Андрей Платонов

Наше время явно не в ладу с хронологией. Когда в 1958 году, через семь лет после смерти Андрея Платонова, были переизданы его рассказы, то для большинства читателей эта книга явилась открытием нового имени в литературе. С тех пор популярность Платонова растет год от году. Выходят его книги, на страницах газет и журналов печатаются его рассказы и повести, о его творчестве пишутся статьи. Уже сейчас переиздано почти все, кроме нескольких рассказов, повести «Впрок» и литературно-критических статей, опубликовано кое-что из обширного рукописного наследия Платонова. Началась вторая жизнь писателя.

Писать о Платонове сейчас легко. Его жизнь и творчество мало изучены, хотя за последние годы появились статьи Л. Борового, В. Дорофеева, А. Гладкова, Ф. Левина, М. Лобанова, которые могут служить хорошим ориентиром. Читатель знает и любит писателя. Книги Платонова сейчас у него на столе.

Писать о Платонове сейчас трудно. Многие произведения писателя еще не опубликованы и неизвестны читателю. О творчестве Платонова очень много писалось. Особенно в 30-е годы. Писали главным образом резко, неприязненно, несправедливо. Создана целая легенда о нем. И эта легенда еще жива в сознании – не читателя, конечно, который воспринимает его книги уже непредвзято, а в сознании критиков и историков литературы. И эту легенду пора разрушить. Но писать о Платонове сейчас трудно еще и потому, что он становится модой. Пишут о нем излишне лихо и порой внеисторично. Недавно один критик под влиянием книг М. Бахтина о Достоевском и о Рабле, которыми он (этот критик) бездумно увлечен, взялся доказывать, что повесть Платонова «Джан» – своеобразная мистерия. Другой критик, предваряя публикацию рассказа Платонова в «Неделе», легкомысленно заявил, что представлять современному читателю Андрея Платонова не стоит, ибо каждому ясно, что это за писатель, если у него учился сам Э. Хемингуэй…

Наши современники с поразительной легкостью и быстротой впитывают восстановленную в своих правах литературу. Из далеких 20-х и 30-х годов шагнули прямо в современную действительность писатели, неизвестные современному читателю. Дело, разумеется, не в количестве имен и даже не в качестве вновь обретенных произведений. Важно другое: сможет ли общественное сознание, восполняя пробелы и прочерки своего знания, воспринять это новое органически, целостно и объективно.

1. СПОР «В ПРОФИЛЬ»

Исторически-конкретному и целостному восприятию творчества Платонова мешает невыясненность обстоятельств, при которых возникли в конце 20-х годов острые споры вокруг его творчества. Восстанавливая сейчас перипетии, диалога, поражаешься несовпадению реплик. Вспоминается цветаевское: с вами невозможно спорить – вы говорите в профиль. Эти «говорящие в профиль» критики заложили основание своеобразной легенде о Платонове, которая без серьезной проверки была воспринята в 30-е годы и прочно закрепилась в литературе. Время жестоко обошлось с этой легендой – реальное содержание ее давно выветрилось: от стройной когда-то концепции сохранилась лишь репутация писателя, «неблагополучного по части идеологии». В чем состоит это неблагополучие, уже не помнят…

…Поначалу писательская судьба Платонова складывалась благополучно. Революция пробудила дремавшие в народе художественные потенции, побудила к творчеству, открыла путь в литературу. В ряду писателей, рожденных революцией, был и Андрей Платонович Платонов (Климентов). Он еще подростком пишет стихи, после революции они публикуются в воронежских газетах и журналах, обсуждаются в клубе журналистов «Железное перо». Платонов принимает участие в сборнике воронежских поэтов (1921). В 1922 году в Краснодаре выходит книга его стихов «Голубая глубина». Эту книгу положительно оценил В. Брюсов, который, завершая рецензию, писал: «Будет очень грустно, если все это окажется лишь – «пленной мысли раздраженье», и такие прекрасные обещания не дадут достойных осуществлений» ¹. Одновременно Платонов выступил как публицист, прозаик и литературный критик, активно сотрудничая в местных газетах и журналах. В 1921 году в Воронеже издана публицистическая его книга – «Электрификация».

