Выпуск №4, 2024

Русская литература – великая литература. Но речь не об этом.

20 июня, вечером, я получил письмо от секретаря одной известной литературной премии. Назовем ее условно «Лицей». Вот текст этого письма. Дословно – в авторской орфографии и пунктуации:

Дорогие коты, привет!

Это снова я, Жанна А., секретарь премии Лицей.

Я за своим любимым делом, помучать вас:)

А пришлите-ка все свои многочисленные новости о себе, нашей Юле Линдэ в ТГ @julia_linde. Можно тупо репосты, у кого что вышло и кто где выступает… 🤪 Знаю многие вы стеснительные, но уверена в блокнотике выписаны все посты о пути творчества!

Ваша АЖ.

Да, вы правы, это премия «Лицей» и есть. Отправлено письмо с электронной почты, зарегистрированной на официальном домене, а значит, переписка официальная, человек при исполнении и письмо можно публиковать. Особенно если в общественно-полезных целях. Ну и я надеюсь: эту колонку прочтут организаторы премии.

Чтобы вы понимали, письма от «Лицея» я получаю крайне редко: раз в один-два года. Кто такая Жанна А., не знаю. Поэтому, когда получил письмо, очень быстро исторг из себя весь запас неблагопристойной лексики русского языка. Некоторые слова – по два раза. Одно – четыре.

Дорогая кошка Жанна, я не стеснительный, отвечаю.

Не знаю, что всего ужаснее в этом письме. Безграмотность? Стилистическая глухота? Фривольное обращение к человеку, которого не знаешь? Презумпция (ложная) знания о том, что все литераторы чахнут, как над златом, над «всеми постами о пути творчества»? Или все в совокупности?

И ладно бы, это написали мне в личку (я бы просто не стал отвечать), так нет же – это официальное письмо, рассылка, то есть его получил не только я, а – проверил – еще 139 человек.

140 человек (если считать меня), которых не уважают те, кто проводит премию «Лицей». Ведь нельзя назвать знаком уважения присланное мне письмо.

Не так ли, коты?

…К сожалению, дело не только в премии «Лицей». Проблема шире. Эта премия – лишь один из случаев дилетантизма в современном литературном процессе. Бывают и другие.

Например, вы поэт (а не кот). Вы послали подборку своих стихотворений в известный литературный журнал. Вам ответили, что стихи берут (такие-то и такие-то), публикация будет тогда-то. Приходит «тогда-то», но публикации нет. И пояснения со стороны редактора тоже нет.

Или другой случай. Вы все еще поэт (не кот!). Вам пишет знакомый литератор и говорит: «Открываю издательство, хочу выпустить твою книгу, присылай рукопись, книга будет первой». Ты высылаешь, а тебя начинают кормить завтраками и срывать все сроки. А затем выходит первая книга, но не твоя. Затем вторая, но не твоя. Затем третья…

А бывает и такое. Издали вашу книгу. Но в книге куча ошибок, которых не было в ваших стихах отродясь. А сама книга издана с нарушением всех типографских правил, неподобающе, так, что не привлекает к себе взгляд, а отталкивает его.

А зачем вы, спрашивается, отдали свои тексты дилетантам?

Тут могут быть вариации:

а) вы сам дилетант, а значит, не различаете дилетантизм в других;

б) вы и рады бы обратиться к профессионалам, да где ж их взять-то? Вокруг одни дилетанты, работаем с тем, что имеем.

По моему опыту, пункт «б» неверен: в современном литературном процессе есть профессионалы. Но их мало, хотелось бы больше.

А откуда взяться профессионалам в деле, где не водятся деньги? Конечно, неоткуда. Только энтузиасты и фанатики станут заниматься тем, что не приносит им денег. Но профессионалов среди энтузиастов мало, как мало их вообще везде. Но если ты профессионал и тебе не платят за возделывание чужого огорода, так возделай хотя бы свой.

Дилетантизм – это писать лауреатам премии, как пишешь своему крашу (возлюбленному). Дилетантизм – это назначать секретарем литературной премии человека, который пишет с ошибками и в неуместном тоне. Дилетантизм – это плохо, когда речь идет о литературе.

