— Одной из ярких особенностей вашей поэтики является отстранение от лирического героя, чаще всего по оси времени, как бы взгляд на него извне. Достаточно вспомнить строки «Почему они оба — я?», «Уже навряд ли я», «И жизнь моя была б ничуть не хуже, / Не будь она моя!» и многие другие или же стихотворения, где лирический герой дан во втором либо третьем лице. Причем тенденция эта становится заметнее при движении от ранней лирики к поздней. Это осознанная позиция?
— Нет, не осознанная, иначе ваш вопрос не был бы для меня неожиданным. Может быть, это способ обозначить рефлексию, как и взгляд в зеркало — «Дядя в шляпе, испачканной голубем, / Отразился в трофейном трюмо…»? А нарастает эта особенность с возрастом, возможно, потому что с возрастом уже менее вовлечен в водоворот собственного «я».
— Возраст поэта влияет на написанные стихотворения? Или у поэзии, в отличие от поэта, нет возраста?
— В моем случае влияет, потому что я пишу, главным образом опираясь на жизненный опыт, а не на эмоции или рассудок. А для опыта время едва ли не основное условие его существования как такового.
— Насколько важна, и важна ли вообще, для поэтического творчества принадлежность кругу единомышленников? Или все-таки это дело одиночек?
— Смолоду товарищеский круг очень важен, не знаю, как для кого, а для меня-то точно, потому что я человек впечатлительный и открытый для влияния. В зрелости делаешься менее общителен, внимательней читаешь классиков и как бы запираешься изнутри.
— Вы написали достаточно мало. По крайней мере, опубликовано совсем небольшое количество стихотворений и прозаических вещей. Это внутренний темп письма или жесткий отбор? Как вы понимаете для себя, что стихотворение случилось?
— Я не могу взять, собраться с мыслями, сесть и написать стихотворение, хотя знаю сильных авторов, для которых такой способ работы — обычное дело. Я могу о стихотворение только споткнуться, для меня все решает не воля, а случайность — я недаром назвал последнюю книжку «Счастливая ошибка». А вот когда ты споткнулся и рассматриваешь — обо что это ты споткнулся, и появляется замысел, вот тут пригождаются и воля, и прилежание, и версификационный навык. Неудивительно, что при таком подходе я сочиняю в час по чайной ложке, так что отправлять в отсев было бы для меня непростительной роскошью. Кто-то, кажется Рубинштейн, сказал, что я сразу пишу избранное. Хорошо бы. А опус радует и «отцовство» признается, когда в стихотворении, пусть даже это заметно лишь мне одному, есть хоть какая профессиональная новость. Если я ловлю стихотворение на повторении пройденного, я бросаю его, умываю, так сказать, руки.
— Известно высказывание Петра Вайля о том, что ваш лексикон «первого порядка, без поиска экзотики», но при этом тексты всегда вызывают «ощущение новизны». В процессе написания произведения вы много вычеркиваете в поисках нужного слова или фразы?
— Да, много. Вообще обычно пишу трудно и медленно. А иногда наоборот — стихотворение появляется на свет быстро. Причем качество опуса от продолжительности и болезненности «родов» не зависит.
— Вы пишете стихотворения в голове или сразу на бумаге?
— В голове. Мне оно, собственно, и приходит в голову вполне внезапно и в произвольном месте. На бумагу записываю уже набросок, а потом многократно перемарываю.
— Бродский как-то сравнил написание свободного стиха с игрой в теннис при спущенной сетке. Вы тоже отдаете предпочтение силлаботонике. Можете поделиться своим отношением к верлибру?
— Можно назвать признаки регулярного стихотворения, позволяющие формально причислить данный опус к силлаботонике. Но я не знаю таких признаков применительно к верлибру. Кто-то скажет про особую интонацию, а другой ее не расслышит. Мне известны считаные удачные русские верлибры, но я бы не взялся назвать ограничения и правила, присущие этому роду поэзии. А без ограничений и правил искусства не бывает.
— Есть ли для вас поэт, чье совпадение судьбы (ее исполненности) и таланта можно было бы назвать идеальным? И близок ли он вам?
— Напрашивается, в первую очередь, разумеется, Пушкин, но, поразмыслив, понимаешь, что задним числом мы привносим пафос и обаяние поэзии каждого автора в его биографию, как бы подгоняя под ответ, — так что эксперимент не чист.
— Какое место, по вашему мнению, занимает поэзия в современном обществе?