В те годы Платонов не был профессиональным писателем – он был рабочим, водил, как и любимые его герои, паровоз, служил в войсках ЧОНа. В 1924 году он окончил институт и работал губернским мелиоратором, занимался электрификацией сельского хозяйства, руководил строительством воронежской электростанции. Потомственный пролетарий, инженер, страстный пропагандист науки, поэт, прозаик, критик, Андрей Платонов – одна из самых колоритных фигур Воронежа тех лет.

В 1927 году Платонов переезжает в Москву. В том же году выходит в Москве первая книга его рассказов – «Епифанские шлюзы». Горький, внимательно следивший за рождением новой литературы, заметил книгу молодого писателя и неоднократно упоминал ее в переписке тех лет. Он писал в 1927 году И. В. Вольфсону: «…Но – должен сказать, что русских «молодых» читаю более охотно, даже – с жадностью. Удивительное разнообразие типов у нас, и хорошая дерзость. Понравились мне – за этот год – Андрей Платонов, Заяицкий, Фадеев и Олеша» ². Платонов целиком посвящает себя литературе. Его произведения публикуются в московских журналах «Молодая гвардия», «Новый мир», «Октябрь» и др. В 1928 году появляются две новые книги Платонова – «Сокровенный человек» и «Луговые мастера», Критика положительно оценила эти книги.

Для Платонова характерно сложное, трагически-напряженное восприятие противостояния человека и природы, человека и других людей. Революция, в его понимании, – процесс глубоко народный, органический и творческий, она вносит разум и красоту во взаимоотношения человека с «прекрасным и яростным миром». Революция разрушала антидемократический предрассудок, что только «высоколобым» свойственно и доступно философское осмысление жизни. «В те годы, – писал позднее Платонов о 20-х годах, – по всем уездам были университеты и академии, потому что народ желал поскорее приобрести высшее знание; бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?» Отстраняя терминологические тонкости и цеховую обособленность, возвращая философии ее целостность и истинное содержание, Платонов и его герои говорят о главном: что есть человек? Каковы его отношения к самому себе, к другим людям, к обществу, государству, природе?

В 1926 году Платонов пишет сатирическую повесть «Город Градов». Герой повести – товарищ Шмаков Иван Федотович, заведующий подотделом губернского земельного управления. Шмаков – бюрократ, но бюрократ, так сказать, высокого полета, он теоретик бюрократии, ее философ. Овладев терминологией эпохи, Шмаков в своих «Записках государственного человека» доказывает, что чиновник – «ценнейший агент социалистической истории», «живая шпала под рельсами в социализм».

Шмаков полагает, что самая революция есть торжество «гармонического разума порядка», который она внесла в хаотическую Россию при помощи бюрократии. Бюрократия «склеила расползавшиеся части народа, пронизала их волей к порядку и приучила к однообразному пониманию обычных вещей». И как «идеал зиждется» перед его взором «то общество, где деловая официальная бумага проела и проконтролировала людей настолько, что, будучи по существу порочными, они стали нравственными».

Шмаковы, конечно, не были «государственными людьми» – они были государственными жителями. И в 1929 году в июньской книжке журнала «Октябрь» появляется рассказ Платонова «Государственный житель». Герой нового сатирического рассказа Петр Евсеевич Веретенников живет где-то совсем недалеко от города Градова в маленьком провинциальном городке. Он тоже верит в созидательные силы канцелярии. Однако правильнее было бы сказать, что мысль Веретенникова поднимается на новые высоты «обобщения»: на территории страны живут люди – население, – каждый из которых является служащим, задача которого – скромно и смирно трудиться; «зато эта истраченная жизнь скопляется в виде государства – и его надо любить нераздельной любовью, потому что именно в государстве неприкосновенно хранится жизнь живущих и погибших людей». «Градовское» государство действует автоматически, распространяя порядок, социальность, счастье и самое истину. Этот маньяк казался писателю отнюдь не таким уж безобидным.