Профессионализм – это уместное, равно уважительное, поведение. Профессионализм – это все на своих местах. Профессионализм – это называть реальные сроки, выполнять взятые на себя обязательства. Профессионализм – это много чего еще.

Профессионализм – это, в известной степени, не быть дилетантом.

Выпускница Литературного института Анна Маркина долгое время была преимущественно известна как поэт, участник арт-группы «Белка в кедах». У нее вышло четыре стихотворных сборника и значительное количество публикаций в литературных журналах (о ее стихах доводилось писать и автору настоящей рецензии – между прочим, в журнале «Вопросы литературы»). Также Маркина известна литературный критик и редактор, одна из двух – наряду с Евгенией Джен Барановой – создателей и главных редакторов электронного литературного журнала «Формаслов».

Как прозаик Маркина состоялась позднее. В 2019 году была опубликована сказочная повесть «Сиррекот, или Зефировая Гора» – ее прозаический дебют. В 2022 году в журнале «Волга» появились рассказы «Рыба моя рыба» и «Вышивальщик», ставшие первой «прозаической» публикацией Маркиной в толстом литературном журнале (2022, № 3–4). Впоследствии оба этих рассказа вошли в сборник «Рыба моя рыба», с которым Маркина и стала победителем премии «Лицей» за 2023 год среди прозаиков. Все рассказы, к слову, размещены в свободном доступе на сайте премии. 

Одновременно в конце 2023 года в журнале «Дружба народов» (2023, № 12), а затем – и в издательстве «Формаслов», образованном при одноименном журнале, вышел дебютный роман Маркиной «Кукольня». Роман успел войти в длинный список премии «Большая книга» и принести своему автору премию журнала «Дружба народов». Столь быстрый и очевидный успех дает нам повод поговорить о новой маркинской прозе. 

В своих рассказах Маркина предстает как мастер малого, даже минималистичного жанра. Эпоха социальных сетей в целом выдвинула на передний план такой тип рассказа, который по размеру не сильно больше объемного поста, а по содержанию приближен к дневниковой записи. 

Вот и здесь: все рассказы – о современности, их герои вполне узнаваемы, а ситуации – обыденны. Иногда в сугубый реализм вторгается фантастический элемент, но чаще люди оказываются способны творить чудеса сами, подручными средствами. 

Малая форма таит свои опасности. Но Маркина их успешно преодолевает. В рассказах есть и неожиданные повороты, и неоднозначный смысл. Повествование при этом может вестись как от третьего лица, так и от первого (эту способность – вживаться в другого персонажа – автор продемонстрирует и в романе). 

Во всех рассказах, при всей их разности, прослеживается общая тема. При первом приближении ее можно сформулировать как способность – или неспособность – человека расставаться с отжившим. Например, в рассказе «Этот вагоне не отапливается» героиня пять лет хранит прах умершего кота. И даже когда она видит, что ее любимый мужчина не готов делить подобное соседство, не хочет расстаться с прахом. Мертвый кот вытесняет из ее жизни живого человека. 

Прах – это хороший образ. В каком-то смысле – метафора. Такой же прах пережитых чувств и отношений хранят и другие персонажи рассказов. В «Вышивальщике» герой не может смириться с тем, как охладела к нему дочь, в рассказе «Рыба моя рыба» мальчик не в силах примириться со смертью бабушки, а героиня рассказа «Экзема» безуспешно пытается свыкнуться с нездоровыми отношениями как в семье, так и на работе. 

Но хорошая метафора многогранна, следовательно, не стоит сводить ее смысл к плоскому морализаторству. В том же рассказе про кота невозможно не задать себе вопрос – а так ли уж любит героиню мужчина, если сбегает из-за коробочки с прахом? И так ли уж любит она его? Наверное, любит, но все же меньше, чем умершего питомца. И вот тогда-то выясняется, что в прошлом держит не прах – а воспоминания о былой любви. И попытка сохранить эту любовь, даже когда отношения – в прямом или переносном смысле – прекратились.

Зачастую такая попытка удержать отжившее приводит к тому, что отношения, в которых некогда была любовь, становятся токсичными, основанными на зависимости. На стремлении удержать другого путем манипуляций, если не силой. От этого сложно, практически невозможно отказаться, если в настоящем у тебя пустота. 

