Тише едешь – лучше будешь

Подхватывая ноту К. Исупова с риском вызвать гнев коллег, дерзну все же заострить проблему: зачем? Неужели нам мало всевозможных «историй» и «курсов», осевших на библиотечных полках? Конечно, страсть к написанию оных – дань почтенной филологической традиции, возникшей не вчера и не у нас. Но все же ясно: практическая их ценность если и не равна нулю, то по крайней мере сомнительна. Студентов многотомные «кирпичи» отпугивают, а узкие специалисты к ним равнодушны. Созданные в советскую эпоху, как правило, авторскими коллективами, эти памятники литературоведческой мысли востребованы ныне разве что аспирантской «соискательской» молодежью. Кроме «Истории всемирной литературы», мучительно рождавшейся в секторах ИМЛИ к 50-летию Октябрьской революции как плановая работа, можно вспомнить «Историю русской литературы» в трех томах под редакцией Д. Д. Благого. Академическая солидность трехтомника не вызывает сомнений, как, впрочем, и очевидная, почти неизбежная обзорность даже наиболее выдающихся образцов русской классики. Структура издания – нетрудно догадаться – подчинена известной концепции триумфального шествия критического реализма в России; ведь реализм – «магистральная линия литературного развития». Все прочие «измы» не более чем оттеняющий фон для главного «героя» ¹.

Рядом два издания «Истории русской советской литературы», трех- и четырехтомное (тоже юбилейное), где самым увлекательным чтением были разделы хроники литературной жизни, составленные соответственно принципам периодизации по томам. Пафос такой «истории» – триумфальное развитие социалистического реализма в СССР. Кто не вписывался в жесткую политизированную схему, оставался за пределами общего литературного процесса. Отсюда то, что мы называем «белыми пятнами» на литературной карте.

Напротив, в досоветскую эпоху популярными были не труды «группы товарищей», а персональные версии «курса», объемлющие подчас громадные периоды: «со времен Петра Великого до наших дней» (А. Скабичевский), или обобщающие эволюционный путь отдельного литературного вида, как, например, «История русской критики» И. Иванова, «Очерки истории русской цензуры» того же Скабичевского и др. Любое из перечисленных исследований имело прямое отношение к истории отечественной художественной литературы: тут вам и движение литературной мысли, и литературный процесс, и внелитературные факты, представленные в «ассортименте», и собственно исторические эпизоды, не говоря уже о политических нюансах, сопутствующих едва ли не каждому литературному факту.

Принадлежность автора какой-либо версии к определенной филологической школе, разумеется, накладывала отпечаток на общий характер издания и сказывалась в приемах анализа. Однако всех сближала естественная потребность обобщить и классифицировать разрозненные явления национальной литературной мысли. Если принять во внимание, что параллельно возникали «курсы» и «очерки» по истории русской общественной мысли (Р. Иванов-Разумник, Г. Плеханов), то станет очевидной мощная гуманитарная тенденция, лежащая в основе нашего образования и самообразования. Она жива и по сей день, подтверждением чему – все обозначенные выше типы литературоведческого исследования: «история», «курс», «очерки», «лекции» и т. д. Эту живучесть можно объяснить неизбывным влечением к системному подходу в изучении литературы. Не случайно многие участники «круглого стола» говорят о предпочтительности культурологического варианта новой истории литературы (русской литературы XX века, в частности). И все-таки я повторяю свое крамольное «зачем». Или лучше так: зачем торопиться? Слишком многое в судьбах больших писателей остается неизученным, что-то еще не издано, а что-то несправедливо забыто, поэтому поспешные выводы в рамках «истории» могут оказаться курьезными. В сущности, мы только-только начали понимать серебряный век во всей его полифонической сложности, но дальше нас ждет серьезное испытание русской литературой советского периода (советской литературой), по которой В. Брофеев уже справил шумные поминки². Влекомые модой единомышленники Ерофеева, войди они в авторский коллектив новой «истории», рискуют попасть в комическое положение того гимназиста-шестидесятника из стихотворения Л. Мартынова, который под влиянием своих кумиров-демократов наскакивал на Пушкина, Лермонтова, Фета. В итоге —

Пушкин с Лермонтовым стоят на месте,

И на месте, с Писаревым вместе,

Зайцев с Фетом и курсистка рядом встали.

Словом, все в порядке, честь по чести,

На своем достойном пьедестале.

Не хватает только гимназиста!

Информационные потоки, обрушившиеся на нас в последние десятилетия, обязывают работать на опережение, избегать любых схем и умозрительных конструкций, пусть даже заманчивых. Не гораздо ли целесообразнее сосредоточить усилия на конкретных историко-литературных участках, отрабатывая новые методы исследования с учетом вновь открывшихся обстоятельств, как сказали бы ревнители правосудия. Что-то не припомню свежей и капитальной работы о В. Гроссмане, авторе романа «Жизнь и судьба». Нечего назвать об И. Эренбурге, кроме «хроники» Б. Фрезинского и В! Попова, но это другой жанр. Может быть, есть что-либо новое о Е. Замятине, о К. Паустовском? – увы! Назову также О. Форш, С. Сергеева-Ценского, В.

1. Здесь нелишне напомнить, что чуть позже В. Кожинов, соглашаясь с Л. Тимофеевым в оценке «основного направления» в русской литературе, предложил, однако, уточнить дефиниции и снять «общий ярлык» критического реализма, прикрепленный к литературе «от Пушкина до Чехова». Кожинов настаивал на введении понятия «ренессансный реализм» или «реализм ренессансного типа», но, кажется, не был услышан историками литературы (В. Кожинов,К социологии русской литературы XVIII – XIX веков (Проблема литературных направлений). – В кн.: «Литература и социология. Сборник статей», М., 1977, с. 159, 175 – 176). История вопроса тесно связана с популяризацией научного наследия М. Бахтина. В другой статье, вызвавшей острую дискуссию, Кожинов писал, что после Бахтина ему стало «неопровержимо ясно»: поэма Гоголя «Мертвые души» – «это не сатира, это искусство «ренессансного типа» – другой термин здесь подобрать трудно» (В. Кожинов,К методологии истории русской литературы. – «Вопросы литературы», 1968, N 5, с. 77). Для оппонентов Кожинова столь же неопровержимой оставалась оценка «Мертвых душ», данная еще Белинским.[↩]
2. В. Ерофеев, Поминки по советской литературе. – «Литературная газета», 4 июля 1990 года.[↩]