«Субстантивация» современного (modern) в поздневикторианской литературе и викторианский либерализм

Зарубежная литература

Викторианство

Ольга ПОЛОВИНКИНА

«СУБСТАНТИВАЦИЯ» СОВРЕМЕННОГО (MODERN) В ПОЗДНЕВИКТОРИАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ВИКТОРИАНСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ

Постулируя основные черты модерна как эпохи, философы особое внимание уделяют проблеме легитимизации современности. По Х. Блюменбергу, «проблема законности скрыта в самом притязании модерна на радикальный разрыв с традицией и в несообразности этих притязаний реальности истории, которая не может начинаться с нуля»[1]. По мысли Ю. Хабермаса, следствием является глубокая потребность модерна в самообосновании: он вынужден «создавать свою нормативность из самого себя»[2]. Осознание этого обстоятельства оба они датируют XIX веком, когда современное постепенно обретает собственный вес вне ориентации на прошлое и его установления. Эти размышления проливают свет на динамику представлений о «современном» (modern) в культурном самосознании викторианской Англии.

По замечанию Хабермаса, «в европейских языках Нового времени прилагательное «modern» было субстантивировано только в середине XIX столетия»[3]. Хабермас подразумевает обозначение эпохи. В английском языке субстантивированной формы прилагательного «modern», означающей современность подобно немецкому «Moderne», так и не появилось. Немецкое «Moderne» переводят существительным «modernity». Тем не менее в поздневикторианской литературе происходит своего рода «субстантивация» современного. Английское «substantive», как французское «substantif» и немецкое «Substantiv», означает имя существительное, но, с другой стороны, в качестве прилагательного оно значит «обладающий реальным, независимым существованием, прочный, основательный». О. Есперсен приводит следующее определение из предисловия к «Новой и улучшенной грамматике» У. Хэзлитта (1810): «существительное <...> это название предмета <...> который считается существующим сам по себе»[4]. В культурном самосознании Британии понятие «modern» долго не существовало само по себе. В форме ли прилагательного или как существительное, употреблявшееся преимущественно во множественном числе («modernes» — «современные люди»), слово «modern» фактически было составляющей антитезы «modern» — «ancient» (древний, античный); вариант: «the modernes» — «the ancients». Только во второй половине XIX века о современном начинают думать как о независимо существующем, подобно острову Делос, который, согласно мифам, свободно плавал в морях, пока Зевс не приковал его цепями к морскому дну.

К этой метафоре прибегает У. Гладстон, рассуждая о современной мысли. В речи, обращенной к ученикам Ливерпульской школы (1872), он говорит:

…свобода мысли, о которой мы сегодня только слышим, слишком часто означает мысль блуждающую, скорее, чем свободную, как Делос <...> дрейфующую в греческих морях, без крыши, направления или пристанища[5].

Сходное представление открывает «Заключение» к книге «Ренессанс» У. Пейтера: «Рассматривать все явления и основы явлений как непостоянный образ действия или манеру все больше становится тенденцией современной мысли»[6]. Если Гладстон использует в своем рассуждении античный образ, апеллируя к давнему представлению, что «пристанищем» мысли должен быть авторитет «древних», и, следовательно, критикуя современную мысль как блуждающую без должной опоры, то в высказывании Пейтера современное не только понимается вне всякой соотнесенности с прошлым, но и рассматривается как непостоянное по своей природе.

Остров Делос

«Субстантивация» современного в культурном сознании викторианской Англии в значительной мере связана с развитием либеральной мысли, вбирающей в себя социал-дарвинизм и новый взгляд на религию. Парламентская реформа 1867 года (Второй законопроект) привела к победе либеральной партии на выборах 1869 года, в долгосрочной перспективе одним из ее следствий стало торжество либеральных идей. «Радикальный дух» новой эпохи вызывал беспокойство у современников. А. Дизраэли в предисловии к собранию своих трудов (1870) писал: «Нельзя отрицать, что перспективы мира и этой страны для тех, кто верит в духовную природу человека, в наше время темны и удручающи»[7]. Главным источником опасности ему видятся те факторы, которые способствовали бурной модернизации национальной жизни начиная с 1870-х годов: популярность представлений, сформировавшихся под влиянием естественных наук, текстологический подход к Библии («тевтонский бунт»), либерализация всех областей жизни от религии до политики, экономическое процветание Британии, сопряженное с торжеством, как говорили тогда, «материализма», а сегодня охарактеризовали бы как вариант консьюмеризма.

В комментарии Дж. Стоддарт: «…предсказания Дизраэли можно прочесть как размышления отставного политического деятеля, предсказывающего анархию при новом либеральном режиме»[8]. Однако сходные мысли высказывал и лидер победившей партии. В упомянутой речи Гладстон сказал: «Сомневаюсь, что такой пагубный урожай в таком изобилии бывал собран английской печатью в какой-либо из предшествующих годов нашей литературной истории»[9]. Речь шла о трактате Г. Спенсера «Основания психологии» («Principles of Psychology», 1855), в котором человеческий разум был представлен как подчиняющийся биологическим законам, трактате Д. Ф. Штрауса «Старая и новая вера» («Der alte und der neue Glaube», 1872), который защищал дарвинизм и материализм современной науки, и книге У. Рида «Мученичество человека» («The Martyrdom of Man», 1872), пропагандировавшей политический либерализм и социальный дарвинизм. Гладстон так резюмирует их значение: эти книги «смело провозглашают намерение разделаться с корнями» и культивируют «наслаждение следовать свободному развитию мысли»[10].