Однако Маркина – в целом оптимистичный автор. У героев всегда есть шанс – при условии, что они оказываются способными найти новую любовь, в том числе к себе – уже в настоящем. В этом (и только в этом!) случае прошлое их отпускает. Иногда даже получается вновь обрести утраченное: так, в «Вышивальщике» отцу удается восстановить отношения с дочерью, но только после того, как он наполняет смыслом собственную жизнь. 

Надо сказать, что и разговор об общественных проблемах выстраивается у Маркиной на том же мотиве. Творчество, принципы – все становится проявлением любви. Напротив, ее отсутствие приводит к всевозможным искривлениям. Так, казалось бы, избитая тема коррупции в одном из рассказов получает неожиданное звучание как свидетельство отсутствия веры – в себя, в ребенка или своего преподавателя («Коррупция»).

По-новому, но все та же тема раскрывается и в романе «Кукольня». В основу жутковатой истории легло подлинное уголовное дело. Истории маньяков с их безумием и прихотливой логикой давно стали частью литературы, но этот маньяк – особый. Чтобы не раскрывать сюжет, скажу лишь, что он – неправильный маньяк, маньяк наоборот. 

По прочтении получается, что самое страшное в нем – как раз не безумие, а вполне разумная – на первый взгляд – житейская логика: нужно удерживать при себе того, кого любишь. Даже путем насилия. Будто бы одной любви мало! Но нет… И вот герой романа, так же, как и герои рассказов, пытается удержать силой тех, кого любит. И тем самым оказывается привязанным к праху – во всех смыслах этого слова. 

Да и только ли он? Обычные люди, далеко не маньяки – ведут себя также, пытаются превратить в куклы близких людей. «Кукольней» оказывается весь мир. Почти все персонажи романа – одновременно – и агрессоры, и жертвы в подобных отношениях! Манипуляции во всем – от любви и работы до бытового общения. Общественная норма настолько искажена, что единственный персонаж, который не вовлечен в эти игры, не вовлечен в них только потому, что испытывает явные проблемы с коммуникацией. Впрочем, финал оставляет надежду, что хотя бы для некоторых героев появляется шанс выйти из мира «кукольни».

Роман отлично написан! Автор умеет и создавать сюжет, и рисовать характеры. Повествование ведется по очереди от имени одного из персонажей, и каждый из них изъясняется собственным языком. Особенно впечатляют главы, написанные от лица маньяка: его речь передана то потоком создания, а то и вовсе – гекзаметром. Подобные шутки не могут не напомнить об «Улиссе» Дж. Джойса, но «Кукольня» читается не в пример легче «Улисса». 

Расставание с прошлым бывает мучительным – и для каждого конкретного человека, и для всего общества. Маркина говорит, возможно, о самом важном для нас сегодня. Она ставит вопросы – и даже предлагает некоторые ответы, что особенно ценно в ситуации, когда многие пытаются воскресить отжившее, соглашаясь быть частью «кукольни», в которую превращается мир. 

Финалист премии «Лицей» 2024 года, поэт Майка Луневская не слишком нуждается в представлении в современном медиапространстве. За один только текущий год у нее вышли подборки в журналах «Интерпоэзия» (2024, № 2), «Наш современник (2024, № 2), «Prosodia» (2024, 27 мая) других изданиях. Попытка разгадать секрет притяжения к ее текстам превращается в терапевтическое изучение собственной души, времени и пространства, в которых мы все существуем.

Координаты художественной вселенной Луневской узнаваемы и давно очерчены. Это «развалины развалин»: крыша заброшенного дома с выросшей на ней березкой, окна, за которыми «наверно, герань или ругань», последний мастодонт распавшейся империи – проржавевший трактор, опустевший сад, в котором ты – растение, обязанное пробиться. За каждым предметом открывается музыка опустения, отступления живой жизни, принимающей здесь и сейчас новые формы:

Консервные банки, крышки из-под солений,
букеты бутылок (розы у них красивы).
Что еще во дворе, кроме тоски осенней?
Фантики, целлофан, кое-где крапива.