В том же году, в сентябре, в журнале «Октябрь», появляется еще один рассказ Платонова – «Усомнившийся Макар». Рассказ начинался с невинных анекдотов о «нормальном мужике» Макаре Ганушкине и «наиболее умнейшем на селе» товарище Льве Чумовом. Бессмысленность технических изобретений Макара, имевшего «умные руки» и «порожнюю голову», могла быть сопоставлена только что с руководящей деятельностью товарища Чумового, обладавшего «умной головой» и «пустыми руками». Приехав в Москву, Макар Ганушкин острым взглядом мужика заметил некоторые несообразности столичной жизни и, несмотря на свою порожнюю голову, справедливо усомнился в их правильности (дурак, дурак, а умный!). Оказалось (это уже было наблюдением писателя), что и здесь встречаются люди пусть менее анекдотичные, но до странности похожие на этих двух деревенских оригиналов. Здесь тоже появились бездумные исполнители и деятели, возомнившие себя вправе «думать за народ». Их «деловитость», в мельтешении буден утратившая смысл строительства – человека, – становилась уже опасной. Этакий «научный человек», сделавший своей специальностью думать за всех, мыслил абстрактно, «целостными масштабами» и не видел частного человека, который как-то выпадал из поля его зрения.

Писатель отметил некую объективную связь между появлением бездумных исполнителей и людей, претендующих «думать за всех», с одной стороны, и схемами провинциального мыслителя Веретенникова – с другой. В самом деле, «научному человеку» очень близка, например, мысль Веретенникова об автоматическом порядке и счастье, о том, что задача населения – тише существовать и смирно трудиться. Или: «сочувствовать надо не преходящим гражданам, но их делу…». И потому так полемична реплика «невидимого пролетария»: «Нам сила не дорога, – мы и по мелочи дома поставим, – нам душа дорога. Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания – друг друга закону поручили… Даешь душу, раз ты изобретатель!»

Герои платоновского рассказа – и Макар Ганушкин, и рябой Петр, и «невидимый пролетарий» – все они в конечном итоге те же «государственные жители». Они не антиподы «научного человека», не борцы с ним. Он ими порожден, вышел из их «порожней», безмолвной головы. Не случайно поэтому рассказ кончается полной капитуляцией усомнившегося Макара, который тоже возжелал думать за весь пролетариат.

Писатель понимал: если его метафора (умные руки – порожняя голова, умная голова – пустые руки) материализуется в общественном организме, а бредовые, маниакальные идеи обратятся в реальную философию, то революция будет в опасности. Этой идеи, то есть главного в рассказе, тогда не поняли, тревогу писателя сочли неуместной и даже вредной, а сатирическую ярость- несоразмерной реальным явлениям тех лет.

Общество, вероятно, могло ответить писателю: все это очень убедительно, необходимо дать отпор шмаковым и веретенниковым, но и ты должен понять, что твои представления о социализме во многом неправильны, утопичны, исходят из должного, а не из реального, из понимания социализма как сообщества добрых людей, заботящихся о душе… Но реальная действительность далека от подобной идиллической аудитории, особенно действительность 1929 года, когда в стране шла ожесточенная классовая борьба. Платонову отвечал лидер рапповцев Леопольд Авербах, критик, по собственному признанию, страдавший излишней «кусливостью и драчливостью». Кроме того, и это ясно из его статей и докладов, он явно возжелал «думать за весь пролетариат», за пролетарских писателей по крайней мере. Естественно поэтому, что он отвечал Платонову «в профиль».

Статья Л. Авербаха появилась в ноябре 1929 года в журнале «На литературном посту» и называлась «О целостных масштабах и частных Макарах». Главное, основное здесь не аргументируется – это, так сказать, аксиоматика. Рассказ называется «Усомнившийся Макар» – значит, полагает (точнее, постулирует) критик, все его мысли, поступки, речи и есть положительная программа Платонова. Герой и автор отождествляются. «Порожняя голова», ее нелепые домыслы и прожекты – все это изымается из сферы авторской иронии и рассматривается всерьез. Так возникает тема анархизма и нигилизма Платонова.

Теперь критику очень важно дискредитировать реплику «неизвестного пролетария» о душе. Это делается таким образом. К ней присовокупляются иные, прямо противоположные по смыслу, фразы других героев. Монтаж цитат создает видимость логического доказательства. И искомое тождество получено: «душа» = «явствам» = «дворцу». И все это противостоит строительству социализма.

