Сандро-синдром. Контекстное иносказание в главном романе Ф. Искандера

Иронические зарисовки, юмор, народные предания и народные предрассудки, водившие пером Ф. Искандера в самом начале работы над романом «Сандро из Чегема», очень скоро, по признанию самого автора, потеряли свою движущую силу. Искандер перенес свой взгляд изнутри вовне. Он ощутил невероятное превосходство взгляда сверху! Поэтому главная ирония плутовского романа «Сандро из Чегема» в плутовстве иносказания и смысловой глубине при внешне простом, скорее простодушном, стиле повествования. Многопластовое построение романа раскрывается в пророчески-притчевом контексте при сопоставлении описываемых бытийных событий и событий реальных, прозы и стихов, литературного текста и текста Писания. Одно из первоначальных значений иносказательной, притчевой формы текста Писания — намек, и автор пользуется этим инструментом в его первоначальном назначении непринужденно, незаметно, виртуозно!

Птица-притча, изначально выпорхнувшая из восточной устной традиции сказаний-преданий, мидрашей, мифов, угнездилась в Танахе и Брит Хадаша (в христианской традиции — Новом Завете). Из своего законного гнезда она потом легко перелетела на страницы новелл, поэм, рассказов, повестей, романов, эссе и даже философских трактатов. С того времени она кочует из века в век, оставляя отпечаток на страницах литературных произведений, научных трудов и философских концепций.

Б. Пастернак в стихотворении «Гефсиманский сад» сравнил кочевья притчи-странницы с ходом веков:

Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче¹
И может загореться на ходу.

Такое сравнение может показаться довольно смелым поэтическим образом, однако если вспомнить, что Мессия часто прибегал к притчевой форме в своей речи и ученики спрашивали Его: «Для чего притчами говоришь им?» (Мф. 13:10), а также — новый отсчет времени нашей эры от рождества Мессии, тогда сравнение Пастернака представляется не таким уж нарочитым. Новая эра от рождества Мессии, сопряженная со значимостью Его слов, облаченных в притчевую одежду, — весомый аргумент для уподобления притчи заново обновленному ходу веков. Более того, это пророчество! Ведь пророчество не только заглядывает вперед, в будущее, но и, оглядываясь назад, приоткрывает сокрытый веками глубинный смысл.

Поэтическое пророчество — важнейшая и неотъемлемая часть творчества поэта, стало быть, оно присуще писателю, выросшему из поэта! В мировой и отечественной литературе не так много авторов, одинаково виртуозно владеющих поэтическим словом и искусством повествования. Тем замечательнее пример Искандера, начавшего, как известно, свой творческий путь со стихотворной формы, вдохновившись в ранней юности формой стихов Пастернака.

Поэтическое начало черпает силу в Первопричине, получая истинное вдохновение от искры Божьей, поскольку настоящий поэтический дар — горний. Обстукивая свое чегемское гнездовье посохом обыденного окоема, обыденным оком, осматриваясь, Искандер прозревает, замечая горнее гнездовье Творца:

Куда втекает эта млечность?
Что за созвездием Стрельца?
Где бесконечности конечность?
Что за конечностью конца?

Но беспредельные просторы
Рождают беспредельный страх.
И, как слепец рукой опоры,
Опоры ищем в небесах.

Тогда душевное здоровье
Всевышний возвращает нам.
Вселенная — его гнездовье,
В огнях далеких мощный храм!

(«Причина Бога»)

В подобном прозрении явственно проступает главная особенность, главный знак отличия поэта — способность пророчествовать, не просто складно и ладно рифмовать. Настоящий поэт — пророк прежде всего, и слава Богу!

В гармоническом ладу с Искандером и к месту слова советского поэта В. Федорова о пророческом даре настоящего поэта с искрой Божьей:

Ни в благодушии ленивом,
Ни в блеске славы,
Ни в тени —
Поэт не может быть счастливым
В тревожные для мира дни.