Завладевшая умами в 1870-е годы идея свободной мысли в значительной мере определялась соображениями, высказанными Дж. С. Миллем в книге «О свободе» («On Liberty», 1859). Вторая глава трактата была посвящена «свободе мысли и дискуссии» и заканчивалась выводом:

Теперь мы осознали необходимость для интеллектуального процветания человечества (от которого зависит всякое другое его процветание) свободы мнения и свободы выражения мнения…[11]

С точки зрения эстетической о свободе мысли рассуждал Мэтью Арнольд в статье «Назначение критики в современный период» («The Function of Criticism at the Present Time», 1865). Эта статья известна сформулированным в ней представлением о критике, основанной на «незаинтересованности» («disinterestedness») — на чистой мысли, «свободной игре ума», которая не связана ни с какими практическими — не важно, насколько благими — целями. Критику Арнольд понимает очень широко, фактически, как актуальное высказывание вообще, «незаинтересованное усилие познавать и распространять лучшее из того, что познано и обдумано в мире»[12]. Таким высказыванием в современную эпоху, с точки зрения Арнольда, является литература: «…поскольку жизнь и мир в наше время (in modern times) чрезвычайно сложны, за формированием современного поэта (modern poet) стоит огромное критическое усилие»[13]. Оно направлено на оценку современных представлений, идей о мире, поскольку именно с теми представлениями, «которые в ходу сейчас» («current at the time»), — а не теми, «которые просто доступны в настоящее время» («not merely accessible at the time»), «работает творческая способность»[14]. Арнольд уточняет: эти представления могут не быть истиной на все времена, но они должны «быть истинны по сравнению с теми [представлениями], которые они сместили»[15].

Говоря о «современном», Арнольд почти неизменно выбирает прилагательное «current», которое означает «происходящее сейчас, в данный момент времени, продолжающееся». Дж. Гиссинг использует слово «current» для названия вымышленного журнала, фигурирующего в романе «Новая Граб-стрит» (1891), который изображается как в высшей степени современное, ориентированное на острую актуальность издание.

Роман «Новая Граб-стрит» занимает особое место в размышлении поздневикторианской литературы о «современном». В основу его структуры положена оппозиция «ancient» — «modern» как исходная точка рефлексии по поводу современности. Гиссинг рассказывает о двух приятелях-литераторах, один из которых, Джаспер Милвейн, представляет современный мир в разных его проявлениях, а другой — Эдмунд Риардон — ассоциируется с миром классической литературы. Блестящий знаток античных авторов, доходы от своего второго романа он тратит на поездку в Италию и Грецию, где с наслаждением изучает древних. Читая из Гомера сцену между Одиссеем и Навзикаей, Риардон думает: «ЭТО не было написано из расчета столько-то страниц в день, с часами, как на каторге, отбивающими свое предостережение возле уха поэта». Риардон не может превратить писательство в «ремесло», как называет это Милвейн, он не выдерживает напора и темпа современности и погибает. Милвейну, напротив, суждено преуспеть, он представлен читателю как «опасно современный юноша». В писательстве он видит главным образом источник дохода и потому оставляет в стороне романы, предпочитая журналистскую деятельность, «умные» статьи, способные быстро завоевать популярность и укрепить влияние. Милвейн тщательно выстраивает свою карьеру и достигает в конце концов положения редактора журнала «Current».

Акцентируя современность Джаспера Милвейна, Гиссинг изображает, как он стоит на железнодорожном мосту, перегнувшись через перила, и с восторгом созерцает проносящийся внизу поезд. «Это зрелище вдохновляет меня. Оно заставляет меня чувствовать, что я жажду вернуться (в Лондон. — О. П.) и вновь броситься в битву», — говорит Милвейн Мериэн. Аналогия между поездом и героем несомненна. «Ужасающая сила и скорость», «ослепляющий напор» свойственны Милвейну в его воле к победе и в том разрушительном действии, которое он оказывает на чужие жизни и на свою собственную жизнь. Как пишут М. Бомонт и М. Фримен, «в культурном воображении западного мира железная дорога исторически воплощала одновременно прославление современности и ее критику»[16]. Мощь поезда, который появляется в ярко освещенных солнцем клубах пара, как и оптимизм и энергия Милвейна, вызывают авторские симпатии, но картина современной урбанистической Англии в романе явно проигрывает волшебному миражу гомеровской Греции.

Гиссинг считает важным точно датировать время, которому принадлежит его герой: Милвейн — «человек 1882 года». Начало 1880-х годов было поворотным пунктом в истории прессы. В 1860 году во всей Британии выходила 31 ежедневная газета, к 1890 году — 150. На протяжении длительного времени газеты не столько читали, сколько слушали, собираясь в кофейнях. К концу XIX века читающих стало больше, газеты сделались значительно дешевле и в результате стали «жизненной необходимостью», как выразился один из газетных обозревателей того времени. О влиятельности прессы в 1886 году высказался главный редактор «Пелл Мелл Газетт» У. Т. Стед: «…единственный подлинный трон в Англии — это кресло редактора»[17]. Но влияние газет было не только политическим: они изменили читающую аудиторию.