Л. Авербах переходит к политическим «оргвыводам»: «Грубо говоря и в переводе на «массовый» и «низовой» политический язык, конкретный смысл платоновского «даешь душу» означает «даешь право на ячество, на шкурничество, на себялюбие как социальный принцип»… т. е. как правоуклонистские и кулацкие лозунги». Круг замкнулся: правый уклон, с одной стороны, левачество, анархизм, нигилизм – с другой.

Авербаху остается только назвать главное зло, против которого он ополчается, – гуманизм. «…К нам приходят с пропагандой гуманизма, как будто есть на свете что-либо более истинно-человечное, чем классовая ненависть пролетариата».

После выхода в свет повести Платонова «Впрок» (1931) легенда, зачатая Авербахом, пригодилась. Повесть была объявлена вражеской. Писателя прекратили печатать. Вокруг Платонова создается своеобразная полоса отчуждения.

2. НАДО НАЙТИ В СЕБЕ КРЫЛЬЯ

Платонов спорить не стал, он решил, что его не поняли. Ему очень надо было в это верить. Недоразумение казалось ему тем более очевидным, что к гуманизму, точнее, к тому аспекту гуманизма, который в те годы широко дискутировался, Платонов относился весьма насторожённо. О гуманизме тогда говорили главным образом в связи с проблемой – интеллигенция и революция. Для Платонова эта проблема не была существенной, так как понятие «интеллигент» не было самостоятельным и поглощалось понятием «мастер». Его интересовало другое: взаимоотношения народа, пролетариата в первую очередь, с революцией. И сатира его была направлена против тех, кто пытался присвоить себе право «думать за пролетариат». Вероятно, поэтому в сохранившемся наброске критической статьи тех лет («Великая глухая») Платонов одобрительно цитирует слова Л. Авербаха о том, что гуманизм и нигилизм – две стороны одной и той же медали.

Теперь Платонов стремится уточнить свою позицию: рядом с повестями «Впрок» и «Котлован» (последняя так и осталась в рукописи) он пишет очерк «Первый Иван» – о колхозе, о творчестве народного самоучки, преобразующего природу. Встать в позу обиженного, не понятого обществом писателя Платонов не мог. Он боялся, что «смешивает свою раздраженную мысль с рассудком трудящегося честного человечества». И он соглашается признать свои произведения ошибкой. В статье «Возражение без самозащиты» (1937) Платонов писал: «Мои литературные ошибки не соответствовали моим субъективным намерениям». Писатель отступал.

В той же статье Платонов объяснял, что ему легче «изживать свои ошибки и недостатки, опираясь на свои статьи, пробиваясь вперед сначала хотя бы одной «публицистической мыслью». Речь шла о статьях «Пушкин – наш товарищ» и «Пушкин и Горький». Здесь Платонов-критик противопоставляет Пушкина Гоголю и Щедрину, ему кажется теперь,’ что сатира вообще дает неполную, деформированную картину народной жизни. В Пушкине же Платонов подчеркивает его умение изживать противоречия жизни, признавая их неизбежность. Платонов полагал, что Пушкин тем самым угадал и поэтически выразил тайну народного мироощущения, тайну, состоящую в том, что народ, несмотря на бедственность и безысходность своего положения, продолжает жить, «что массы людей, стушеванные фантасмагорическим обманчивым покровом истории, то таинственное, безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование, – все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития». Каждому отдельному человеку трудно найти выход, но когда он его находит, то это имеет «принципиальное и всеобщее значение». Именно с этой точки зрения подходит Платонов к оценке образа Татьяны Лариной. Он пишет о Татьяне, какой она предстает В последних сценах романа: «Она, Татьяна, походит… на одно таинственное существо из старой сказки, которое всю жизнь ползало по земле и ему перебили ноги, чтобы это существо погибло, – тогда оно нашло в себе крылья и взлетело над тем низким местом, где ему предназначалась смерть».

Отступление не означало, однако, полной капитуляции. Писатель жертвовал произведениями, но пытался сохранить дорогие ему мысли. И вот в статье «Пушкин и Горький» Платонов возвращается к ним. Теперь мысль писателя успокоилась, отстоялась, выверена Пушкиным. «Горький – не всегда, но в некоторые годы своей жизни – верил в разум, лишь конденсированный в интеллигенции, – словно физический народный труд не требует разума и его, этот труд, могут совершать и безумные существа, словно разум не находится как раз ближе всего к практике, и будто люди, измученные угнетением, не размышляют о своей судьбе больше любого интеллигента; народ ведь никогда еще не передоверял кому-либо заботу о своей участи, и рабочая коммунистическая партия есть только часть народа, а не оторванная от него эманация чистого разума».