Беря пророческую лиру,
Одно он помнит
Из всего,
Что все несовершенство мира
Лежит на совести его.

Высокая планка поэтического старта наложила на творчество Искандера несмываемый и вместе с тем легко читаемый водяной знак глубинного пророческого осмысления действительности. Его собственные слова — итог этого неспешного раздумья: «Пророчество — это правда, которая всегда приходит слишком рано, а вспоминают о ней всегда слишком поздно» [Искандер 2000].

Искандер-поэт, увидев далекое, недостижимое гнездовье Всевышнего, получил провидческий доступ к гнездовью притчи уже как писатель, не растеряв по дороге дар поэтического пророчества. В полной мере этот его дар раскрылся в произведении «Сандро из Чегема», состоящем из отдельных новелл-рассказов. Сам автор определил жанр своего произведения как плутовской роман, но структура романа, его смысловое наполнение и форма, вне всякого сомнения, притчевые, что довольно неожиданно для конца 1960-х — начала 1970-х годов, когда роман был написан. Притча для советской литературы — явление достаточно редкое из-за своеобразной социально-политической канвы всего жизненного уклада 1953–1983 годов с вплетенной суровой нитью пристального контроля со стороны государства за проявлениями религиозной свободы. В жестко очерченных границах гражданской и религиозной несвободы, весьма подробно рассмотренных в работе Л. Алексеевой «История инакомыслия в СССР» [Алексеева 1992], написание романа «Сандро из Чегема» отчасти — проявление твердой гражданской позиции автора, отчасти — свидетельство провидческого водительства его пера, принятие эстафеты своего собственного поэтического пророчества.

Вполне ожидаемо, что у самого Искандера образ пророка — образ печальный: «Пророк — горевестник Бога» [Искандер 2000]. А каким ему еще быть за тяжелым железным занавесом, на оставшейся узкой авансцене без задника, где недоступные для недостойных лиц кулисы пригодны только для закулисной возни «избранных»? «Горевестник» — своеобразная визитка, метка времени, когда пророки в родном отечестве были не в милости и не в чести, хотя, положа руку на сердце, так было испокон века. Такой же горечью приправлены слова Мессии: «Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем. И не совершил там многих чудес по неверию их» (Мф. 13:57–58).

Сокрушение автора по горькой миссии пророка в родном отечестве, вложенное им в неологизм «горевестник», неожиданным, совершенно невероятным образом перекликается с названием одного из еврейских сельскохозяйственных поселений в Крыму — Горепашник, что на идише означает «труженик». Можно ли говорить в этой связи о трафаретной близости слов «горевестник» и «горепашник» в смысле осознанного этимологического моделирования Искандером слова «горевестник»? Скорее всего, нет. Вообще, мало кто помнил или даже знал о проекте 1920-х годов по созданию еврейских сельхозпоселений в Крыму, который уже к 1927 году советское правительство начало сворачивать с целью его реформирования и реорганизации в проект по переселению евреев в Биробиджан. Так что труженики-горепашники оказались горевестниками еврейских сельхозпоселений в Крыму. Название одного из населенных пунктов стало пророческим для самих горепашников, сделав их горевестниками своих еврейских надежд на новую жизнь — «найлебен» — в городах-садах «Гартенштадт».

Поскольку еврейские сельхозпоселения в Крыму просуществовали совсем недолго, были малоизвестны, а их вклад в социалистическое строительство незначителен, факт синтезирования неологизма «горевестник» автором — лишнее свидетельство его провидческого водительства, в том числе широты охвата водительства. В романе «Сандро из Чегема» это водительство ощутимо присутствует, чуть ли не физиологически. Искандер вспоминал: «Мой немецкий переводчик Саша Кемпфе, прочитав «Сандро», вдруг спросил у меня:

1. Здесь и далее курсив в цитатах мой. — И. М.[↩]