— Поэзия последние десятилетия вышла из моды, но это — скорее бытовое осложнение для авторов-лириков: ей нельзя прокормиться. А число людей, по-настоящему увлеченных поэзией и знающих в ней толк, всегда достаточно невелико. Но я надеюсь, что поэзия важна как палата мер и весов: здесь хранятся эталонные чувства, неприкосновенный запас идеализма.
— Проза поэта — достаточно устоявшееся понятие. Берясь за прозу, вы испытывали на себе «перелом речи»? Или для поэта вполне естественно заговорить прозой? Как вы думаете, почему редки обратные случаи — разворот речи от прозы к поэзии?
— Канатоходец в быту запросто передвигается пешком, но далеко не каждый пешеход сумеет пройти по канату. А если попробовать изъясняться, не прибегая к таким хлестким образам, то поэт и прозаик — способности совершенно разного склада. У прозаика центр тяжести снаружи, а у поэта внутри. Это сказывается и на стихах прозаика: смотрите, как прекрасны, но объективны стихи Бунина, но как зато лирична его проза!
— Разграничиваете ли вы для себя нон-фикшн и автобиографическую прозу? Или, скажем, «Бездумное былое» и «Трепанация черепа» для вас тексты одного порядка?
— Нет, разного. Для «Трепанации» я иногда выбирал не самую правдивую, а наиболее занятную версию событий (разумеется, учитывая соображения этики); в «Бездумном былом» была сверхзадача простоты и правды. Но между этими повествованиями на сходную тему прошло чуть ли не двадцать лет, так что, может быть, здесь разница не только в жанрах, но и в моих возрастных пристрастиях: «Лета к суровой прозе клонят…»
— Кого из современных поэтов и прозаиков вы читаете? Кого могли бы выделить?
— В интервью я предпочитаю не играть во мнения и по возможности уклоняться от оценки здравствующих авторов. Скажу одно: нынешняя пора представляется мне одной из вершинных в отечественной поэзии. Любители поэзии когда-нибудь, думаю, будут с уважением говорить о нашем времени.
— Книги и путешествия вы назвали в одном из эссе «в ряду лучших воспоминаний. И то, и другое изначально было только созерцанием, а становилось сильным бескорыстным чувством». Можете поделиться несколькими главными для вас открытиями и в том, и в другом?
— Книги в хронологическом порядке: «Маугли», «Три мушкетера», «Остров сокровищ», «Евгений Онегин» и вообще Пушкин, «Лолита» и вообще Набоков, «Возвращение в Брайдсхед», в молодости — Достоевский, «Хаджи Мурат» и вообще Толстой, Чехов, Лев Шестов, «Умозрение и откровение» и другое. Этот список можно как минимум удвоить.
Любимые места: Петербург, Тбилиси, Лондон, Нью-Йорк, Рим… Этот перечень тоже можно удвоить.
Люблю горы, всякие. Был на Кавказе, на Памире, на Чукотке, в Атласских горах в Марокко — ничего не знаю лучше.
— Москва в ваших текстах — важная и далеко не просто пейзажная составляющая. Что для вас значит этот город? Какие места в столице любите больше всего?
— У меня не было выбора: я здесь родился и прожил самую восприимчивую часть жизни, здесь и состарился. Мои места — это детство, окрестности Можайки, Студенческая улица. Потом жил в Сокольниках, на Юго-Западе, в Замоскворечье, вблизи Пушкинской площади. Сейчас живу на Чистых прудах. К этим местам я и привязан.
— Можете раскрыть свое утверждение о том, что творчество — и поэзия в частности — более физическая, нежели духовная субстанция?
— Ну, здесь я далеко не первооткрыватель. Английский поэт рубежа XIX–ХХ веков Альфред Хаусман писал: «И вправду, поэзия представляется мне явлением скорее телесным, чем интеллектуальным… Я по опыту знаю, что, бреясь, мне лучше следить за своими мыслями, поскольку, если в память ко мне забредает поэтическая строка, волоски на моей коже встают дыбом, так что бритва с ними уже не справляется»1.
Действительно, благим лирическим намерениям, чтобы удачно осуществиться, жизненно необходимо доставлять чувственное удовольствие самим актом произнесения. Всегда привожу в пример загадочную и в фонетическом смысле гениальную строку «Редеет облаков летучая гряда…». И пока это первое и главное интонационно-звуковое условие не выполнено, мы будем иметь дело не с живым стихотворением, а с вызывающим недоумение и досаду пересказом мыслей и чувств при помощи видавших виды литературных приемов.
- См.: [Хаусман 2006].[↩]