Платонов хорошо знал, что бессмысленность прежней жизни, голод и нужда мучили человека, знал, что народ воспринял революцию как возможность и право выяснить для себя, «что же есть существование людей»? Народ, который «терпеливо и серьезно исполняет свое существование», в отличие от индивида, не может воспринимать свою жизнь как эксперимент, который еще неизвестно чем кончится. Его, народа, «плаванье во время и историю -плаванье безвозвратное».

В соответствии со своими утопическими представлениями о социализме Платонов полагал, что «традиционное русское историческое правдоискательство соединилось в Октябрьской революции с большевизмом – для реального осуществления народной правды на земле». Стимулируемое революцией, народное сознание мучительно, трудно, сопрягая далековатые понятия и идеи с реалиями и опытом своей жизни, пыталось осмыслить себя, понять свою роль, помыслить свое будущее. «Пойдем, порассуждаем маленько… Мы теперь с тобой ведь не объекты, а субъекты, будь они прокляты: говорю, а сам своего почета не понимаю!» – говорит один из героев Платонова. Мировоззрение масс менялось в революции медленно и трудно, новое здесь причудливо и странно сочеталось со старым. Этот сложный и противоречивый процесс нашел в Платонове своего художника и летописца.

3. О ТЕХ, КТО УЧИЛСЯ ДУМАТЬ ПРИ РЕВОЛЮЦИИ

Андрей Платонов и его герои учились думать при революции, а тогда думали глобально, космически, им казалось, что предстояло переделать не только Россию, мир, но и самое Вселенную.

Перелистывая сегодня пожелтевшие номера воронежских газет первых лет революции, с удивлением встречаешь среди сводок с фронтов гражданской войны, лаконичных сообщений о борьбе с голодом и разрухой – стихи и лирико-философские этюды Андрея Платонова. Уже самые названия вроде бы диссонируют с суровой напряженностью тех лет («У начала царства сознания», «Слышные шаги», «Революция и математика», «Истина, сделанная из лжи. О теореме Кантора»).

Эпохе очень импонировали философские построения Платонова. Он хотел увязать отвлеченные философские проблемы с революцией, с непосредственной» работой. Не случайно доклад Платонова об электрификации вызвал большой интерес и даже был издан отдельной брошюрой.

Революцию Платонов воспринимал как начало царства сознания, которое несет в мир пролетариат. «Строго и до конца говоря, – писал Платонов, – вся промышленность, все хозяйство, начиная со старинных времен, держались на непрерывной, незаметной изобретательности рабочего класса» ³. Именно здесь, в технике, в изобретательстве, и видит Платонов источник зарождения сознания. Но если прежде рабочий трудился, «скованный, под плеткой принуждения, подгоняемый необходимостью жить и питаться», то теперь, после революции, пролетарии обеспечили себе возможность «на вершине созданного нами материального благополучия вырастить мощный интеллект – сознание» ⁴.

Человек, по Платонову, – первый живой организм, который перерос природу, его создавшую. И потому он встретил со стороны природы сопротивление, косность, противостоящие ему стихии. Человек преодолевает это сопротивление, эту косность природы, ее стихии трудом. Стремление, точнее, необходимость сохранить и расширить, вопреки косности природы, сопротивляясь ей, свою жизнь – вот что явилось источником сознания, как и чувств. «Сознание есть симфония чувств» ⁵. И самый большой переворот, который несет с собой царство сознания, – это творчество не во имя блага, как это было прежде, а во имя истины. «Пусть будет истина гибелью, все равно – да здравствует! Только истина есть стихия сознания» ⁶.