Разговор с пространством всегда медитативен. Он ведется в русле древнего мифа, даже если кому-то кажется, что русло это пересыхает: 

Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно,
воды с него не набрать.
Но без воды это ведь все равно
речка, река, как же еще назвать?
Так я сижу и жду, что волна пойдет,
вместо нее растет широко полынь.
А река ничего не ждет,
ее берега полны.
Не течением, а травой,
не рыбой, а муравьями.
Никогда не была пустой
(пустота не в реке, а в яме
или в том, кто сидит на дне).
Волна говорит волне:
"Не волнуйся.
Река во мне".

Признание-заклинание «Река во мне» ощущается как уход в неистовое желание сохранить память о высокой волне, чтобы когда-нибудь потом снова дать ей ход. Пока иные поэты-современники с флагами в руках спорят о том, кто сильнее любит Родину, Луневская со спокойным достоинством продолжает хранить давно открытое ею сакральное пространство пустоты, заряженной красотой и сложностью:

Я была патриотом, когда это было немодным.
На стиральной доске никто не хотел играть –
стыдно стоять с доской в шумовом оркестре.
Мы пели народные песни перед народом:
тысяча зрителей в парке на Дне района,
мамой сшитые сарафаны, пайетки-блестки
(постеснялись бы так выступать иные подростки,
в этом возрасте все же думаешь о другом),
я думала, как не забыть слова.
Потому что мой папа работает худруком.
Я пою. У меня под платком белые рукава.
У меня алюминий в руке.
– А играешь на чем?
– На реке.
Это волны под ложкой гремят на стиральной доске.

Еще один важный для Луневской мотив – самопознание и самоприятие как способ уцелеть, сохраниться, научиться принимать других и другое. Он часто сопряжен с поэтикой наготы – внешней и внутренней:

я раздеваюсь за домом
везде соседи
сразу неловко потом веселюсь с водой
горячей из бочки холодной из буровой
вдруг кто увидит уже не волнуюсь этим
стыд с меня что ли смылся волной в ведре
вечером летним видится в новом свете
родинка на бедре
родина во дворе
ягодное варе…

Интонационно и стилистически стихи Луневской– это долгий, прерываемый лишь необходимыми для оглядки на самого себя паузами, негромкий разговор с читателем на равных. В нем ни капли пафоса – никогда, никакого, – но есть строгая сосредоточенность на текущем моменте, фиксации сменяющихся состояний. И эта фиксация приводит иногда к выходам в пространство коллективного переживания – боли, беспомощности, потерянности, поиска новых смыслов, из которого так сложно и так травмоопасно складывается танец на руинах.

Поэтика молчания, впрочем, важна. Это и протест, отказ от индивидуального высказывания, и констатация бессловесной ясности происходящего. Молчание ширится и захватывает новые территории поэтического пространства, но у каждого из поэтов-современников оно звучит по-своему. От надрывно-ностальгического окликания прошлого из нынешней пустоты:

…Кузнечик мой, философ мой, ценитель,
прошедшего ревнитель и хранитель,
копейка, нотка, винтик бытия,
где райская мелодия твоя?

                                              (Василий Нацентов)

и констатации бессилия человеческой речи перед вызовами расчеловечившейся Вселенной:

…В холодной дымке северной зари,
Когда так горько, страшно и тревожно – 
Молчи. Любое слово будет ложно.
Молчи и ничего не говори.

                                                  (Дарья Ильгова) – 

до признания необходимости прервать молчание – говорить, чтобы выжить:

 …Не просто бумажный и буквенный ворох —
Поющие дети мои, без которых
Быть крайним в роду мне: не ставший отцом,
Навек онемею – и дело с концом!
Что были давно и что явятся скоро –
Вы в смутное время оплот и опора:
Не осиротею, с ума не сойду,
Покуда все дую и дую в дуду!

                                (Григорий Князев)

В поэзии Луневской молчание становится гласом вопиющего в пустыне, всем своим существом свидетельствующего о трагедии:

…Там смерть лежит у рыбы в животе,
и лед глядит прозрачными глазами.
Пространству словно вырвали язык –
кто знал, что тишина такой бывает?
Там лес сгорел и заново возник,
но больше он пожар не вспоминает.

