь будут знать. В чем дело?

Нам посчастливилось. В экземпляре выпуска N 23, выпущенного в свет в 1933 году и случайно попавшего в наши руки, мы обнаружили сделанную рукой Алексея Елисеевича такую запись: «Выпуски 20,21,22 были отпечатаны только на пишущей машинке и перепечатаны в пятитомнике В. Хлебникова (о чем см. в конце двадцать четвертого выпуска. Дальнейшие готовятся! 11/I-38 г.)». Из приведенной записи следует, что увидели свет 24 выпуска. На этом и была окончательно прихлопнута эта удивительная самиздатовская акция. Жуткая гармония сумеречного, хаотического начала в его бессчетных возможностях явить многие смыслы.

Что же осталось? Считанное число разрозненных комплектов в нескольких библиотеках страны и у частных лиц. Но полный комплект, насколько нам известно, – в хранилище редких книг Музея Маяковского в Москве.

Так «Неизданный Хлебников» в «образцовом» образе русской авангардной книги XX века – в ее продуктивной завершенности, но и незавершенной открытости всем сторонам художественной вселенной, простертой в пространстве и времени. В ее общинной дружественности всех – ради одного («друзья Хлебникова»). Дисгармония индивидуальных почерков – ради полиграфического соответствия, сделавшего универсальным «самовитое» слово поэта на пути к его многотомному собранию 30-х и далее – к относительно недавнему – «Творениям Велимира Хлебникова» 1986 года. Пафос жанрово-смысловых сдвигов: дневник и стихотворение, карандашный рисунок и ретушированная фотография, черновик черновика случайного – на память – наброска и перебеленная – неизвестно зачем – рукопись, неповторимый почерк скриптора (переписчика) и безликая ундервудовская машинопись… Пафос осознаваемой остраненности – ради жизни Лица. Личной жизни Лица и коллективной жизни Книги, герой и автор которой – Лицо в круге личностей, избывающих собственную индивидуальность ради недостижимого – непостижимого Лица друга в виду будущей гармонии новой цивилизации, должной восстать над хаотической сутеменью книжно- житейского «Неизданного Хлебникова». Но уже не в невротическом авангарде, а в умиротворенной классике.

М. Мамардашвили: «Акт чтения как жизненный акт». Книгосложение как жизнесложение. Вечно длящееся настоящее – начинающееся. Зачинающееся. Не есть ли это сущностное свойство (одно из) авангардной книги, всегда свидетельствующей о самоделании – о вечной своей «неизданности», начальности?

Новое? Никогда раньше не бывшее? Почти верно. Если бы не память о прошлом. Если бы не загад на будущее. Но сперва – в прошлое авангарда. И оно – на глаз и ухо – уже легло: вещь как способ ее делания, со- чинения, писания слов из букв как сложения архитектурных ансамблей из готических построек – всею артелью вольных каменщиков – скрипторов.

1. А. Е. Крученых, Помада, [М., 1913].[↩]
2. Д. Бурлюк, А. Крученых, В.Маяковский, В.Хлебников, Пощечина общественному вкусу, М., 1912.[↩]
3. Д. Бурлюк, Фрагменты из воспоминаний футуриста, 1929 – 1930, л. 51.[↩]
4. А. Крученых, Декларация заумного слова. – В кн.: А. Крученых, Апокалипсис в русской литературе, М., 1923, с. 46, 45, 46.[↩]
5. А. Е. Крученых, Заметки об искусстве. – В кн.: В. Хлебников, А. Крученых, Е. Гуро, Трое, СПб., 1913, с. 40 – 41.[↩]
6. Цит. по кн.: Е. Ковтун, Русская футуристическая книга, [М., 1989], с. 175.[↩]
7. Там же, с. 62. [↩]
8. Опечатка – ив самом деле соборное дело. Вспоминаю, как в одном из моих сочинений вместо «алхимический универсум европейского средневековья» набрали «алхимический универсам еврейского средневековья». Жизнь авангардно ворвалась в текст: напротив типографии стоял универсам, а сочинитель – Рабинович.[↩]
9. А. Крученых, Слово, как таковое. – Апокалипсис…, с. 39.[↩]