Понимая истину как «совершенную организацию материи по отношению к человеку», Платонов и социалистическую революцию рассматривал как «творчество истины» ⁶. Перестройке, реконструкции, приведению к разумному виду подлежала не только природа, но и человек. Природные стихии, обуздать которые предстояло человеку будущего, бушевали и в нем самом. В 1920 году Платонов пишет статью «Нормализованный работник», где эта мысль доводится до логического конца. Автор предлагает в будущем целеустремленное воспитание. «С первого вздоха два ребенка, – рассуждает Платонов, – должны жить в разных условиях, соответствующих целям, для которых их предназначает общество… Дело социальной коммунистической революции – уничтожить личность и родить их смертью новое живое мощное существо – общество, коллектив, единый организм земной поверхности, одного борца и с одним кулаком против природы» ⁷. Трудно сказать, что здесь преобладает – наивная ли вера во всемогущество разума или социальная шигалевщина, программа создания всемирного человеческого муравейника.

В Воронеже в те годы Андрея Платонова часто называли: философ-рабочий, поэт-рабочий (характерно это слитное, через дефис произношение вместо привычного: поэт из рабочих. Именно – не «из»!). Да и сам Платонов к собственным философским построениям относился весьма серьезно и газетные и журнальные статьи воспринимал как фрагменты общей концепции. Однако уже в 20-е годы в философской системе Платонова наметились противоречия. Вспоминая об этом времени, он писал позднее в рассказе «Афродита»: «Назар Фомин был человеком счастливого времени своего народа, и вначале, как многие его сверстники и единомышленники, он думал, что наступила эпоха кроткой радости, мира, блаженства и братства, которая постепенно распространится по всей земле. Для того чтобы это было в действительности, достаточно лишь строить и трудиться…» Но социальная практика революции да и собственная его работа мало походили на ту «интеллектуальную, революцию», о которой думал Платонов.

Для Назара Фомина толчком к разрушению иллюзий послужил злодейский поджог сельской электростанции. Аналогичный случай потряс в свое время и Платонова (вспомним его ранний рассказ «О потухшей лампе Ильича»). «Фомин увидел существо, о котором он предполагал, что его либо вовсе нет на свете, либо оно после революции живет уже в немощном и безвредном состоянии. На самом же деле это существо жило яростной жизнью и даже имело свой разум, в истину которого оно верило».

Сложнее было разобраться при другой встрече, о которой рассказывал Платонов в фельетоне «Душа человека – неприличное животное»: «Площадь. Красные войска, рабочие, женщины, дети. После дождя вся земля под стеклом. Гремит и движется под солнцем живая революция… Парад. Черные чертики-фотографы снимают пролетариат. Люди в полном облачении, т. е. галифе, нагане, коже и т. д., устанавливают порядок, чтобы было приличное лицо у революции… Осади, осади назад – говорят вам» ⁸. Как и рабочие, Платонов понимал необходимость революционного порядка, но писателя пугали те, кто хотел бы подменить этот порядок бюрократическим «приличием». Еще неожиданней было то, что жалкий разум этих людей довольно быстро освоил терминологию века и построил своеобразную философию бюрократического обуздания стихий. С ужасом и отвращением ловил Платонов в этой бюрократической философии странно и причудливо деформированные, до неузнаваемости искаженные отголоски собственных идей.

Все это требовало осмысления и уточнения собственных взглядов. Публицистически прямые и, казалось бы, такие стройные построения не могли охватить сложной действительности. Нет, все же Платонов не был философом. В прозе, которая первое время мирно сосуществовала с его лирико-философскими статьями, ему это давалось проще. В прозе слово предоставлялось героям. Различные точки зрения отражали действительность в разных ракурсах. Это создавало стереоскопичность видения мира.

1. В. Брюсов, Среди стихов, «Печать и революция», 1923, кн. 6, стр. 70.[↩]
2. »Архив А. М. Горького», т. X. М. Горький и советская печать, кн, 1, «Наука», М. 1964, стр. 43. См. также: М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, Гослитиздат, М. 1956, стр. 32, 37. [↩]
3. »У начала царства сознания» – «Воронежская коммуна», 12 января 1921 года. [↩]
4. «Революция «духа» – газета «Огни» (Воронеж), 11 июля 1921 года.[↩]
5. »Пролетарская поэзия» – «Кузница», 1922, N 9, стр. 29. [↩]
6. Там же.[↩][↩]
7. »Воронежская коммуна», 20 декабря 1920 года. [↩]
8. Газета «Огни», 4 июля 1921 года.[↩]