 Это не поэтика бездомья – образ дома в поэзии Луневской ощутим и зрим через мотивы родовой связи; это стоический минимализм, созвучный воздуху времени: 

Я не нуждаюсь в том необходимом,
что для других опора и углы.
Весенний сад пропах, как куртка дымом,
и звезды прогорели до золы.
Как яблони стоят и смотрят мимо,
и не бегут на звук бензопилы,
так я стою цела и невредима,
насколько люди могут быть целы.

Мотив прорастания в жизнь через смерть вписан в цикл человеческой жизни. Перетекание волос в реки, ветвей – в руки, почти библейское «и свет стоял известкой у коры» ощущается поэтом органически, не как абстрактный ряд разнонаправленных метафор, но как естественная форма самопродолжения. 

При этом мир природы далек от идиллии. Он водит человека по острию ножа, смотрит глазами мертвой лисицы, потому что правда одновременно прекрасна и горька. В этом принятии всего, что дает жизнь, в дерзости одинаково зорко смотреть на луну и на солнце чувствуется почти непостижимая, столь желанная сегодня подлинность бытия и слова как его производной.

Стиховая речь всегда более упорядочена, чем прозаическая. 

В ней обязательна повторяемость конструктивного принципа. В традиционном стихе это повторяемость рифмы и метра, сами по себе задающие – нет, не инерцию, но определенный ход речи, уточняющие ее семантическую окраску, определяющие движение. В верлибре повтор переносится на ритмические периоды, синтаксические, лексические и звуковые элементы. В общей характеристике стиля верлибр тяготеет к афористичности, а в малом верлибре (типа японских форм) просто держится афоризмом.

Однако «малых» (двух- или трехстрочных) верлибров в книге «Свободные стихи. Антология современного иркутского верлибра» (составители и авторы предисловия – А. Морс и С. Михеева; 2022) не так уж и много. В основном – тексты сюжетные и не то чтобы пространные, но очевидно ориентированные на протяженность и сказовость поэтической речи. Причем, несмотря на поколенческий и не только разброс (тексты самых старших верлибристов, А. Сокольникова и А. Столяревского, уроженцев 1940-х годов, соседствуют с текстами рожденных в 1990-х М. Булдакова и В. Клейнермана, а тексты признанного классика А. Кобенкова – с верлибрами не слишком широко печатающихся местных поэтов), гений места, собственно и предопределяющий эту напевную сказовость, позволяет услышать и оценить иркутскую антологию в ее единстве. 

В энергии, обеспечиваемой столкновением эстетики верлибра с классической региональной поэтикой. 

Учитывая, насколько традиционны стилистические рельсы последней, закономерно возникает вопрос: почему же верлибр?

«Верлибр тревожит нас, раздражает, провоцирует на вопросы» (с. 6), – говорит в своем небольшом предисловии Михеева. Кажется, не в последнюю очередь в свободном стихе его иркутские авторы ценят именно эту энергию раздражения и сопротивления. Инерция силлаботоники в провинции куда сильнее, чем в обеих столицах, и на ее преодоление требуется больше смелости, даже если иногда эта смелость выглядит чистой экстравагантностью:

Я говорю, там лошадь.
Какая лошадь? Не знаю, какая лошадь.
Лошадь, похожая на тебя.
В мелкую клеточку, да?
В белую кисточку,
в черную звездочку.
В огненных стрелах.
Лошадь, похожая на тебя…

Казалось бы, про таинственную «лошадь за углом» все сказал еще Ю. Ким, но Е. Боярских продолжает:

Пахло дождем, а шел непонятный снег.
Как поздняя электричка,
робко светясь,
вдоль огородов
тянулась, тянулась, тянулась лошадь,
ни на кого не похожа.

