Сражающийся современник

Герой! Нам нужен герой нашего времени. Героический роман. Мы не должны бояться широких жестов и больших слов. Жизнь размахивается наотмашь и говорит пронзительные, жестокие слова…

А. Толстой

Дождь прошел на рассвете, долгожданный, неведомо откуда явившийся в опаленные просторы Сальских степей, бродяга — ливень. И робкие капли его скатываются в глубь свернувшихся листьев, прячутся от восходящего солнца у самых стебельков… Но оно настойчивое, зоркое. Лучи его, как пчелиные хоботки, забираются всюду, вытягивают изумрудные горошины влаги, и сыроватое тепло струится от земли.

В это утро, в недолгий срок рабочего «перекура», на временном складе горючего и разговорились два человека — старик-горючевоз Наливайко и местный агроном Нырков. Причудлив путь от одной человеческой души к другой, — они виделись и раньше, слышали друг о друге, но разговор по душам о самом главном «в нынешней жизни» вспыхнул именно здесь, в омытой, сверкающей степи. И начался вроде с пустяка… «Чудак-старик! — думал про себя Нырков. — Выдумал же «знамение времени» — старый секретарь, что из этого! — иной раз поглядывал на поле из машины, не лез в липкую грязь вспаханного чернозема, а новый хоть версту пройдет по борозде… Блажь, блажь стариковская». Но невольно мысли Наливайко заставляли вслушаться, дедовская логика покоряла чем-то неотразимо убедительным…

«- Все-таки, товарищ старший агроном, скажу тебе по правде, промежду прочим, как я замечаю, с каждым годом становится больше правильных людей… Правильных, корневых…

— Слушай, старик, — заинтересовался Нырков, — как понять — корневой человек?

— Как бы тебе растолковать?! — горючевоз отбросил недокуренную папиросу, достал кисет и поплевал на пальцы. — Ага… Возьмем такой урок… Вот, скажем, посадим два дерева… два серебристых тополя… Один тополь рос так: на вершок корень пустит, а на аршин вверх поднимется. Ну, а другой — наоборот: в землю — на аршин, а вверх — на вершок. Через небольшой, скажем, срок первый тополь поднялся на страшную высоту: посмотришь из-под него на верхушку — неба не видать. Шумит он на всю степь, поет и выхваляется. Второй же тополь не спешит лезть в гору, все старается поглубже корни пустить и в ширину раздаться. Ну, а когда он ухватился как следует за землю, тогда только попер вверх на всех парах… Да-а-а! И вдруг разразись сильная буря… Закачался высокий тополь, затрещали его корешки, и грохнулся он наземь, как подкошенный. А второй, корневой тополь, говорят, и сейчас над степью красуется… Крепко держит его земля…»

Над степью проносится освежающий ветерок, разбойное солнце уже высушило траву и кусты, собеседники вновь возвращаются к конкретным людям и делам своего района, к тем деятелям, которые, по разумению старика, и есть «корневые», и к тем, кто, по его своеобразной терминологии, «перекати-поле»…

«- А к чему ты Радченко поминал?

— Этого я и с деревом не сравню. Он всего-навсего перекати-поле. Ты же знаешь такой сорняк: сам поднимется за лето вровень с терновым кустом, а корешок — с мизинчик. Осенью этот корешок после первого дождя сопреет. Ну и носится тогда перекати-поле во все стороны… Так вот и Радченко… Нет у него зацепки в народе… Нет! А как сняли, так никто и не вспомнит. Как будто его и не было у нас… Выверни дуб с корнем — на его месте яма будет. А там, где перекати-поле росло, там и мышиной дырочки не останется…»

Пусть извинят нам эту пространную выписку (диалог взят из первой повести ростовского журналиста Н. Маринкина «В Сельских степях»). Но ведь иное наблюдение стоит многих обобщений. Не давая «головных» объяснений явления, не обозревая дальних истоков в прошлом и устойчивости в будущем, оно неожиданно ярко обнажает порой сердцевину его. Жизнь словно объясняет саму себя, от столкновения с «маленькой картинкой для выяснения больших вопросов» (Ленин) приходят проясненные и обогащенные в чем-то выводы, ассоциации, перспективы…

Положительный герой, сражающийся современник, выразитель и истолкователь коммунистического идеала, всегда был центральной фигурой нашего литературного процесса. Многие из этих героев — будь то Григорий Гай или Басов из 30-х годов, Федор Таланов или Алексей Воропаев из 40-х — пафосом своей борьбы, проникновенно раскрытым писателями, и сейчас остаются активными бойцами в сражениях современности. Но, конечно, моральный авторитет этих старых героев не освобождает, а обязывает писателей к созданию новых, сформированных всецело современностью, историческими деяниями нашего бурного времени, выражающих «состояние века». И эти герои, несомненно, должны в чем-то походить на прежних, но во многом и отличаться, полемизируя с преходящим, продолжать бессмертное — их коммунистическую устремленность.

Как выглядит герой сегодняшней литературы? Всякая формула — условна и дискуссионна. Но, на наш взгляд, облик положительного героя в современной литературе даже у разных писателей все чаще складывается под одним знаком — под знаком усиления «зацепки в народе». Наше время — время горячих сражений за чистоту коммунистических идей, время побед на многих участках трудового созидания. И герой наших дней должен прочно корениться в недрах этой борьбы, этого созидания.

Но не стал ли современный герой «ниже ростом», неказистее и обыденнее? В известной мере это так. Но возвеличивать героя на новой основе — ведь корневой тополь может подняться и выше верхушечного — писатели еще словно не решаются, наблюдения нередко перевешивают над обобщениями. Когда-то Б. Щукин говорил своим ученикам: «В театре надо брать все шире, жесты должны быть шире, определеннее, и больше надо «земли»…»»Земли» во многих произведениях порой очень много, а вот широких жестов, больших, но не громких слов еще мало. Испуг перед высокими словами порой сковывает перо писателя, а не всякая патетика — ходульна и не всякий пафос — риторичен.

В вышедших недавно произведениях В. Кочетова «Братья Ершовы», Б. Полевого «Глубокий тыл», Д. Гранина «После свадьбы», Ф. Панферова «Раздумье», Ф. Абрамова «Братья и сестры», М. Жестева «Золотое кольцо», Г. Березко «Вот я иду!» и др. представлен богатый, весьма противоречивый материал различных путей «укоренения» героев, сочетания в герое «земли и крыльев». Удачи и неудачи этих поисков поучительны.

«На повороте к центральным улицам открылась панорама завода. Был он огромный, этот завод. Вид его всегда успокаивал. В сравнении с ним, с той большой жизнью, которая угадывалась за доменными печами, за трубами мартеновского цеха, за высоченной трубой прокатки, все домашние дела выглядели мелкими, не стоящими того, чтобы из-за них так переживать. Для всех троих завод был неизмеримо больше, выше, главнее их жизни в отцовской мазанке…»

Образ социалистического завода, многотысячного рабочего коллектива — символ самого прочного и непоколебимого жизненного начала — проходит через всю книгу В. Кочетова.