Тут ты уже понимаешь, что это не стеб вслед кимовскому «Я как-то видел психа. / Он был помешан тихо / На очень странной мысли, / Что лошадь – за углом…», а глубокое лирическое переживание, которое выражает себя в пристальном и любовном внимании к тому, что творится вокруг. Прежде всего – в природе. Верлибр у иркутских авторов причудливо монтируется не с усредненной прозаизированной городской фактурой, а с пейзажной, местами барочно-избыточной, но неизменно узнаваемой метафорикой: «Дремлют яблони и обрастают почками кому остаться рядом / кому катиться вдаль…» (А. Сокольников), «Ветви скрипят, / как ученические перья. / Я задрал голову, / пытаюсь разобрать, / как в детстве разбирал, / что же пишут деревья друг другу / на белых клочках облаков» (А. Столяревский)… 

Или – как в одном из лучших стихотворений сборника, у Михеевой:

Шиповник, навьюченный красным, перешагнул границу.
Деревья позади были когда-то мужчинами и женщинами.
Мы оставляем их шуметь между собой.
Говорят, в глухозимье здесь духи особого рода
по границе степи и леса
ходят.
…………………………..
Трасса вибрирует, нагревается,
чужеродная песня гудит,
навсегда
разграничив две мои половины.
Скот разноцветный бродит по черной границе.
Женщины и мужчины
шумят между собой…

Понимая, что в случае свободного стиха энергия звука приобретает особенное значение, авторы сборника (во всяком случае – лучшие авторы: разумеется, Кобенков, Михеева, Боярских, А. Трушкина…) собственные верлибры убедительно оркеструют, добиваясь той самой поэтической повторяемости конструктивного принципа – в звуке. Порой эта напряженная звукопись кажется по-бальмонтовски навязчивой («Отпустимо, ладо, во дно во одонный сад, / отрешимо, доре, во море двери домой, / одоламо, немо, возьми монету, / лизни монету под языком…» у той же Боярских), однако в большинстве случаев звук действительно держит речевую конструкцию текста, не позволяя распасться. 

У других авторов сборника, впрочем, первичен не звук, а сюжет. Так происходит в стихах А. Рычковой-Закаблуковской, чьи верлибры отчетливо восходят к фольклорно-свободной «одноразовой форме», в сознании читателя современной поэзии закрепленной за лирикой Л. Югай: 

Маленькой мне казалось:
вот иду я по земле,
а моя прабабка идет под землей.
Я шаг, и она шаг.
Так и идем, слипшиеся ступнями,
непонятно, кто чье отражение…

В случае Рычковой-Закаблуковской использование этой формы оправданно. Для нее, как и для Югай, подобный распевный и одновременно эпически прозаизированный верлибр – способ организовать родовую память, текущую свободно, как река, и не нуждающуюся в твердом береге силлаботоники. Однако там, где Югай актуализирует коллективную память, Рычкова-Закаблуковская работает с собственной семейной мифологией. Прабабка Марфа, которую за ее длинный крючковатый нос побаивается девочка, постоянно окликает ее: «Андрюшенька – глазки кругленьки», и этот навязчивый рефрен (вновь – повторяемость принципа!) заставляет девочку еще сильнее сторониться чудаковатой старухи. «А почему Андрюшенька – / глазки кругленьки?» – спрашивает она под конец. И вот ответ:

Говорят, похожа я 
на другого сына ее, 
в гражданскую сгибшего. 
Капля от капли. 
Ее капля в море человеческом.

В классической стихотворной форме такие воспоминания могли бы звучать слишком пафосно или банально, однако верлибр убирает излишний пафос, и строки о прабабке Марфе и ее горе, о мертвых телятах-близнецах, о старом доме, увешанном «бумажными осиными гнездами…» Эти строки запоминаются. 

Как запоминаются строки Трушкиной – уроженки Иркутска, давно живущей в Москве и усвоившей раскованную (временами, к сожалению, расхожую) манеру толстожурнальных подборок, однако отдающей себе отчет в том, что верлибр для нее становится не просто формой, но способом сформулировать собственную (свободную) жизненную философию, лишенную окончательного ответа: 

Вот так это бывает:
ты создаешь слоистые реальности,
как рыба под водой,
пускаешь пузыри новых отношений,
отращиваешь свежие ветки диалогов,
потом обламываешь их,
лопаешь,
взрываешь,
потому что они пустота.
Люди спрашивают:
Это стихи про твою жизнь?

Как запоминаются строки Михеевой, для которой верлибр означает – поток истории, способный взять начало из любой точки мира (с любого предмета – старого дома, старого кресла…) и не имеющий ни берегов, ни границ.

Как запоминаются строки А. Морса, использующего верлибр, чтобы встроить в него мифический и хтонический образ современного Зауралья, который многими читателями воспринимается как чужая неведомая земля, не отдающая своих мертвецов:

В Сибири люди с песьими головами
ходят по кладбищам и не дают уснуть,
мертвые пишут коллективные письма,
жалуются на вой по ночам и какое-то
непотребное поведение.
Сами они не видели, но точно знают:
поведение непотребное.
Улицы здесь не то что не асфальтированы,
их как бы и вовсе нет.
Да и зачем здесь улицы, если такой простор:
ты просто идешь пешком куда хочешь
или седлаешь своего медведя и едешь…
…………………………….
Тут и так-то невыносимо:
вечная мерзлота, бесконечное кладбище.
Копнешь чуток — череп татарина,
еще немного — монгола,
а дальше всё вперемешку:
кости первопроходцев, бивни мамонтов,
останки шерстистых носорогов
да разные допотопные гаджеты.
В общем, тоска и холод. Хочется выть.
Можно, конечно, уехать. Но никто не решается.
Старики говорят, ни один еще не вернулся.

Таким образом, современный свободный стих – вовсе не обезличенное автописьмо, а, напротив, заговор, актуализирующий родовую, локальную, коллективную память. Верлибр Морса примечателен и тем, что весь его определяет своеобразный «двоичный код» иркутской поэтики: звук и сюжет, четкость реплик и свобода речевого потока, инфернальная хтонь и отстраняющая ирония. В этой способности придерживаться одновременно двух принципов организации текста, не скатываясь ни в глубокомысленный пафос, ни в прозаизированный поток сознания, и кроется несомненное обаяние иркутского верлибра. 

Колобашка – это спортивный поплавок для плавания, персональный буек. Некоторые из тех, кто умеет плавать, поглядывают на него пренебрежительно, мол, он для новичков. А между тем без колобашки не обходится ни один пловец, серьезно относящийся к тренировкам: она помогает выравнивать корпус, делать отдельные упражнения, оттачивать техники.

Подобно самоуверенным пловцам, и некоторые литераторы пренебрегают подспорьем.

Литературные кружки, школы, курсы – это плавательные доски с двумя удобными ручками, толстые и надежные. 

Еще Маслоу рассказал, как сложно самосовершенствоваться, утопая в море слов и смыслов. Так же и автору тяжело под весом классической литературы и под шум сетевой. Даже в процессе самого поверхностного литературного обучения, когда вдруг перестаешь барахтаться в одиночку, понимаешь, что есть в создании текста какие-то правила. Совсем простые для начала: предложения необязательно строить с деепричастными оборотами, глагол «был» – не зло, а местоимение «свой» – не бро.

Знакомства; круг поддержки коллег и, при определенном везении, мастеров-наставников; свобода самовыражения; обязательства дописать, прочитать кого-то; бережные правки и легкая критика; впервые услышанные названия издательств и литературных толстых журналов; первые читатели и внимание к твоим текстам.

Полученные знания можно попробовать применить, а потом кайфануть от того, что плавать получается горизонтально, а не только в сторону дна. Обучение писательству вне вузов, на интернет-курсах или на занятиях писательских школ обычно проходит лайтово и дружелюбно, под кофе, смех и приятную музыку. В таких условиях можно ясно увидеть, нужно ли тебе все это, а если нужно – набрать сил для профессиональных тренировок.

Я начинала показывать свои тексты в омском ЛИТО «ПарОм», работающем при библиотеке, году так в две тысячи шестом, и вспоминаю о тех временах с теплом благодарности.

Литературные семинары – это лопатки для плавания, пластиковые накладки на руки, чтобы усилить гребок. Выполняя движения в них, четко понимаешь, на какую точку в воде нужно надавить, чтобы продвинуть себя вперед максимально эффективно.  

Семинары не просто создают условия для творчества, они приучают к саморедактуре через процесс коллективного разбора. Больше нельзя сказать: «Вдохновение нашептало мне так!» – приучаешься анализировать, искать и править. Семинарская работа прекрасно действует на увеличение скорости и силы гребка, заодно помогает довести до совершенства технику плавания, подумать о собственном голосе и позиции в текстах. Побывав на обсуждении десятка разных текстов, можно понять и свое место внутри жанра, внутри определенной тематической ветки.

После тренировок выходим на соревнования. Прокатив тексты по семинарам и улучшив, можно отправлять их в журналы, на премии и конкурсы, собирать в книги. Гораздо легче поверить в себя после профессиональных мнений, чем после родственных и дружеских реплик: «Мне понравилось!»

Иногда открываются интересные пути: так, в 2022 году, после участия в секции семинара «Мы выросли в России» меня приняли в сценарную секцию Союза литераторов России.

Семинары, которые сейчас организуют все и вся, позволяют расширить мир в своей голове: выехать для участия из родного города, посмотреть другие моря, озера и реки и понять, что плавать можно не только в бассейне, поверить в серьезность своего спорта.

Начиная с 2017 года я объездила десятки семинаров и мастерских. Посмотрела благодаря литературной активности десятки городов, от Апатит до Иркутска, пролезла (под забором) в тарусский дом Паустовского, ночевала на острове в Белом море, забиралась на колокольню в Суздале, ела омуля на берегу Байкала.

Литературные фестивали – та самая колобашка, пенополиэтиленовая восьмерка размером с ладонь. С ее помощью можно укрепить отдельные мышцы, научиться держать баланс в воде… Она пригодится, чтобы оставаться на плаву, когда силы грести иссякли.

На стендах пестрят яркие обложки, на сцене в микрофон рассказывают о писательских резиденциях, читают стихи, под навесом шумит мастер-класс: «Эссе – это ваше свободное плавание! Не хотите плавать – ваш свободный полет, только письменный!», задают вопросы зрители и прохожие – и понимаешь, что водоемы еще полноводны, есть свободные дорожки, вода местами прогрелась.

Для некоторых прохожих фестиваль – это повод вспомнить, когда последний раз брали в руки книгу, для кого-то – первое, случайное, незапланированное, но запомнившееся соприкасание с книгой. Я помню, как на Бердском фестивале «Сибирская Атлантида» в 2023 году купила книгу Екатерины Манойло про отца сразу после буквального прикосновения к нежной обложке – очаровалась тактильно.

Фестиваль доказывает людям, что не все писатели – лица с портретов в кабинете литературы, есть живые писатели, современники. Фестивали знакомят читателей с авторами, авторов – друг с другом. Я после фестивалей начинаю авторов узнавать в лицо (даже на сонную голову могу в столовой гостиницы отличить Дмитрия Емца от Василия Авченко), останавливаюсь на книжных анонсах, купаясь в новостях. Мне хочется погружаться в творчество глубже, исследовать чужие пути. А после встреч с авторами, пораженная харизмой некоторых, увлеченная рассказом о сюжете, часто покупаю книги.

Есть фестивали, которые буквально сплачивают писательское сообщество. Организаторы того, что носит имя Алексея Бельмасова, даже проводят для приезжающих авторов творческие командные игры, настоящий тимбилдинг!

Безусловно, колобашка, чтобы удерживать относительно большой вес пловца, должна обладать хорошей плавучестью – то есть быть качественной, такой, чтобы на нее можно было надежно опереться; схватиться за нее; повиснуть на ней; эффективно использовать. Важно разрабатывать новые ее формы под требования новой жизни.

Уже появляется эффективное новое. Недавно на мастерской для писателей от АСПИР в Иркутске прошел питчинг авторских идей для издательства «Альпина.Проза». Питчинг вела главный редактор, Татьяна Соловьева. Авторы остались в восторге: полезно, интересно и чутко рассказано, что и как писать в синопсисе для издательства, что сейчас издают. Подобная практика была бы полезна на каждой мастерской или крупном семинаре.

Обзоры выходящих книг, простые, интересные и короткие, возможно, побудили бы кого-то, прежде не читающего, найти свою книгу-поплавок.

Хорошо работают в команде книги, игры, сериалы и фильмы. Библиотеки ищут новые форматы, привлекая к чтению, объявляют челленджи, снимают мини-передачи.

Конечно, хочется разрешения на свободное плавание не только в жанрах, но и в темах для написания. Круг читателей был бы шире, если бы литературе было позволено больше. Хорошо бы и качество жизни росло – писателя ли, читателя, – чтобы всем хватало моральных сил на литературу.

Здесь может послужить колобашкой надежда на светлое будущее.